"Андрей Макин. Французское завещание " - читать интересную книгу автора

растягивался в игривом блаженстве и не сжимался в напряженной гримасе, а
словно по волшебству образовывал изящную округлость. И все лицо
преображалось. Брови чуть заметно выгибались, овал щек удлинялся. Стоило
сказать "петите помм", и тень отрешенной, мечтательной нежности заволакивала
взгляд, утончала черты, и на снимок ложился приглушенный свет минувших дней.
Чары этой фотомагии усвоили самые разные женщины. Хотя бы вот эта
московская родственница на единственной цветной фотографии в наших альбомах.
Жена дипломата, она обычно разговаривала сквозь зубы и вздыхала от скуки,
даже не успев вас выслушать. Но на фотографии я сразу распознал влияние
"петите помм".
Отсвет этих слов ложился на лицо бесцветной провинциалки, безымянной
тетушки, о которой вспоминали, только когда речь заходила о женщинах, так и
не вышедших замуж после массового истребления мужчин во время последней
войны. Даже Глаша, единственная в нашей семье крестьянка, на
немногочисленных фотографиях, у нас сохранившихся, демонстрировала эту
чудодейственную улыбку. Был, наконец, целый рой молоденьких родственниц,
которые надували губки, стараясь на несколько бесконечных секунд, пока их
снимали, удержать это ускользающее французское волшебство. Шепча свое
"петите помм", они еще могли продолжать верить, что вся предстоящая жизнь
будет соткана из таких благодатных мгновений...
Эту вереницу взглядов и лиц изредка перебивало изображение женщины с
тонкими правильными чертами лица и большими серыми глазами. В самых старых
альбомах она была еще молодой, и улыбка ее была пронизана потаенным
очарованием "петите помм". Потом, с годами, в альбомах, все более новых и
близких нашему времени, это выражение стиралось, подергиваясь дымкой печали
и простоты.
Именно эта женщина, француженка, затерявшаяся в снежной бескрайности
России, и научила остальных слову, которое дарило красоту. Моя бабушка по
матери... Она родилась в начале века во Франции, в семье Норбера и
Альбертины Лемонье. Тайна "петите помм" была, быть может, самой первой
легендой, очаровавшей наше детство. И вдобавок это были одни из первых слов
того языка, который моя мать в шутку называла "твой родной бабушки язык".

Однажды я обнаружил фотографию, которую не должен был видеть... Я
проводил каникулы у бабушки, в городе на краю русской степи, где она
оказалась после войны. Жаркие летние сумерки медленно затопляли комнаты
сиреневым светом. Этот как бы нереальный свет ложился на фотографии, которые
я рассматривал у открытого окна. Снимки были самыми старыми в нашем альбоме.
Их образы уходили за далекий рубеж революции 1917 года, воскрешали времена
царей и, главное, пробивали железный занавес, в ту пору весьма плотный,
перенося меня то на паперть готического собора, то в аллею сада, поражавшего
безупречной геометричностью своих насаждений. Я погружался в предысторию
нашей семьи... И вдруг эта фотография!
Я увидел ее, когда из чистого любопытства открыл конверт, вложенный
между последней страницей альбома и его обложкой. Непременная пачка
фотографий, которые считаются недостойными чести фигурировать на шершавых
картонных страницах альбома: пейзажи, про которые никто уже не помнит, где
они сняты, лица, утратившие объемность, которую придает чувство или
воспоминания. Про такую пачку каждый раз говорят, что надо бы ее
рассортировать и решить судьбу этих неприкаянных душ...