Сюй Ди-Шань Чунь-тао

Вечер выдался особенно жаркий. На улицах уже зажгли фонари, а старик У все еще продавал сливовый напиток. Скликая жаждущих, он бил в медную тарелку, словно девушка, исполняющая «хуагу». В переулке показалась молодая женщина в рваной соломенной шляпе. За спиной у нее висела большая корзина с бумагой. Сгибаясь под тяжелой ношей, женщина, точно верблюд, медленно плелась домой. Проходя мимо торговца, она перекинулась с ним несколькими словами и улыбнулась, обнажив белоснежные зубы.

Женщина жила в ветхом, покосившемся домике из двух комнат; под окнами белели туберозы. Внутренний дворик был завален битой черепицей. В огороде перед домиком росли огурцы и кукуруза. Возле навеса лежала старая подгнившая балка – излюбленное место отдыха для обитателей домика. Едва женщина приблизилась к двери, навстречу ей поспешно вышел мужчина и помог снять со спины корзину.

– Почему ты сегодня поздно, женушка? – спросил он.

Она поглядела на него удивленными глазами.

– Ты что, спятил? Не называй меня женой!

В доме женщина сняла шляпу и повесила ее на крючок. Бамбуковым черпачком зачерпнула воды из чана, жадно выпила. Потом, устало зевнув, вышла и села на балку.

Женщине и мужчине было примерно лет по тридцати, носили они одинаковую фамилию Лю, но, кроме Лю Сян-гао, никто не знал, что имя женщины Чунь-тао, – соседи называли ее просто мусорщицей, так как целыми днями она рылась в помойках. Часто по улицам разносился ее голос: «Меняю спички на бумагу!» Домой она возвращалась запыленная, грязная, особенно в жару или в ветреную погоду, тут же снимала и вытряхивала одежду и тщательно умывалась водой, принесенной Лю Сян-гао.

Сян-гао окончил сельскую школу. Четыре года тому назад вместе с родными бежал из деревни, спасаясь от бедствий войны, и по дороге встретился с Чунь-тао. Они прошли вместе несколько сот ли, но потом разлучились.

Чунь-тао попала в Пекин. Кто-то из сострадания помог ей устроиться няней к ребенку одной иностранки, которая жила в переулке Цзунбухутун, – она искала скромную деревенскую женщину. Чунь-тао была очень миловидна и приятна в обращении, и хозяйка полюбила ее. Хозяева ели говядину, на хлеб намазывали сливочное масло, а в чай добавляли молоко. В доме стоял какой-то противный кислый запах. Однажды хозяин позвал ее и велел повести ребенка в сад Саньбэйцзы; от него несло псиной. Не прошло и двух месяцев, как Чунь-тао попросила расчет, не в силах переносить этот запах. Деревенские женщины вообще не привыкли прислуживать, они не выносят никаких попреков и обычно долго в прислугах не удерживаются. Чунь-тао пришлось заниматься сбором старой бумаги, которую она выменивала на спички.

Расставшись с Чунь-тао, Сян-гао поехал в Чжочжоу, где жили его родные. Но родных он там не нашел. Правда, встретил несколько своих знакомых, но едва они услыхали, что за душой у него нет ни медяка, как сразу же отказались приютить у себя. Пришлось ехать в Пекин. Здесь его познакомили с продавцом сливового напитка. Старик пустил его в свой ветхий домишко, но предупредил, что, если кто-либо захочет снять его, Сян-гао придется искать себе другое место. Парню не удалось найти работу, и он помогал старику У продавать напиток и подсчитывать выручку. За это хозяин не брал с него плату за жилье и кормил два раза в день.

Вернемся теперь к Чунь-тао. Соседи не позволяли Чунь-тао загромождать двор макулатурой, и ей пришлось искать жилье на окраине, за городской стеной, в районе Дэшэнмэня. Здесь-то она и встретила Лю Сян-гао. Чунь-тао, не раздумывая, сняла у старика У домик и поселилась в нем вместе с Сян-гао. Вот уже три года, как он ей помогал. Сян-гао был грамотен и научил Чунь-тао выбирать в макулатуре все, что годилось для продажи: художественные открытки, письма, парные надписи, сделанные рукой какого-нибудь генерала или министра. Дело пошло на лад. Иногда Сян-гао пытался обучать Чунь-тао грамоте, но, увы, бесполезно, – слишком мало он знал и объяснять иероглифы ему было не под силу.

Сян-гао и Чунь-тао нельзя было назвать счастливыми – ведь они еле сводили концы с концами. Но жили они мирно и дружно, как воробьи в своем гнездышке…

Но продолжим наш рассказ. Едва Чунь-тао вошла в комнату, как Сян-гао тут же принес ей воду.

– Скорее мойся, женушка! – оживленно вскричал он. – Я проголодался. Сегодня у нас будет вкусный ужин. Скажи, чего ты хочешь? Может быть, лепешек с зеленым луком? Я схожу за луком и соей.

– Женушка, женушка! – передразнила его Чунь-тао. – Я ведь просила не вызывать меня так.

– А я хочу, чтобы ты стала моей женой! – настаивал Сян-гао. – Завтра схожу на Тяньцяо[1] и куплю тебе шляпу. Ты ведь говорила, что твою давно пора сменить!

– И слушать не хочу, – твердила свое Чунь-тао.

Видя, что она сердится, Сян-гао заговорил о другом:

– Так что мы будем есть?

