"Виктор Лысенков. Палата No 7" - читать интересную книгу автора

А сам думал: неужели он забыл, что обворовал его, Монахова? Неужели забыл,
что благодаря его сорту хлопчатника, добыл в жизни все - включая звание
член-корра академии? Или теперь, в преддверии близкого конца (кто же так
наивен в семьдесят шесть, чтобы верить, что впереди целая вечность?), решил
все забыть и жить заботами о здоровье? Ни о чем не думать, не ворошить
прошлое? Об этом он и просил Монахова. Можно же, вот так, добалагурить
последние годы - веселым и беспечным старичком? Примешь горсть таблеток,
после чего ничего не болит, и даже кажешься себе здоровым. Да, Иванову
легко, наверное, ни о чем не думать. А каково ему, Монахову? Догадывается ли
хоть один из сидящих за столом, да и тот же Иванов, что видел, что пережил
он, Иван Федорович? Вряд ли. Описать пятнадцать лет лагерей - ничьей жизни
не хватит. А потом? Эта работа лаборантом человека, которого называли в
десятке лучших генетиков страны, и сам Вавилов просил его нести новые знании
молод ученым. И быть стойким. Он был стойким, чувствуя отчужденность и
осторожность людей вокруг него. Целых три года - почти изоляция от всех.
Вечером он лежал на своей удобной деревянной кровати (это - не нары,
хоть тоже из дерева и тоже широкие) и смотрел в окно. За изгибом бухты
высился тяжелый массив горного хребта. Тяжелый, вечный. И невольно думалось:
уйдем мы скоро, и я, и Иванов, а в этой палате будут лежать другие люди, и
так же взирать на неколебимую мощь природы. А все остальное... Они могут и
не знать, что было с ними и как было. Изменятся, наверное, еще раз оценки,
по которым меряют людей. Вот сейчас расскажи он, как его ограбил Иванов, как
потом ловко маневрировал, то вроде по могая по мелочам), то ловко тормозил
его, Монахова, через бесчисленные рычаги, которые были у него ж руках
благодаря власти, званию, и чего скрывать правду - авторитету. Да и не пишут
что-то о подобных вещах в газетах и журналах, по телевидению не
рассказывают. Так вот, расскажи он обо воем этом - пойдет ли кто-нибудь по
разным инстанциям добиваться расследования, наказания, восстановления
правды? Он же видит - все в жизни заняты своим делом: созданием комфорта,
добыванием денег, деланием карьеры. И как жаждут услад! Тут для них и
рестораны, и ночные бары, и музыка гремит в телевизоре, и еще сотни разных
способов развлечься, "словить кайф", - он слыхал это слово уже от внуков.
Господи - и никто не говорит об усмирении плоти, - только за то все, чтобы
давать и давать ей больше. Тоже не дурак, видит, какие отношения у молодежи
между собой, да и у людей чуть постарше.
Бедный Лев Николаевич! Это его, Монахова, поколение зачитывалось
Толстым, Чеховым, мучилось, искало, стыдилось хамства и рвачества,
стремилось добрыми деяниями прославить отечество. Были и другие шумные
имена. Но они, впитавшие порыв революции, в голодные годы зачитывались
русской классикой. Достоевский, Тургенев. Боже! Вдуматься только, что
пережила Надя с двумя детьми в годы войны и после. И - верила, ждала, хотя
писем оттуда, где он был, не приходило.
Да, бедные Толстой и Чехов! Это чеховский Андрей Ефимович не выдержал
одной зуботычины и умер. Видел бы он, что делали с ними, и что знал по
рассказам Иван Федорович! Заныло плечо.
Он вспомнил лагерь под Иркутском. Он провел в нем четыре года, с сорок
третьего по сорок седьмой. Их держали отдельно от уголовников, лагерь был
просто перегорожен высоким забором с колючей проволокой. И как часто отпетые
бандюги орали им в тех случаях, когда оказывались близко друг к другу: "А,
враги народа! Предатели! Добьем фашистов - и вам всем кишки выпустим!"