"Олег Малахов. Непоправимость волос" - читать интересную книгу автора

тобой и интересоваться твоим самочувствием, угощал тебя кофе, но ты хотела
виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.
Ты стала войной, и я стал войной. Мы стали войной и войной. Мы были
тобой и мной, а стали прощанием друг с другом. Так могло случиться тогда,
когда я еще мог узнавать, жив ли человек, изучая его фотографии. Когда я
радовался тому, что стал твоим адвокатом, председателем арбитражной
комиссии, тогда в Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело,
и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а
евреям сокращали сроки, нервы не прекращали опутывать сердце и умирать.
Кому-то больше нравилось искать греческие корни.
Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой,
как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество
подачи видеоискусства, главное, чтоб его невозможно было не видеть. Вокруг
все читали, а я писал, потом все смотрели, а я писал, потом обменивались
словами, а я их описывал. Это было теплое лицо. Щека этого лица согревала
мое левое полушарие, казалось, она, раскрасневшаяся, думала мыслями моих
волос, нераспутываемым клубком мыслей.
Этот размазанный по столу пепел. Чьи мысли хранил он в момент
образования, падения в пепельницу и смешения в ней? Что хранит пепел,
брошенный на землю? Чьи откровения таит использованная туалетная бумага?
Бескрылый ветер... Рисунки детей... Игра с самим собой в карты, бег с
препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками
веселящихся детей, рисунки которых ты считаешь лучшим, что присутствует на
планете и в межгалактическом пространстве. Ты расставляешь фигуры, а дети
переставляют их, ломают твои схемы и нарушают графики. Мои.
Последовательность мыслей. Моих. Я видел тебя в ярко красной
хлопчатобумажной футболке, в поле, у холмов, растущих в горы, скрывающие
дикие долины с бурными речками. Тебе тогда восемнадцать. Никогда не говори
мне, что я постарел. Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и
волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно. Я просто останусь в складках
твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела.
В твоих пышных волосах, которые смешиваются с красками полевых цветов и
небом, прозрачным настолько, что можно увидеть траекторию полета кометы,
которую я назову твоим именем. Найдя тебя восторженно наблюдающей за
полетами бабочек и протягивающей руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к
груди, вырывающуюся, обижающуюся на объятья, мешающие свободно бежать,
искрясь от счастья, я плачу своим старческим лицом, которое мучается от
нехватки витаминов, от одеревенелости век и неподвижности губ. Я пишу
сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя
в щечку и подарил открытку на день рождения с детским стихотворением о
любви. Потом я конструирую твою юность. В ней я тот самый парень, который
тронул твою руку, сидя рядом с тобой на премьере никому не запомнившегося
спектакля, и зародил в тебе желание отдаться ему. Но потом, когда я
спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем,
стенографистом твоих грез, а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем
вовремя, я начал создавать твое второе "я", без себя. Я вызывал тебя по
повесткам в суд, приводил на допросы. Ты мне рассказывала что-то всегда от
третьего лица, а когда начинала повествование от первого, то твое "я" без
кавычек прекращало жить, а полностью овладевало мной, заставляя отпускать
тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была ли ты