– Что хочешь, то и приготовлю. Ну, иди!

Вскоре Сян-гао принес пучок луку и чашку соевого соуса и положил на столик в передней. К его возвращению Чунь-тао уже умылась и вышла к нему с красной бумагой в руках.

– Опять приглашение на свадьбу… Наверное, какой-нибудь важный господин женится, – проговорила она. – Не отдавай это приглашение старому Ли, как в прошлый раз. Лучше попроси кого-нибудь отнести в гостиницу «Пекин» – там больше дадут.

– Да это же приглашение на нашу свадьбу… Эх, два года обучаю тебя грамоте, а ты даже свою фамилию не можешь прочитать.

– Куда мне запомнить столько иероглифов!.. А ты опять заладил свое. Не хочу и слушать… Кто это написал?

– Я. Утром приходил полицейский, просматривал домовую книгу. Им, видишь ли, надо иметь точные сведения обо всех жильцах – сейчас строго следят за пропиской. Старый У советует нам пожениться – так будет спокойнее! Да и полицейский говорит: нехорошо нарушать закон. Вот я и заполнил бланк какого-то свадебного приглашения. Я написал, что мы поженились в год «Синь-вэй».[2]

– В год «Синьвэй»? Да я тебя тогда даже не знала! Вот еще что выдумал! Мы с тобой не совершали поклонов Небу и Земле, не пили вместе из свадебного кубка. Какие же мы супруги? – сказала Чунь-тао недовольно, хотя и миролюбиво.

Чунь-тао скинула грязную одежду и натянула штаны из синего холста и белую курточку. Даже без пудры она выглядела такой миловидной, что, захоти она выйти замуж, любая сваха могла бы выдать ее за вдову лет двадцати четырех и заработать на ней пару сотен юаней.

Окончив переодевание, она скомкала свадебное приглашение и сказала со смехом:

– Отстань ты со своей свадьбой! Давай лучше ужинать!

Чунь-тао сунула приглашение в огонь, подошла к столу и принялась замешивать тесто.

– Ладно, – сказал Сян-гао. – Полицейский уже записал нас как супругов – в случае чего я скажу, что свидетельство было утеряно, когда мы бежали из дому. Теперь я буду звать тебя женой. Полиция наш брак признала, старый У – тоже. Хочешь не хочешь – теперь ты моя жена. Женушка! Дорогая! Завтра я принесу тебе новую шляпу! Купил бы тебе колечко, да не по карману!

– Если ты еще раз назовешь меня женой, я впрямь рассержусь.

– Понятно. – Радость Сян-гао сразу померкла. – Все думаешь о нем. – Он произнес эти слова тихо, но Чунь-тао услышала.

– О ком? О Ли-мао? Да мы и вместе-то почти не были. Уже около пяти лет от пего и весточки нет. Какой толк о нем думать?!

Чунь-тао уже рассказывала Сян-гао, как она рассталась с мужем. Едва свадебный паланкин поднесли к воротам и гости стали садиться за стол, как прибежали двое сельчан. Оказалось, в соседнюю деревню ворвались солдаты и всех мужчин забирают рыть окопы. Гости в страхе разбежались. Захватив кое-какие пожитки, новобрачные вместе с толпой беженцев направились на запад. Они шли весь день и всю ночь. На другой день, к вечеру, раздались крики: «Бандиты! Спасайтесь!» В ту минуту каждый заботился лишь о себе. Утром недосчитались песколько десятков человек – муж Чунь-тао был в числе пропавших.

– Я думаю, он ушел с бандитами, – объяснила Чунь-тао. – А может, давно убит… Ладно! Не будем о нем вспоминать.

Она испекла лепешки, накрыла на стол. Сян-гао налил себе чашку супа с ломтиками огурцов, и оба они принялись за еду. После ужина, как обычно, сели под навесом поболтать. Сквозь огуречные листья пробивался слабый свет звезд. Прохладный ветерок гнал под навес светлячков; они мерцали, словно звездочки. Аромат туберозы заглушал все другие запахи.

– Как чудесно пахнет! – воскликнул Сян-гао и, сорвав гроздь цветов, воткнул ее в волосы молодой женщины.

– Зачем ты рвешь цветы? – проворчала Чунь-тао. – Только гулящие девки ходят с цветами в волосах. – Она вытащила цветы из волос, понюхала и положила на балку.

– Почему ты сегодня так поздно? – повторил свой вопрос Сян-гао.

– Сегодня мне повезло. Я уже собралась было домой, как вдруг вижу: у Хоумэня дворник катит тележку с бумагой. Оказалось, он взял эту бумагу у ворот Шэнь-у мэнь. Целый ворох желтой и красной бумаги! Я спросила, не уступит ли мне. Он говорит: «Могу и уступить». Видишь, – Чунь-тао кивнула на корзину с бумагой, стоявшую под окном. – Здесь на целый юань. Завтра посмотришь.

– Из дворца-то, бывает, выкидывают кое-что ценное, – заметил Сян-гао, – а вот из школ и контор иностранных фирм – одно рванье. Вывалят целую кучу, а можно ли что-нибудь сбыть – еще неизвестно.

– Теперь все пользуются для обертки иностранными газетами. И как это люди учатся читать по-иностранному? А газетная бумага – дрянная. За нее ничего не дают.

– Да, теперь все читают иностранные книги и газеты и все хотят устроиться на работу только к иностранцам.

