"Олег Малахов. Реакция" - читать интересную книгу автора

раскроивших ее утро и отяготивших мозг. Не осталось и намека на возможность
забыться в изучении документов. Она не могла применить свои пальцы в работе.
Она пыталась вспомнить те чувственные порывы, которые он испытывал к ней.
Она терялась в воспоминаниях, которые никоим образом не сочетались с его
фразой. На нее не смотрели в этот день сотрудники. Она и не думала, что
можно обойтись без их всегда заинтересованных глаз. Фиолетовый плащ ее
соседа теперь не впечатывался в ее сознание, как это было последние
несколько дней, как только он приобрел его. Руки. Только. Ни входов, ни
выходов вокруг, рядом, никого. Или он сказал что-то на не родном ее языке, а
что-то совершенно чужое, на языке, который он начал изучать недавно, и как
будто он просто хотел испробовать сво╕ умение выражать на нем какие-то
мысли. Видимо, он хотел сказать что-то нежное, только на другом языке. Или
ей все послышалось.
Вот она рефлекторно ощущает, что рабочий день заканчивается. Ее небо не
бережет ее. Ее волосы не восхищают, и лишь это, наверное, необдуманное
высказывание человека, в котором нельзя разочаровываться, коробит
неразъясненностью. А думала ли она когда-нибудь, что он может сказать нечто
непоправимое? Она слышала разные фразы, слова негодования и обиды, нервные и
неоправданно жестокие высказывания. Он мог не щадить ее. Однако он сказал
то, что не оставило следа, что было не замечено и тем самым изувечило ее
сознание. Теперь она точно уверилась в том, что именно ее равнодушие и
бесчувственность к его словам, которые не обидели и даже не прозвучали,
погрузили ее в непреодолимую печаль. Стоило ли помнить его лицо, его голос,
температуру ладоней? Она решила, что завтра она умрет.

26 апреля, 2001

(?)

Ничто не позволяло ей думать о том, что она беременна. Ей казалось,
что, не увидев ее с большим животом, никто не поверит ей. А она хотела,
чтобы родился мальчик. Она не позволяла себе есть много жирного, она не пила
водку, а лишь немного коньяку. Ей нравился коньяк. И ее не волновало то, что
спиртное вовсе пить ей нельзя. Всех беременных женщин она приглашала к себе
домой и разговаривала с ними на разные темы. Она любила поговорить о кино и
новой музыке, и лишь девушки, которые еще не имели животов, слушали ее и не
могли оторваться от слушания ее размышлений по поводу новых кинолент и новой
музыки, и всего нового, о чем она говорила. А она говорила не на понимаемом
ими языке. Им казалось, что им не может казаться ничего странного в ее
поведении, но ее неудержимые песни о бесполых людях несколько размягчали их
сердца. Она не помнила, как ее хотели назвать в детстве, но ее огоньки в
глазах очень явно предопределяли ее пикантные взгляды в сторону
коммивояжеров на станциях и в аэропортах. Лишь обозначение ее голоса, смесь
онкологии в ее лихорадочной харизме льнули к ее покрывалу, когда она
пыталась представить себе, что рядом с ней отец ее не родившегося ребенка. А
что такое ребенок ей уже невозможно было объяснить, так как она забыла, что
тоже когда-то им была. Она была послушным ребенком. Слово "послушный"
сопровождало ее в гробу ее родителей и в запахе цветов ее заново измененной
прически. Кто-то уже не смог ее испытывать на прочность, а ведь ее ребенок
уже родился с дефектной речью и ущербным волосяным покровом на лобке.