"Бетти Махмуди. Пленница былой любви " - читать интересную книгу автора

выходя для встречи очередных гостей. В нашей комнате мы могли, по крайней
мере, сидеть на кровати, а не на полу. Махтаб играла со своим кроликом или
со мной. Мы скучали, было жарко, и чувствовали мы себя прескверно.
Ежедневно после полудня иранское телевидение передавало новости на
английском языке. Однажды Муди позвал меня посмотреть. Я поспешила, чтобы,
наконец, услышать родную речь.
Первая часть обязательно была посвящена войне с Ираком. Вначале
происходил триумфальный подсчет убитых иракских солдат, но никогда не
упоминалось о потерях со стороны Ирана. С экрана на нас смотрели полные
энтузиазма молодые люди и женщины, отправляющиеся на святую войну (мужчины
шли сражаться, женщины - готовить пищу, а также печь хлеб, что было в этой
стране мужской обязанностью), после чего следовало патриотическое воззвание
к новым добровольцам. Затем минут пять отводилось вестям из Ливана, так как
тамошние шииты, сильная и пристрастная к насилию секта, поддерживали
отношения с Ираном и были лояльны к правительству Хомейни. За три минуты
сообщались новости со всего мира, в которые входили события, рисующие
негативный образ Америки: американцы мрут как мухи от СПИДа; показатель
разводов в Америке растет как бешеный. Если иракская авиация бомбардировала
какой-нибудь танкер в водах Персидского залива, то обязательно
оговаривалось, что это сделано по указанию Америки.
Мне быстро наскучила эта болтовня.
Саид Салам Ходжи, которого мы называли Баба Наджи, был таинственным
человеком. Он редко бывал дома и почти никогда не разговаривал с семьей, за
исключением того, когда созывал домочадцев на молитву или читал им Коран.
Несмотря на это, весь дом был пропитан его присутствием. Когда после
многочасовых молитв ранним утром он выходил из дому на работу, всегда в
одном и том же пропотевшем костюме, бормоча под нос святые строфы и
перебирая четки, его железная воля продолжала гипнотизировать домашних.
Целый день, пока он занимался интересами своей фирмы, время от времени
выходя в мечеть, в доме витала его тяжелая, мрачная аура. Отец Баба Наджи
был "господином в тюрбане", брат недавно погиб в Ираке. И посему он держался
как человек, чувствующий свое превосходство.
Под конец долгого, наполненного работой и молитвами дня Баба Наджи
вызывал в доме смятение своим возвращением. Скрип стальной калитки, которая
открывалась около десяти часов вечера, был сигналом тревоги. "Баба Наджи!" -
произносил кто-то, и это сообщение мгновенно облетало весь дом. Зухра и ее
младшая сестра Ферест днем носили только русари, но, когда возвращался отец,
они быстро набрасывали чадру.
Дней через пять после нашего приезда Муди сказал мне:
- Ты должна носить в доме чадру или, по крайней мере, платок.
- Как же так, - возразила я. - И ты, и Маммаль говорили мне когда-то,
что в доме мне не нужно будет закрываться. Ты говорил, что все поймут это,
потому что я американка.
- Баба Наджи очень недоволен, что ты не закрываешься, - продолжал
Муди. - А это его дом.
Я услышала в голосе Муди какие-то властные, почти угрожающие нотки. Я
хорошо знала эту сторону его натуры, с которой когда-то боролась. Но сейчас
он был в своей стране, среди своих. У меня не было выбора. Я надевала
платок, чтобы предстать пред очи Баба Наджи, каждый раз с мыслью, что скоро
мы возвратимся в Мичиган, в мою страну, к моим близким.