– Ну и пусть они работают у иностранцев, а мы будем подбирать бумагу, – проговорила Чунь-тао.

– Но тогда у нас не останется ничего своего, – возразил Сян-гао. – Рикши начнут возить иностранные коляски, погонщикам придется погонять иностранных ослов. Чего доброго, к нам еще и верблюдов завезут иностранных.

Чунь-тао рассмеялась.

– Зачем говорить о других? Возьмем, к примеру, тебя. Заведись у тебя деньги, ты тоже захотел бы научиться читать по-иностранному да наверняка женился бы на иностранке.

– Эх, видит Владыка неба, никогда мне не разбогатеть. Да если б я и стал богатым, ни за что не женился бы на иностранке. Махнули бы мы с тобой в деревню, купили бы немного земли и стали бы ее обрабатывать.

После всего пережитого Чунь-тао и слышать не желала о деревне.

– Ты хочешь вернуться в деревню? – удивилась она. – Да не успеешь купить земли, как все деньги разлетятся… Нет, с голоду помру, а туда не поеду!

– Я бы хотел вернуться в свою родную деревню Цзиньсянь, – пытался переубедить ее Сян-гао.

– А па что мне твоя деревня? Нынче везде одинаково: не разорят солдаты – ограбят бандиты, не бандиты – так японцы. Лучше уж здесь бумагу собирать. Жаль только, некому нам подсобить. Разбирал бы кто-нибудь бумагу, ты бы мог сам торговать. Тогда обошлись бы без посредников и нам больше бы перепало.

– Иногда я прогадываю. Сам виноват. Мне еще учиться надо. Однако кое-что я все-таки узнал: могу отличить редкие почтовые марки от обычных, определить, какую ценность представляет письмо того или иного государственного деятеля. Несколько дней назад в кипе бумаг я нашел документ, написанный самим Кан Ю-вэем.[3] И сколько, по-твоему, я выручил? – Он с гордостью изобразил пальцами цифру восемь.

– Правда? Ну, если ты каждый день будешь вытаскивать из бумажного хлама по восемь мао, зачем нам ехать в деревню? Стоит ли самим лезть в петлю?! Погляди лучше, что я принесла. – Голос Чунь-тао зазвенел, как у иволги весной. – Ручаюсь, тут наверняка найдется кое-что ценное. Дворник велел завтра поутру прийти опять в Хоумэнь. Нынче из дворца отправляют какие-то вещи на юг: все упаковывают в ящики, и бумага со складов никому не нужна. За Дунхуамэнем тоже выбрасывают бумагу – целыми мешками. Завтра сходи туда – разузнай!

Пробили вторую стражу. Чунь-тао медленно поднялась, потянулась.

– Устала я. Пора отдыхать!

Она отправилась в комнату. Сян-гао последовал за ней.

При слабом свете коптилки на стене виднелись лубок «Восемь мудрецов играют в мацзян» и рекламный плакат табачной компании «Наша марка лучше», на котором красовалась девушка с сигаретой во рту.

Чунь-тао никогда не заказывала себе одежду в мастерской Жуйфусян или у других шанхайских портных. Но если бы она рассталась со своей старой соломенной шляпой, купила себе какой-нибудь халатик, пусть даже вышедший из моды, она была бы очень похожа на девушку с рекламы «Наша марка лучше». Недаром Сян-гао часто говорил ей, что это ее фотография.

Чунь-тао забралась на кан, такой широкий, что там свободно могли уместиться несколько человек, разделась и натянула на себя одеяло. Сян-гао, как обычно, растер ей спину и ноги. Чунь-тао сильно утомлялась за день, и это постепенно снимало усталость. Чунь-тао улыбнулась блаженной улыбкой и, засыпая, пробормотала:

– Ложись и ты, брат Сян! Ночью делами не занимаются! Завтра рано вставать!

Вскоре послышалось мерное посапывание, и Сян-гао погасил коптилку.

А утром, едва рассвело, оба они, словно птицы в поисках пищи, разлетелись в разные стороны, каждый по своим делам.

Когда раздался пушечный выстрел, возвещая полдень, и в храме Шичахай забили гонги, Чунь-тао с корзиной за спиной вышла из Хоумэня и направилась в Буяцяо. У перекрестка возле рынка ее неожиданно окликнули:

– Чунь-тао, Чунь-тао!

С тех пор как она уехала из родной деревни, вот уже несколько лет никто так к ней не обращался. Даже Сян-гао очень редко называл ее детским именем.

– Чунь-тао! Ты не узнаешь меня? – услышала она жалобный голос.

Обернувшись, Чунь-тао увидела безногого нищего. Он сидел у обочины дороги. Лицо его – давно небритое – заросло щетиной. Вылинявшая серая гимнастерка прохудилась в плечах, пуговицы заржавели. Голова была прикрыта рваной военной фуражкой, без эмблемы. Чунь-тао, оцепепев, глядела на него.

– Это же я, Ли-мао.

Женщина порывисто шагнула к нищему. По его грязному лицу покатились слезы. Сердце Чунь-тао учащенно забилось, она не в силах была вымолвить ни слова и, лишь немного придя в себя, спросила:

– Брат Ли, ты… ты просишь милостыню? Что случилось… с твоими ногами?

– Это длинная история. А ты давно здесь? Что продаешь?

