"Вальдемар Лысяк. Ампирный пасьянс" - читать интересную книгу автора

он спустил вожжи и, побелев от бешенства, выдал длинную тираду о...
"проклятых якобинцах", покушающихся на его жизнь. Никто из присутствовавших
министров и чиновников по-другому и не думал, все были уверены, а скорее, не
осмелились бы не быть уверенными, что покушение, как и несколько предыдущих,
было организовано якобинским подпольем. В этом собрании не хватало только
одного, хотя и самого нужного, человека - министра полиции.
Фуше покинул Оперу сразу же после появления Консула в ложе и буквально
через несколько минут после взрыва оказался со своими людьми на месте
покушения, начиная следствие. Условия, в которых пришлось ему действовать,
были чрезвычайно трудными; полицейские пропихивались через заторы карет
скорой помощи, сквозь толпу пожарных, врачей, санитаров и просто зевак,
бродящих в покрывавшей улицу кровавой грязи. Вокруг них звучала какофония
плача, стонов, ужасного воя раненых, хрипов умирающих и ругани санитарной
службы, не успевающей с помощью. Тем не менее, уже с самого начала полиция
добилась некоторого успеха. Один из самых способнейших сотрудников Фуше,
фактический вице-министр, Пьер Реаль, сразу же заметил, что подковы
разорванной в клочья лошади были прибиты несколькими часами раньше, а
значит, наверняка в Париже.
Еще Фуше приказал, чтобы останки лошади и повозки были перевезены во
двор префектуры, после чего помчался в Тюильри, полагая, что там сейчас идет
битва за его голову.
И он не ошибался. Воспользовавшись гневом Бонапарте, представляемая
Талейраном и Рёдерером придворная камарилья приступила к окончательному
наступлению, аргументируя, что министр не предупредил заговора, потому что
он ни на что не годен и "никогда ни о чем не знает". Прибытие "князя
полиции" прервало этот лай. Глаза всех присутствующих повернулись в его
направлении, и Фуше, прежде чем встать перед Консулом, заметил в этих глазах
ожидание приговора. Для всех них он уже был политическим "живым трупом", а
искаженное в бешенстве лицо Наполеона, казалось, лишь подтверждает это.
Обращаясь к Фуше, Бонапарте начал с повторения старых обвинений против
якобинцев, а затем заявил, что пришло самое время окончательно с ними
расправиться. Не успел он закончить, как произошло нечто совершенно
неожиданное. Министр, воспользовавшись мгновением, которое Консулу
потребовалось, чтобы перевести дух, продолжил его буквально двумя
предложениями:
- Это не якобинцы, а роялисты. Чтобы это доказать, мне нужно восемь
дней
У клакеров, окруживших Наполеона и уверенных, что ради спасения
собственной шкуры Фуше станет во всем поддакивать Консулу, волосы стали на
головах дыбом. Наступило мгновение совершеннейшей тишины, которую прервал
взрыв ярости Бонапарте. Это был один из знаменитых приступов ярости
Наполеона, о которых никогда не было известно наперед, когда они настоящие,
а когда деланные. Бонапарте рвал и метал, проклиная "республиканских
экстремистов", и бросал в лицо Фуше такие эпитеты, среди которых для печати
годятся только "враль" и "кретин".
Фуше стоял перед Наполеоном холодный и бесстрастный будто ледяная
статуя. Весь этот тайфун не оставил на нем ни малейшего следа, ибо Фуше,
равно как и Талейран, принадлежал к тем людям, которых невозможно вывести из
себя. Стала довольно известной сцена, разыгравшаяся спустя несколько лет,
когда Наполеон, прознав о подозрительных политических махинациях Талейрана,