"Андрей Макин. Французское завещание " - читать интересную книгу автора

давнему времени - она услышала их от своего дяди или от Альбертины, а те в
свою очередь получили их в наследство от родителей.
Но что значила для нас точная хронология! В Атлантиде удивительным
образом все совершалось одновременно и сейчас. Зал заполняли звуки
вибрирующего тенора Фауста: "Образ твой яви скорей...", падала люстра,
львицы набрасывались на несчастного Дельмонико, комета рассекала ночное
небо, парашютист спрыгивал с Эйфелевой башни, двое воров, пользуясь летней
нестрогостью, выносили из ночного Лувра Джоконду, князь Боргезе горделиво
выпячивал грудь, выиграв первый автопробег Пекин-Москва-Париж... А где-то в
сумраке уединенной гостиной Елисейского дворца мужчина с красивыми седыми
усами стискивал в объятиях свою любовницу и вместе с этим последним поцелуем
испускал дух.

Это "сейчас", время, в котором одни и те же жесты повторялись
бессчетное множество раз, конечно, было оптической иллюзией. Но именно
благодаря такому иллюзорному видению мы открыли для себя некоторые
существенные черты в характере обитателей нашей Атлантиды. Парижские улицы в
наших рассказах постоянно сотрясались от взрывов бомб. По-видимому,
бросавшие их анархисты были так же многочисленны, как гризетки или кучера
фиакров. В именах кое-кого из этих врагов общественного порядка для меня еще
долго звучал грохот взрыва и бряцанье оружия: Равашоль, Санто Казерио...
Да, именно на этих гремучих улицах открылась нам одна из особенностей
этого народа - он всегда чего-то требовал, всегда был недоволен достигнутым
status quo, всегда был готов в любую минуту хлынуть в артерии своего города,
чтобы свергать, сокрушать, требовать. На фоне незыблемого общественного
спокойствия нашей страны эти французы казались врожденными бунтовщиками,
спорщиками по убеждению, профессиональными крикунами. Сибирский чемодан, где
лежали газеты, в которых говорилось о забастовках, покушениях, сражениях на
баррикадах, сам походил на большую бомбу среди мирной дремоты Саранзы.
А потом, на расстоянии нескольких улиц от взрывов, все в том же
нескончаемом "сейчас", мы наткнулись на маленькое мирное бистро -
погруженная в воспоминания Шарлотта с улыбкой прочла нам вывеску над ним:
"Ратафья в Нейи". "Эту ратафью, - уточнила она, - хозяин подавал в
серебряных чарках..."
Стало быть, жители нашей Атлантиды могли испытывать сентиментальную
привязанность к какому-то кафе, любить его вывеску, ценить присущую ему
одному атмосферу. И всю жизнь хранить воспоминание о том, что на углу
такой-то улицы ратафью пили из серебряных чарок. Не из граненых стаканов, не
из бокалов, а именно из тонких чарок. Это было еще одно открытие: оккультное
знание соединяло местоположение ресторации, ритуал приема пищи и его
психологическую тональность. "Выходит, по мнению французов, их любимые
бистро наделены душой, - удивлялись мы. - Или, по крайней мере,
индивидуальностью?" В Саранзе было одно-единственное кафе. Несмотря на его
симпатичное название "Снежинка", оно не вызывало у нас никаких особенных
эмоций, точно так же, как и мебельный магазин с ним рядом или сберкасса
напротив. Закрывалось кафе в восемь вечера, и наше любопытство возбуждали
разве что его темные недра, освещенные синим глазком ночника. Что до
пяти-шести ресторанов в городе на Волге, где жила наша семья, то они были
похожи друг на друга: ровно в семь часов швейцар открывал двери, перед
которыми маялась нетерпеливая толпа, и на улицу вместе с запахом пригорелого