– Ничего не продаю, собираю бумагу… Пойдем ко мне, поговорим!

Чунь-тао наняла рикшу, усадила Ли-мао в коляску и положила туда свою корзину. Сама она в коляску не села, а пошла сзади. В Дэшэнмэне Чунь-тао и рикша помогли Ли-мао сойти. В переулке старый У, как всегда, колотил в медную тарелку; увидев Чунь-тао, он спросил:

– Что так рано, дочка? Видно, хорошо поработала?

– Приехал мой земляк, – ответила она и пригласила Ли-мао войти во двор.

Ли-мао передвигался словно медвежонок, упираясь руками в землю и подтягивая тело. Чунь-тао вынула из кармана ключ, отперла дверь и помогла Ли-мао перебраться через порог. Потом предложила ему переодеться в одежду Сян-гао и направилась к колодцу. Набрав два ведра воды, она наполнила таз и подала гостю умыться. Когда он сполоснул лицо и руки, усадила его на кан, а сама пошла умываться в переднюю.

– У тебя очень чисто, – заметил Ли-мао. – Ты здесь одна?

– Нет, с помощником, – не раздумывая, ответила она.

– Ты что, занялась торговлей?

– Я же говорила, собираю старую бумагу.

– Бумагу? Много ли ее соберешь за день?

– Будет тебе задавать вопросы. Лучше расскажи, как ты все это время жил!

Она вылила воду из таза, причесалась и села напротив гостя, приготовившись слушать.

– Пережить мне пришлось много, но я постараюсь говорить покороче, – начал он. – С того самого вечера, как бандиты захватили меня, я ненавидел их лютой ненавистью – ведь они разлучили пас с тобой. Мне удалось отнять у одного ружье, я убил двоих бандитов и бежал в Шэньян.[4] Там в это время шел воинский набор, и я завербовался. Три года я пытался разузнать, что стало с родными. Говорят, деревня наша вся разрушена. Когда бежали, мы с тобой забыли взять купчую на землю. У кого она теперь – неизвестно. Вот я и решил, что не стоит возвращаться в деревню. В армии хоть кормят, не помрешь с голоду.

Я служил простым солдатом, даже не мечтал стать офицером. Какое там повышение! Только бы кормили – и на том спасибо. Но злая судьба продолжала преследовать меня. Однажды, в начале прошлого года, командир нашего полка отдал приказ увеличить вдвое жалованье и повысить в чине тех, кто сумеет девять раз подряд выстрелить по мишени из винтовки. Никто не мог попасть в мишень больше четырех раз, а в самый центр – и вовсе ни разу. Мне же удалось поразить цель девять раз подряд. Чтобы показать, как метко я стреляю, я повернулся спиной к мишени, нагнулся, пропустил винтовку между ног и снова угодил в самое яблочко. Я очень гордился собой и был уверен, что командир полка похвалит меня. Но этот негодяй вдруг заподозрил, что я бандит, – только бандиты, сказал он, так метко стреляют. Мне грозил расстрел. С большим трудом ротный и взводный уговорили его пощадить меня. Но оставить меня в полку он отказался. По его словам, среди солдат всегда есть недовольные, и ему вовсе не хочется получить пулю в спину. Конечно, на войне трудно уберечься от смерти, но кому охота пасть от руки собственного солдата?! Тут уж никто не посмел возразить, все стали уговаривать меня подыскать себе другое занятие. Вскоре японцы заняли Шэньян. Я узнал, что этот сукин сын, командир полка, заставил своих солдат сдаться в плен, и решил отыскать его, чтобы отомстить. Я вступил в добровольческую армию[5] и несколько месяцев сражался у Хайчэна.[6] Бои шли упорные – иногда приходилось отступать до самой границы. С месяц тому назад, северо-восточнее Пингу,[7] я стоял в дозоре. Неожиданно напали враги. Мне прострелили обе ноги. С величайшим трудом я добрался до большого камня и, спрятавшись за ним, убил несколько солдат. Но силы мои были на исходе. Я бросил винтовку и пополз по дорожке вдоль поля. Прошел день, другой. Никто не подбирал меня: ни санитары из Красного Креста, ни из Ваньцзыхоя.[8] Ноги сильно распухли. Я не мог двинуться, к тому же мучил голод и очень хотелось пить. Я лег и стал ждать смерти. На мое счастье, какой-то возница довез меня до военного лазарета. Там меня, не осматривая, погрузили в машину и отправили в тыловой госпиталь. С тех пор, как меня ранило, прошло три дня. Едва взглянув на мои ноги, врач сказал, что началась гангрена, необходима ампутация. После операции я пролежал около месяца. Что мне было делать? Здесь у меня ни родных, ни знакомых. Дома инвалидов в этих краях нет, а в деревне безногому не прожить! Просил я врача устроить меня на какую-нибудь легкую работу, но врач сказал, что госпиталь только лечит раненых, а не обеспечивает их работой. Дома инвалидов в тех местах тоже не было. Вот уже третий день я прошу милостыню. Если так будет и дальше, то и жить незачем…

С большим сочувствием выслушала Чунь-тао эту печальную историю, на глаза ее навернулись слезы.

Ли-мао вытер пот со лба и вздохнул.

– Ну, а ты как жила? Я смотрю, здесь не так просторно, как было у нас в деревне, но все же тебе как будто живется неплохо.

