"Виктор Лысенков. Тщеславие" - читать интересную книгу автора

никогда не ездит, и вероятней всего - у него нет даже прав. Но кому нужны
права в этом почти поднебесье, где всего одна дорога, нет ГАИ, и ездить на
ферму, за травой или силосом - никаких прав не надо. Водителю было столько
лет, что казалось невероятным, что он сидит за рулем. А борода! Ну чуть ли
не как у Черномора. Но старик оказался еще и веселым человеком. Он высунулся
из кабины во всей своей красе и спросил: "Э-э! Ти куда такой девищка таскай?
Давай на мой мошин садис". Сергей ответил: "На базар, додо, на базар!".
Старик не полез в карман за словом: "Зачем на базар? Давай моя покупай
будем!.." - "Сколько дашь?" Бабай засмеялся: "На меня тут денги нету. Салом
есть. Один уштук даем - на дома таскаешь - твоя здорови. Там люди покупай
солом будет. "Сергей глянул на кузов - там лежали тюки прессованной соломы.
И он почему-то сказал: "Одного тюка мало. Давай два!" Старик отрицательно
покачал головой: "Дорого". - "Как - дорого?" Молодой - четирнадсат лет.
Такой будет - три салома даем!" И, засмеявшись, поехал дальше, и Сергей
понял, почему он не предложил подвезти их: метрах в ста дорога сворачивала
влево, и примерно в километре от нее виднелась ферма. "Вот старый хрен -
неожиданно грубо сказал Сергей. А Земмка попросила: "Опусти меня. Мне -
неудобно. Я - устала".
Он опустил ее на землю, - дорога была здесь укатанней - видимо, молоко
с фермы часто возили в город, рядом с дорогой была вполне приличная
тропинка. По ней, наверное, носили в город ворованное молоко к ближайшим
городским домам: до них оставалось не больше полутора километров.
У Земмы явно было испорченное настроение, и он как мог пытался
растормошить ее. Он хотел думать, что ее настроение - от усталости, хотя
догадывался, что дело в чем-то другом, и как то связано с этим живописным
бабаем, с соломой и еще с чем-то. Он пытался привлечь ее внимание и в шутку
косился на нее: "Лили! Посмотрите, какие у меня красивые глаза. Я вам
нравлюсь, а?" И пытался подражать жесту Мела Феррера, чей герой в фильме
"Лили" (они с месяц назад посмотрели эту картину в "Ватане") пытался
раскрыть образ лиса-обольстителя. Картина им очень понравилась, и, наверное,
поэтому Земма слабо улыбнулась, но не отошла от тех мыслей, которые, видимо,
беспокоили ее. Он уже понимал, что допустил какой-то промах, хотел загладить
его, и, преградив ей путь, попытался взять ее лицо в свои руки, но она
отстранилась, руки его оказались у нее на плечах и он, заглядывая ей в лицо,
спросил: "Ну что случилось? Я тебя чем-то обидел?" Она качнула головой: "Не
в этом дело". - "А в чем же?" - пытался дознаться он. "Ни в чем", - сказала
она. И он понял, что она что-то важное скрывает от него, настолько важное,
что говорить об этом вслух было нельзя, но он догадывался, что это каким-то
образом относится к нему, и, вероятнее всего, связано с каким-то не очень
положительными оценками его личности, и это отзывалось в нем не только
тревогой, вернее, тревогой, за которой потихонечку резкими всполохами
вспыхивала и угасала боль. Никогда ничего подобного он не испытывал ни с
одной девушкой. И даже на прямые их колкости никак не реагировал, так как
знал, почему Таня или Оля вдруг говорили: да, конечно, ты у нас - самый
самый. Или нечто подобное. Но говорили он так потому, что знали - на них его
не хватит, что выбор у него - как у богача на невольничьем рынке - с его
сложением, с его лицом, по которому природа прошлась своим резцом ровно
настолько, насколько нужно было, чтобы он выглядел как настоящий мужчина, но
в то же время не как какой-нибудь ковбой или сладколицый положительный герой
советских фильмов, по которым вздыхали по ночам миллионы девиц с дефицитом