"Эрнст Малышев. Шарлатан" - читать интересную книгу автора

козьим, из разных круп варила кашу, пробовала давать и мясную кашицу, а то
и просто мясо рубила. Младенец-то с зубками оказался, правда, какими-то
черноватыми... Нет, ничего не принимал. Чуточку хлеба, да медка капельку
для запаха - вот и вся его пища.
С полгода, наверное, так прожили, а как-то под вечер пошла Варвара во
двор, скотину покормить, возвращается и обомлела... Младенец-то ходит по
хате на совершенно прямых ножках и осмысленно разглядывает ее прялку и
комок шерсти - уж больно хороша пряжка получалась у Куделихи, за что и
получила свое прозвище.
Она к нему: "Егорушка, родненький, как же это?" Он зыркнул, из-под
безволосых век длиннющими глазищами, да и в кровать, причем не
вскарабкался, а будто взлетел.
Тут Куделиха и призадумалась - не нечистой ли силой здесь запахло. Решила
было с соседями поделиться, так ведь засмеют, а то и вовсе по всей деревне
разнесут. Беды бы не накликать. Уж больно поп строгий в приходе. Чуть что
не по нему, так: "Отлучу от церкви!" - кричит с амвона, особливо когда
"причастится". Так и промолчала.
А приемыш частенько разные "коленца" выкидывает: то откроет дверцу печи,
да руку в огонь сунет, она с криком бросается, оттаскивает, глядь на руку,
а ей хоть бы что, даже не потемнела. Или пошла как-то по воду,
возвращается, а он по снегу почти голый босиком бегает. Мороз-то жмет, аж
деревья трескаются, больно крепка была зима на следующий год после смерти
Ефима, а Егорка хоть бы кашлянул после такой прогулки.
Так и жили; единственно, что беспокоило Варвару, так это молчание
приемыша. А ведь очень понятливый был, даже, пожалуй, слишком. Его ничего
и просить не приходилось, только посмотрит на него Куделиха, намереваясь
сказать что-нибудь, то ли по дому что сделать, то ли по хозяйству - тут
же, ни слова не говоря, исполнит: и лучинки для растопки печи нащиплет,
приколотит оторвавшуюся деревянную планочку наличника, да все так ладно у
него получается, как-будто всю жизнь только этому и учился.
А рос-то парень не по дням, а по часам, к пяти годам уж с бабку вымахал, а
как шестой пошел, так вдруг заговорил. У Куделихи от его голоса ноженьки
подкосились, хорошо табуретка рядом подвернулась - опустилась и слушает,
как Егорушка вещает. А голосок-то у него трубный, да будто в горлышке
что-то булькает. А речь-то, речь плавная, ну прямо мужик взрослый, и о
хозяйстве рассуждает, чем скотину кормить лучше, как избу подправить, что
в огороде сажать, будто вот только этим и занимался.
На следующий день Куделиха пошла к попу, бухнулась в ноги, и уговорила
взять его в церковно-приходскую школу.
Учился Егор легко, даже слишком, - едва взглянет на псалтырь, уже знает,
что там написано. Мог сразу все наизусть рассказать, да не делал этого:
слишком хорошо понимал, как сильно отличается от остальных деревенских
ребятишек. И так проходу не давали, "узкоглазиком" дразнили,
"головастиком", цыганом черным, вообщем, каких только прозвищ он не
получал. Один раз даже избить хотели, окружили толпой, а тринадцатилетний
верзила, по три года сидевший в каждом классе, с колом на него ринулся:
замахнулся, а кол из рук вывалился да по его собственной голове и шарахнул.
А Егор ведь и пальцем его не тронул, только взглянул, честно говоря, и сам
не понял, как это у него получилось.
С тех пор ребятишки его обходили и не дразнили, никто не пытался даже