– Как тебе сказать. Всякое бывает. Не надо только падать духом, даже если суждено попасть к Яньло вану. Я собираю бумагу, вымениваю ее на спички. Работаю с напарником. Мы с ним очень дружны.

– Он тоже живет… в этой комнате?

– Да, и мы спим на этом кане, – ответила Чунь-тао твердым голосом, приняв, видимо, какое-то решение.

– Ты вышла за него замуж?

– Нет, просто мы живем в одной комнате.

– Тогда я могу все еще считать тебя своей женой?

– Нет. Я не жена ни ему, ни тебе.

Ли-мао понял, что утратил свои супружеские права. Он сидел молча, не осмеливаясь поднять глаз на Чунь-тао. Наконец проговорил:

– Осмеют меня, скажут, что ты мне изменила.

– Изменила? – Лицо Чунь-тао слегка дрогнуло, но она постаралась сдержать себя. – Только богачи боятся за свою репутацию. А тебе чего бояться? Кому до тебя дело? И при жизни тебя мало кто знал, а помрешь – и вовсе не вспомнят! Я теперь женщина свободная, что хочу, то и делаю. А ты тут ни при чем.

– Но все же мы – муж и жена. Недаром говорят: «Одну ночь провели вместе, а сто дней не забыть!»

– Не знаю, сто или не сто, – возразила Чунь-тао, а только прошло уже десять раз по сто. Мы ничего не слыхали друг о друге почти пять лет. Ты ведь и не надеялся меня встретить. Я очутилась здесь одна, мне нужна была помощь. Мы с ним вместе уже несколько лет, и я люблю его больше, чем тебя. Я привела тебя сюда потому, что помню о дружбе наших отцов. Да и, кроме того, мы земляки. Однако женой твоей я быть но намерена. Можешь хоть в суд подать – никто меня не заставит.

Ли-мао потянулся к поясу, словно хотел что-то вытащить, но, перехватив взгляд Чунь-тао, убрал руки.

Чунь-тао всплакнула. Долго сидели они молча, наконец Ли-мао снова заговорил:

– Ладно, Чунь-тао, решай сама. Если б даже ты согласилась жить со мной, я все равно не могу тебя прокормить. – Он, видимо, осознал всю беспочвенность своих притязаний.

– Я не могу выгнать тебя, но не хочу и его терять. Оставайся у нас, что уж там считаться, кто кого кормит, – предложила Чунь-тао. – Согласен? – Услышав, что у Ли-мао заурчало в животе, она встрепенулась. – Мы с тобой совсем заболтались. Ты ведь голоден, а я даже не спросила, что ты хочешь есть.

– Все равно. Все, что дашь. Со вчерашнего вечера у меня маковой росинки во рту не было.

– Подожди-ка, я сбегаю куплю чего-нибудь.

Она выскочила за двери и у навеса встретилась с Сян-гао; тот был в прекрасном расположении духа, весь сиял.

– Чему ты радуешься? – спросила Чунь-тао. – И отчего вернулся так рано?

– Сегодня у меня удачный день. Среди бумаг, которые ты принесла вчера, я откопал пачку донесений минскому[9] императору. Донесения написаны каким-то корейским князем. За каждое из них мы получим юаней по пятьдесят. Я уже оставил несколько штук у скупщиков. Посмотрим, сколько за них дадут, тогда продадим и остальные. Есть две бумаги из дворца Дуаньминдянь – с печатями императора. Знатоки говорят, что эти бумаги – времен Сунской[10] династии, и дают за каждую по шестьдесят юаней, по я боялся продешевить, хотел с тобой посоветоваться. – Сян-гао развернул синий лоскут и показал старинные документы. – Вот, посмотри!

Чунь-тао взглянула на бумагу.

– И что в ней ценного? Разве что печать. – сказала она разочарованно. – Бумага, на которой пишут иностранцы, и та светлее. Видать, господа во дворце разбираются в этом деле не лучше меня.

– И слава богу! Если б они хорошо разбирались, мы не могли бы зарабатывать. – Сян-гао завернул бумагу в лоскут. – Так-то вот, женушка…

Чунь-тао бросила па него недовольный взгляд.

– Сколько раз я тебя просила… – проворчала она.

Но он, словно ничего не слыша, продолжал:

– Ты тоже вернулась рано. Значит, и у тебя день удачный?

– Я купила корзину такой же бумаги, как вчера.

– Ты ведь говорила, что там ее целый воз.

– Говорила. Но сегодня всю бумагу отвезут на рынок в Сяоши. Там ее будут продавать на кульки для земляных орехов.

– Не огорчайся. Мы сегодня хорошо заработали. И домой вернулись рано. В честь этого можно вечерком, когда спадет жара, прогуляться по Шичахаю.

– Гулять мы сегодня не пойдем: у нас гость. – Чунь-тао откинула занавеску и кивнула Сян-гао: – Иди сюда.

Сян-гао вошел в комнату.

– Мой бывший муж… Мой напарник, – представила друг другу мужчин Чунь-тао…

Оба они сконфузились. Воцарилась тишина. Даже мухи на окне перестали жужжать.

– Как тебя зовут? – наконец спросил Сян-гао – только для того, чтобы что-нибудь сказать.

Ли-мао ответил. Завязался разговор.

– Ну, я пойду в лавку, – обратилась Чунь-тао к Сян-гао. – Ты ведь тоже проголодался. Хочешь лепешек?

– Не хочу. Оставайся, я сам схожу.

