"Андрей Макин. Французское завещание " - читать интересную книгу автора

Атлантида-Франция, больше чем когда бы то ни было, представала передо мной
terra incognita, где наши русские понятия уже не имели хождения.

Смерть Феликса Фора заставила меня осознать мой возраст: мне было
тринадцать, я догадывался, что означает "умереть в объятиях женщины", отныне
со мной можно было говорить на эти темы. Впрочем, смелость и полное
отсутствие ханжества в рассказе Шарлотты подтвердили то, что я уже и так
знал: Шарлотта не была такой, как другие бабушки. Нет, ни одна русская
бабуля не решилась бы вести со своим внуком подобный разговор. В этой
свободе выражения я предощущал непривычный взгляд на тело, на любовь, на
отношения мужчины и женщины - загадочный "французский взгляд".
Утром я ушел в степь один, чтобы в одиночестве поразмыслить об
удивительном сдвиге, который произвела в моей жизни смерть Президента. К
моему великому изумлению, по-русски сцена плохо поддавалась описанию. Да ее
просто невозможно было описать! Необъяснимая словесная стыдливость
подвергала ее цензуре, странная диковинная мораль оскорбленно ее
ретушировала. А когда наконец слова были выговорены, они оказывались чем-то
средним между извращенной непристойностью и эвфемизмом, что превращало двух
возлюбленных в персонажей сентиментального романа в плохом переводе.
"Нет, - говорил я себе, лежа в траве, колеблемой жарким ветром, -
умереть в объятиях Маргариты Стенель он мог только на французском..."

Благодаря любовникам Елисейского дворца мне открылась тайна молодой
служанки, которая в испуге и возбуждении, оттого что наконец-то сбылась ее
мечта, отдалась хозяину, застигшему ее в ванной. До сих пор существовало
просто некое странное трио, которое я вычитал весной в романе Мопассана. На
протяжении всей книги парижский денди добивался недосягаемой любви женщины,
сотканной из декадентских изысков, пытался проникнуть в сердце этой вялой
умственной кокотки, похожей на хрупкую орхидею, которая все время манила его
тщетной надеждой. И с ними рядом - служанка, молодая купальщица с крепким
здоровым телом. При первом чтении я обратил внимание только на этот
треугольник, который показался мне искусственным и невыразительным: в самом
деле, две эти женщины даже не могли видеть друг в друге соперниц...
Но теперь я смотрел на парижское трио совсем другим взглядом. Персонажи
стали конкретными, осязаемыми, они оделись плотью - они зажили! Я теперь
ощущал тот счастливый страх, от которого дрожала молодая служанка, когда ее
выхватили из ванной и, всю мокрую, перенесли на кровать. Я чувствовал, как
щекочут упругую грудь зигзагами скатывающиеся по ней капли, как оттягивает
женский круп руки мужчины, видел даже, как колышется вода в ванне, из
которой молодую женщину только что выхватили. Вода мало-помалу
успокаивалась... А в другой, в неприступной светской даме, которая когда-то
казалась мне засушенным между книжных страниц цветком, я вдруг уловил
подспудную, невидимую чувственность. Ее тело таило в себе благовонный жар,
дурманящее благоуханье, составленное из биения ее крови, бархатистости кожи
и искусительной медлительности речи.
Роковая любовь, от которой разорвалось сердце Президента, преобразила
Францию, которую я носил в себе. Прежняя Франция была по преимуществу
книжной. Литературные герои, бродившие бок о бок по ее дорогам, в этот
памятный вечер словно бы очнулись от долгой спячки. Прежде они тщетно
размахивали шпагами, взбирались по веревочным лестницам, глотали мышьяк,