"Виктор Лысенков. Тщеславие" - читать интересную книгу автора

высоте самых высоких чувств, которые так трудно сберечь, и которые так
хрупки.
Откровенно говоря, у него в этом поступке было немного и от хвастовства
- пусть узнает, какой он сильный. Он ведь еще в армии нес на спор на плече
пятидесятикилограммовый ящик со взрывчаткой ровно пять километров. Но Земма
- не ящик: тело ее так удобно обвивается вокруг его торса, и все
прикосновения любого уголка ее тела так сладостны, так приятны, так нежны.
Вряд ли она весит больше тех пятидесяти килограммов. Ну, может, самую
малость больше. Так он пронесет ее не пять - а все двадцать километров до
самого дома, если бы это только не смутило ее от миллиона любопытных глаз на
улицах города, на этом проспекте, одном из самых длинных в мире, по которому
им до дома нужно пройти целых десять километров. Земма смеялась, просила
опустить ее на землю, он шутя отвечал ей: как бы не так! - тебя бы я может,
и отпустил, да вот жалко босоножки - во что они превратятся от этой, пусть и
не каменистой, но проселочной дороги, на которой куски лесса, которые еще не
успели раздробить в пыль редкие колеса машин, превратились словно в
спекшийся цемент, и даже выбирая дорогу, все равно заденешь за тот или иной
ком и на обуви останется царапина как от гвоздя.
Земма сначала пыталась сопротивляться, но он сказал ей, что поклялся
всем древнегреческим богам не отпускать ее до самого асфальта, где можно
будет поймать машину до городских маршрутов. "Ты спи, - сказал он ей. - А я
буду напевать тебе песенки". И он напевал ей разные колыбельные, пытаясь
даже покачивать ее, но песенки обязательно выбирал такие, где были бы слова
типа "любимы", "родной" или что-то подобное. Вот и сейчас он пел ей: "Спи,
МОЯ РАДОСТЬ, усни!" Потом, когда она устала от колыбельных песен, он начал
рассказывать ей разные веселые байки, она смеялась, сильнее прижимаясь к
нему, и, отсмеявшись от очередной смешной истории, сказала: "Да ты дышишь
как паровоз! Отпусти, передохни!" Но он не хотел ее отпускать, понимал, что
если отпустит ее на землю, второй раз не удастся завладеть ею: в этой игре
она словно соглашалась на роль пленницы, но попав на свободу, уже не
позволила бы себе повторить этот вариант, да и он понимал, что, если бы он
поставил ее на землю, закурил, передохнул и снова предложил бы нести ее
дальше на руках - в этом был бы налет пошлости, если не сама пошлость,
по-крайней мере исчезло бы навсегда очарование той внезапности и связанных с
ней чувств, которые все еще были с ними, пронизывали каждое слово, каждый
жест. И он точно знал ответ Земмы, когда сказал: "Вот если бы ты разрешила
мне закурить - тогда я был бы действительно похожим на паровоз!". Она
ответила: "Ну отпусти меня! Дальше я пойду сама!". И он понял, как одна
фраза не из этого мира, что окружал их, сразу привнесла налет прозаичности,
и он не знал, что делать, ему не хотелось отпускать от себя Земму, перестать
чувствовать это тепло, эту непонятную нежную силу, у него даже мелькнуло
где-то: своя ноша не тянет, но он тут же отогнал эту мысль, потому что это
была не НОША, а просто счастье, что он нес на руках. И боялся, что Земма
сейчас попросит опустить ее на землю - и он вынужден будет сделать это, так
как случайная, не та ФРАЗА, вдруг все упростила.
Он почти не заметил, как их догнала машина. Она притормозила возле них,
шофер ехал рядом. Сергей глянул на водителя, и обрадовался: кажется, сама
судьба дарила возможность шуткой, хорошей веселостью вернуть им обоим
состояние, бывшее здесь, с ними, еще несколько минут назад, потому что из
кабины выглядывал типично сельский шофер, который и в город, наверное,