Но молодая женщина подвела его к капу и сказала с улыбкой:

– Нет, уж ты лучше займи гостя.

Мужчины остались одни. Если бы Чунь-тао не познакомила их, дело, чего доброго, могло кончиться кровопролитием; Ли-мао, хотя и калека, мог бы задушить Сян-гао, который был значительно слабее его физически. И уж во всяком случае, будь у него винтовка, он мог бы одним выстрелом прикончить соперника.

Ли-мао рассказал Сян-гао, что отец Чунь-тао считался в деревне человеком зажиточным, имел целый цин[11] земли. Отец Ли-мао работал у него. Ли-мао уже тогда был метким стрелком, и отец Чунь-тао, опасаясь, как бы он не ушел в армию, выдал за него дочь в надежде, что тот станет его верным телохранителем. Сян-гао слышал об этом впервые. Ли-мао сообщил ему также, о чем он разговаривал с Чунь-тао, и тут они подошли к вопросу, который волновал их обоих.

– Вы – законные супруги, а я должен уйти, – с болью в сердце произнес Сян-гао.

– Нет, мы с ней уже давно расстались, – возразил Ли-мао. – Да и куда я теперь гожусь? Прокормить ее не смогу! А вы все время вместе, зачем же вам расставаться? Лучше я пойду в дом инвалидов. Может, тут все же есть такие? По рекомендации туда можно легко попасть.

Сян-гао был глубоко поражен этими словами. «Надо же, – подумал он. – Солдаты обычно люди грубые, нахальные. А этот не такой».

В глубине души он, конечно, только и мечтал, чтобы Ли-мао ушел, но тем не менее принялся его отговаривать, пытаясь не обнаружить своего желания.

– Это несправедливо! – говорил Сян-гао. – Я не могу отобрать у тебя твою жену. Да и ты не согласишься ее уступить.

– Я дам ей развод или напишу купчую па твое имя, – ответил Ли-мао, силясь улыбнуться.

– Развод? Но ведь Чунь-тао ни в чем не провинилась – зачем же ее позорить? А с купчей тоже ничего не получится. Все, что здесь есть, – принадлежит ей, у меня денег нет.

– Не надо мне никаких денег.

– Чего же ты хочешь?

– Ничего.

– Тогда зачем купчая?

– А вдруг завтра кто-нибудь из нас раздумает. Нет, уж давай сделаем все, как положено. Порядок есть порядок.

Немного погодя возвратилась Чунь-тао с покупками. Увидев, что мужчины мирно беседуют, она обрадовалась.

– Нам нужен помощник, – сказала Чунь-тао. – Брат Ли не может ходить, пусть сидит дома и сортирует бумагу. Я буду, как и прежде, собирать ее, а Сян-гао – продавать. Организуем торговую компанию.

Ли-мао был голоден, как волк, и когда Чунь-тао подала лепешки, он тут же набросился на них, не дожидаясь, пока остальные усядутся.

– Торговую компанию? А капитал где взять? – спросил Сян-гао.

Чунь-тао удивилась:

– Так ты против?

– Нет, не против. – Сян-гао хотел что-то добавить, но промолчал.

– Я вам не компаньон, – уныло протянул Ли-мао, который догадался, что на уме у Сян-гао. – От меня никакой пользы не будет…

– Не беспокойся! Я уже все обдумала, – перебила его Чунь-тао.

Сян-гао, пораженный, молчал. Ли-мао выжидательно поглядывал на Чунь-тао, пока та излагала свой план.

Она считала, что собирать бумагу – дело чисто женское. Ли-мао будет выбирать из макулатуры старые марки и красивые коробки из-под сигарет – для этой работы требуются только руки. Если Ли-мао сможет собрать хотя бы по сотне таких коробок в день и но две-три ценные марки, он заработает себе на пропитание. В Пекине продается ежедневно около десяти тысяч коробок иностранных сигарет, и собрать какую-нибудь сотню пустых коробок не составляет труда. Сян-гао может отыскивать письма знаменитых людей или что-нибудь другое, выгодное для продажи; он человек опытный и не нуждается ни в чьей помощи. Сама Чунь-тао будет заниматься своей работой в любую погоду: и когда нещадно пали г солнце, и когда дует сильный ветер; собирать макулатуру в ненастные дни особенно хорошо – мало конкурентов, только в проливной дождь она может позволить себе отдохнуть.

Познакомив мужчин со своим планом, Чунь-тао выглянула в окошко – судя по высоко стоявшему солнцу, было около двух часов дня. Она вышла в переднюю, надела свою соломенную шляпу и, обернувшись к Сян-гао, сказала:

– Пойду разузнаю, может быть, из дворца опять вывозят бумагу. Ты посиди с ним, а вечером снова потолкуем.

Сян-гао пытался удержать ее, но безуспешно.

