"Семен Майданный. Крестовый отец ("Смотрящий" #2) " - читать интересную книгу автора

смертушки дожидаться - разве б мы еще чего хотели; Сочи, а не хата.
Деревянная шконка, от стены отстегнута, вода по стенам не сочится, не
холоднее, чем на улице. Ништяк!
Жальче всего, что отобрали курево. Да перед смертью не накуришься. А
отобрали-то не одно курево. Шмон провели показательный, хоть в ментовские
учебники срисовывай.
Правда, насчет того, что отобрали все, - это они так думают. Есть и
иные серьезные мнения.
Дверь отьехала до середины, замерла. В карцер стали одна за другой
просачиваться фигуры, размазываясь кляксами вдоль стен, но от двери далеко
не отгребая. Хорошо, падлы, ступают, по-росомашьи мягко. Сколько их? Пять
или шесть. Будь он помоложе, не будь тело изношено, измочалено и изломано
зонами от Таллина до Магадана, еще бы посмотрели, чья одолеет. Но легкой
поживы вам, сукам, и сейчас не перепадет.
Человек на корточках не шевелился. Рано еще. А те стоят, дают глазам
освоиться. Скоро должны прочухать, что шконка пуста. Потом увидят и его.
Что ночка нарисуется последней, Климу стало понятно еще днем. Пьесу из
Шекспира разыграли как по нотам. Нелепая заводка вонючего шныря, который
сработал под пьяный бзик, дескать, мозги от жорева закоротило. Шныря
пришлось наказывать самому. А тот орал, будто баба при родах тройни. Вовремя
вбежавшие вертухаи, приготовленный карцер, обстоятельный шмон. Обидно лишь
за одно - не получится выяснить, кто заказал эту музыку.
Заметили. Двинулись. Слаженно и молча. Похоже, не особо удивившись, что
их встречают с распростертыми объятиями и поздравительными телеграммами.
Въезжали реально, с кем имеют дело.
Однако больше чем троим ширина хаты подойти к нему за раз не позволит.
Клим поднес клешню ко рту, выплюнул в жменю половинку бритвенного лезвия.
Распрямился, когда козлам до него оставалось два шага дохилять. Врубаясь,
что через мгновение они с шага сорвутся в бросок и навалятся, метнул себя им
навстречу.
Ладонь мазнула по чужой глотке. Без вариантов: зажатая между пальцев
стальная полоска сделала свое дело, распахнула кожу, как "молния" -
ботиночки "Прощай, молодость". Дурик еще не прочухал, еще лезет вперед. Но
дурик уже в минусе, пару секунд ему подергаться, и боль проволокой опутает
горло, а кровянка потечет по шее водой из крана.
Он уклонился от захвата первою нападающего, поднырнул под второго,
выбросил руку с огрызком бритвы к чужой харе. Но с дрыгалкой у второго
оказалось все путем. И не просто от лезвия штымп ушел, а сумел всадить кулак
("да то, мля, гиря, а не кулак, или кастет у него?") в подреберье.
Держать удары Клим умел, приходилось. И хрена бы его завалили одним,
хоть и пудовым хуком. Но достали и сзади. Не успел он отскочить, чтобы
сберечь себя со спины, не смог развернуться. Возраст пожрал былую ловкость.
По голени въехал носопырь, сбивая на пол. Навалились остальные.
Оседлали. Руку с бритвой прижали к бетону несколько жадных клешней. И вместе
с гостями навалилась память. Вся ломаная соленая житуха букварем
пролистнулась перед глазами. Где он был прав, где он был не прав, и как за
это отвечал. И горше горького стало, что вот последнее дело не успелось.
Самое благородное за всю жизнь дело - поставить неправедную тюрьму на
правильные понятия. Теперь уж не он, теперь уж кто-то помоложе явится и
зачеркнет здешнюю несправедливость.