"Владимир Малявин. Традиция "внутренних школ" ушу" - читать интересную книгу автора

атмосферу школы-семьи, в которой столетиями вызревала и оттачивалась
традиционная практика ушу. Коль скоро речь зашла о мудрости традиции,
уместно напомнить, что мудрая истина - этот итог не размышлений, а самой
жизни. Она не выдумывается, а открывается и передается. Не может считать
истинное знание только своим личным достоянием и автор этого очерка.
Принимая на себя ответственность за все содержащиеся в нем ошибки, я
посвящаю его своим учителям.
Алушта, октябрь 1991 г.

УШУ И ТРАДИЦИОННАЯ КУЛЬТУРА КИТАЯ

Когда мы обращаемся к традиции ушу в Китае, желая определить ее
предмет, ее историю и отличительные особенности, мы сталкиваемся прежде
всего с отсутствием в европейских языках понятий, пригодных для обозначения
практики ушу. Более того, такого понятия нет даже в современном китайском
языке. Общеупотребительный нынче термин "ушу", что значит буквально
"воинские искусства", вошел в обиход сравнительно поздно - лишь в период
существования КНР.
В гоминьдановском Китае (т. е. в 20-40-х гг. XX в.) был принят термин
"гошу" - "государственное искусство", созданный, вероятно, в подражание и
одновременно в пику японцам, которые свою национальную борьбу сумо называли
"государственным спортом". В старой же китайской литературе мы обычно
встречаем выражение "цюань-шу", т. е. "кулачное искусство" или, лучше
сказать, "искусство Кулака", поскольку самое понятие "кулак" служило в
традиции ушу обозначением всей совокупности практики ушу и сопутствующего
этой практике духовного опыта.
Наконец, среди китайцев Гонконга и Юго-Восточной Азии, а также на
Западе распространен термин "гунфу", который традиционно обозначал различные
виды религиозного подвижнества, духовного совершенства и, как следствие, те
или иные "чудесные" способности последователей даосизма и буддизма.
Еще и сегодня занятия ушу называют в Китае "тренировкой ради гунфу".
Расплывчатость терминологии, относящейся к наследию ушу, сама по себе
знаменательна. Она свидетельствует о том, что в этой очень самобытной, чисто
китайской традиции мы встречаемся с особой и даже, можно сказать, почти
неизвестной в современной цивилизации практикой - практикой предельно
целостной и синтетической по своей природе; некоей практикой практик,
неразложимой на отдельные, признаваемые обществом виды человеческой
деятельности и тем не менее присутствующей в каждом из них. Именно эта
"всеобъятная", как бы беспредметная, одновременно духовная и телесная
практика, составляла действительную основу культурной традиции Китая, в ней
эта традиция находила свое подлинное оправдание.
Уже в китайских классических книгах имеется немало тому подтверждений.
Например, в главном конфуцианском каноне "Лунь-юй" (V в. до н. э.) записан
ответ Конфуция на высказывание некоего современника, поражавшегося широтой
познаний великого китайского мудреца. "В молодости я был беден, и мне
приходилось заниматься разными делами - вот почему я многое умею", - сказал
Конфуций, словно извиняясь за свою осведомленность в "низменных" житейских
делах, и затем добавил, как бы размышляя вслух: "А вообще-то, должен ли
благородный муж многое уметь? Нет, совсем необязательно!" Конфуций и сам на
склоне лет, как гласит предание, "жил в праздности" и считал, что он велик