Прошло много дней. Разумеется, женщине и двоим мужчинам спать всем вместе на одном кане неприлично: особенно с точки зрения тех, кто воспитан в духе старой морали и имеет свое понятие о добродетели. Но о своей чести пекутся прежде всего люди богатые. Тем же, кто живет своим трудом, не до того. Взять хотя бы Чунь-тао. Она ведь не была женой важного чиновника или богатой барышней. Не приходилось ей и присутствовать на дипломатических приемах или на торжественных церемониях. Никто ее не осуждал, никто не спрашивал у нее отчета, а если бы и нашлись такие, она бы не испугалась. Проверять ее могла только полиция, но от полиции всегда можно как-нибудь отвязаться. Что же касается домочадцев, то Сян-гао был малограмотен, смутно разбирался в учениях мудрых философов и, хотя не был лишен чувства долга, почти ничем не отличался от Чунь-тао. К тому же слово Чунь-тао было для него законом; он беспрекословно слушался ее – знал, что она старается ради его же блага. Видя, что она стремится отучить его от ревности, и он стремился вырвать из своего сердца это чувство. Ну, а Ли-мао? Он был очень доволен, что ему разрешили жить в доме на правах родственника. Ведь для солдата потерять жену – дело обычное, его удел – стойко переносить невзгоды и лишения. Сян-гао не испытывал ревности к Ли-мао, хотя оба по-прежнему ощущали неловкость в присутствии друг друга.

Жара не спадала, однако Чунь-тао и Сян-гао не ездили прохлаждаться в Таншань или Бэйдайхэ,[12] а, как обычно, должны были в поте лица изыскивать средства к существованию. Ли-мао оказался смышленым, научился различать, какую макулатуру нужно отвозить в храм Ваньлютан или в Тяньпинсы, где из нее делали грубую низкосортную бумагу, какую – оставлять до прихода Сян-гао, чтобы он определил ее ценность.

Однажды Чунь-тао вернулась поздно вечером. По обыкновению, возле дома ее встретил Сян-гао. Войдя в комнату, она вдруг почувствовала запах дыма.

– Кто зажег огонь? – спросила она у Сян-гао, усевшегося под навесом. – Так можно и дом спалить.

Не успел Сян-гао ответить, как из комнаты послышался голос Ли-мао:

– Это я попросил старшего брата выкурить москитов. А сам я лягу спать в передней – троим в комнате душно.

Увидев на столе красную бумагу, Чунь-тао спросила Ли-мао:

– Это что?

– Мы окончательно договорились со старшим братом, – ответил тот. – Теперь ты его жена. Это – купчая.

– Вот как? И кто же это придумал: ты или он?

– Мы оба. А то и я мучаюсь, и он…

– Все равно меня не уговорите. Никому из вас я не жена – ни тебе, ни ему. Понятно? – Она разорвала бумагу на мелкие клочки. – За сколько же ты меня отдал?

– За несколько десятков юаней. Отдавать бесплатно не положено!

– А продавать положено?

Она вышла во двор и направилась к Сян-гао.

– Видно, много денег у тебя завелось – девать некуда, – в сердцах бросила она ему. – Жену купить собрался.

– Что ты! Что ты! – замахал руками Сян-гао. – Ты просто не понимаешь, Чунь-тао! Надо мной уже люди смеются…

– Это почему же?

– Потому что… – Сян-гао умолк.

Он никак не мог понять, откуда в этой женщине такая сила. Когда ее нет рядом, у него появляются свои собственные замыслы и планы, но стоит ей подойти и заговорить, как он ощущает такую робость, будто перед ним сама императрица Цы-си.

– Подумаешь, какой чувствительный. Насмешек испугался! – выговаривала ему Чунь-тао.

С древних времен владыки управляли народом с помощью плетей и окриков. Никто не внимал поучениям мудрецов. Чунь-тао всегда отвечала ударом на удар. Она никогда никого не бранила, но и себя в обиду не давала.

– Люди, говоришь, смеются? А ты им объясни, что к чему, – поучала она Сян-гао, – чего ты боишься? Какое им дело до нас? А вообще я не хочу больше об этом разговаривать. Будем по-прежнему жить втроем. Разве нам плохо?

Сян-гао не ответил.

После ужина все уселись, как обычно, под навесом, но говорили мало, все больше молчали. Потом Ли-мао позвал Чунь-тао в комнату и начал уговаривать стать женой Сян-гао. Дело в том, сказал он, что никто из них двоих не хочет, чтобы о нем говорили, будто он отбил чужую жену. Ли-мао решительно вытащил из-за пазухи красную засаленную бумагу и протянул ей со словами:

– Вот наше брачное свидетельство. В тот вечер, когда мы бежали, я взял это свидетельство из ниши, где стоял Будда… Считай, что мы больше не муж и жена.

Чунь-тао взяла бумагу и невидящим взглядом уставилась на кан, устланный старой циновкой, затем села рядом с калекой.

– Брат Мао, оставь эту бумагу у себя, – сказала она, – пусть я по-прежнему считаюсь твоей женой. Мы не успели пожить вместе, ну и что? Не могу же я тебя выгнать только потому, что ты стал инвалидом и не можешь работать. Как я буду смотреть людям в глаза после этого? – Она положила свидетельство на кан.

Ли-мао был тронут, но все же робко возразил:

– Ведь я вижу – ты любишь его, да и привыкла к нему. Вот накопим немного денег, я уеду в деревню или устроюсь в дом инвалидов.

– Не буду обманывать тебя, мы с ним жили эти годы дружно, душа в душу, – тихо промолвила Чунь-тао. – Мне трудно с ним расстаться. Давай позовем его и окончательно решим, как быть. – Она высунулась в окошко и позвала Сян-гао, но тот не откликнулся. Когда она вышла, Сян-гао во дворе не оказалось. Впервые он ушел из дому так поздно. Несколько мгновений Чунь-тао стояла неподвижно, затем обернулась и крикнула: – Его здесь нет! Пойду поищу!

