"Олег Малахов. Непоправимость волос" - читать интересную книгу автора

пенис. Вживлять матку. В квартирах. В соре карнавалов. Преображаться и
преображать. В ней нет моего алчного пафоса. Я - ее воздушный корабль. Она -
мой слепой парикмахер.

- Да, нам бы очень хотелось жить в этой квартире, мы бы с удовольствием
сняли ее. Но... для нас слишком дорого. У нас пока нет таких денег. В
ближайшее время это не реально. Но мы очень аккуратные. С нами у вас не
будет проблем. У нас есть идентификационные карты практически всех
муниципальных органов мира, и нас принимают практически во всех странах с
удовольствием. Иногда мы жили на острове расового безразличия - ну вы
догадывается, что я имею в виду - и нашим хозяевам даже присудили премию,
они не хотели нас отпускать, и мы к ним так привыкли. Может быть, и вам мы
будем полезны.
После чего строгое лицо хозяйки выразило понимание. Ключи оказались в
наших жаждущих руках.
Мы начинали жить другой жизнью, более походящей на уравновешенную
семейность.
Несметное количество раз я жалел о своей женитьбе. По сути виселица мне
была сооружена самим собой. Я сам искал дерево, рубил его, пилил,
обрабатывал доски и водружал столп, приколачивал крестовину, примерял
веревки, сколачивал эшафот.
Теперь сидя здесь, в размагниченном пространстве своего подытоживаемого
"я", я содрогаюсь от бессмысленности его утраты.
Баллада о теле ее и душе... Нужно же мне было рассмотреть в ней свое
воображаемое счастье. И я упивался ее пространственностью. Утопал в ее
праздной загадочности. Возникал прозрачно. Говорил празднично. Горевал о
том, что теряю ее, когда засыпал сам, холодный вдали от нее. Но ждал
одиночества, когда она впивалась в мою восторженность, выпивала
любвеобильность мою. Вылюбливала меня, как могла. Выжимала из меня самое
дорогое и невосстановимое. Отбирала. А я дарил, спешил дарить, посылал все к
черту. Отдавался ей. Умудрялся день ее превратить в неделю. И забывал, и
обрекал на тщетный поиск открытости моей и восприимчивости моей стихийность
слов. Растаптывал слова с наслаждением ее же ногами, целуемыми моими губами.
Был я, я был... мА-маленьким ребенком. Ребеночком. Ее. Слушался...
выслуживался. Вслушивался, лужу в океан превращал. Мир на пальчиках ее
вращал, хрупких пальчиках, лепестках моей девочки-цветка. Как было все
прекрасно. Даже геополитика ее тела была плагиатом вселенной.
Я стоял на балконе, пил какое-то странное кислое вино, которое
приносила нам хозяйка, и к которому как-то привык. Я видел, как она уже
одевалась и красила губы. Уже видел, как она стояла у дверей, ища ключи,
как, не оборачиваясь ко мне, слегка взмахнула рукой, прощаясь. Открывала
дверь потом, захлопывала ее и спускалась по лестнице, постукивая каблуками о
камень лестницы. Я стоял открытый всем глазам на балконе, на высоте полета
маленькой птички. Почему-то мне уже не хотелось бросить бокал с вином вниз
на голову той, что выходит из дома, сейчас, попрощавшейся со мной. Когда
время становится жестоким, хочется сдаться, сдать позиции, унестись неведомо
куда. Перевернуть мир. А что, если я бы взял ее на руки и прыгнул вместе с
ней с высоты полета маленькой птички. Мы с ней настолько идентичны, что
смогли бы показаться единым целым в полете (если бы мы улетели). А скоро
небо превратиться в страх перед смертью. Тогда я забуду о том, о чем думаю