Чунь-тао не верилось, что Сян-гао ушел навсегда. Старый У сказал ей, что видел Сян-гао совсем недавно. Она поспешила к тому месту, где он обычно продавал бумагу, но там его не было. Пропал! И неизвестно, где его искать в этом бескрайнем мире! Проискав Сян-гао до полуночи, Чунь-тао, расстроенная, возвратилась домой. В комнате было темно. Коптилка не горела.

– Ты уже спишь? Брат Сян не приходил? – спросила Чунь-тао. Не получив ответа, она зажгла коптилку, обвела взглядом комнату и увидела, что Ли-мао висит на собственном поясе.

Хотя и сильно напуганная, Чунь-тао вскочила на кан и быстро отвязала Ли-мао. Он был еще жив. Чунь-тао не стала никого звать на помощь и сама привела его в чувство.

Чтобы покончить с собой ради счастья другого человека, надо быть необычайно великодушным. Разумеется, если бы Ли-мао не стал калекой, он бы не решился на самоубийство. Но у него не осталось никакой надежды, и он не захотел быть обузой для жены. Тем более что она его не любит, а только жалеет. До самого утра утешала Чунь-тао своего бывшего мужа. Наконец он забылся тяжелым сном. Только тогда Чунь-тао села на кан и заметила на полу клочки обгорелой бумаги: это были остатки их брачного свидетельства.

Весь следующий день Чунь-тао не отходила от Ли-мао. Вечером, сидя с ним на кане, она вдруг увидела слезы в его глазах.

– Почему ты плачешь?

– Прости! Зачем только мы встретились!

– Никто не винит тебя!

– Вот Сян-гао ушел, а я безногий…

– Не надо так говорить. Он вернется!

– Как бы я хотел этого!

На третий день утром Чунь-тао встала, испекла большую лепешку и сорвала несколько огурцов. Затем вместе с Ли-мао она позавтракала, надела свою старую шляпу и, прихватив корзинку, вышла во двор.

– У тебя настроение плохое, сидела бы дома, – крикнул Ли-мао через окошко.

– Здесь тошно, – отрезала она и вышла за калитку. Трудолюбие всегда преобладало в ее характере, и даже сейчас глубина переживаний не помешала ей приняться за работу. Большинство китайских женщин проводят всю свою жизнь в тяжелом труде, их любовь – слабый росток, спрятанный глубоко в тайнике сердца. Нежиться за расшитым парчовым пологом или в тихом лесу читать стихи о любви может позволить себе лишь императрица или премьер-министр. Чунь-тао не принадлежала к числу женщин, избалованны* жизнью; она не смотрела на мир сквозь розовые очки, как некоторые легкомысленные студентки. На сердце у нее было очень неспокойно.

Глотая пыль, проходила она переулок за переулком, машинально выкрикивая: «Меняю спички на бумагу!.. Меняю спички на бумагу!..» Она даже не замечала старых газет, валявшихся под ногами, а иногда давала больше спичек, чем следовало. День промелькнул незаметно, и вечером Чунь-тао уныло поплелась домой – так воронье возвращается в свои гнезда после грызни на свалке из-за пищи.

Но что это? На калитке новая табличка, хозяин – Сян-гао, хозяйка – Лю. Едва изумленная Чунь-тао вошла во дворик, навстречу ей выбежал Сян-гао.

– Ты… вернулся… – с трудом вымолвила она.

Глаза ее увлажнились слезами.

– Ты мне дороже жизни. И ты нуждаешься в моей помощи, – сказал Сян-гао. – Я не мог тебя бросить.

Эти два дня Сян-гао проблуждал по улицам. Ему казалось, что на ногах у него тяжелые кандалы и он прикован к Чунь-тао. Повсюду его преследовала реклама табачной компании – он не мог ни на миг забыть о Чунь-тао. Сердце его изнывало от тоски.

– Все решено, – послышался голос Ли-мао. – Старший брат Сян-гао здесь хозяин, а я – жилец.

Сян-гао, как обычно, помог Чунь-тао снять со спины корзину и, вытирая катившиеся по ее лицу слезы, проговорил:

– А когда мы вернемся в деревню, Ли-мао будет хозяином, а я – жильцом.

Чунь-тао ушла в дом, умылась и переоделась. Затем уселась с Сян-гао под навесом. Оба они долго обсуждали свои дела, стноили планы, мечтали: если удастся продать бумагу, собранную возле дворца, можно будет открыть на рынке торговлю с лотка, а потом пайти себе дом получше.

На небе догорали звезды. Ли-мао давно спал. В комнату залетел мотылек и взмахами крыльев погасил крошечное пламя коптилки.

– Пойдем и мы спать, – промолвила Чунь-тао.

– Ты ложись, а я разотру тебе ноги.

– Не надо. Сегодня я почти не устала. Вот завтра дел много – мы ведь несколько дней не работали.

– Да… совсем забыл. Пока тебя тут не было, я сходил на Тяньцяо и купил тебе новую шляпу. Вот, погляди! – Сян-гао нащупал в темноте сверток и протянул ей.

– Ладно, сейчас ничего не видно. Утром надену, тогда и погляжу.

В окно вливался дурманящий аромат тубероз. Вскоре все погрузилось в тишину; лишь слышался прерывистый шепот: «Женушка». И в ответ: «Тише! Я тебе не жена».

1934