"Игорь Малышев. Подменыши (роман Журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

- Будешь ругаться, вообще утоплю. Веришь?
Тимофей исподлобья смотрел на ее раскрасневшееся, улыбающееся лицо.
- Верю...
- Ныряй, надо мыло смыть.
Пацан нырнул, подняв широкий веер грязной воды, с ног до головы
окативший его мучительницу.
- Утоплю! - заорала Белка, отскакивая от ванны.
Тимофей появился из-под воды и удовлетворенно оглядел Белку, с которой,
словно с тающей снегурочки, стекали ручейки и падали капли.
Мытье Ленки пацан не доверил никому, но, отмывая свою собаку, сам того
не замечая, копировал интонации и ухватки Белки:
- Хватит вертеться! Сиди спокойно! Заросла грязью, не отодрать...
Мальчик старался казаться взрослым и независимым, но почти против воли
теплел среди этих странных людей, взрослых и одновременно так похожих на
детей.
Появление Тимофея и Ленки ненадолго взбодрило обитателей подвала, но
вскоре однообразие будней снова упало на них тяжким грузом. Белка целыми
днями наигрывала на детском пианино какие-то беспросветно печальные мелодии,
больше похожие на монотонное постукивание дождевых капель по стеклу. Эльф
читал книги. Когда Белка просила, он охотно пересказывал ей сюжеты, иногда
зачитывал вслух целые отрывки.
Белка слушала, не прекращая музицировать и подстраиваясь под речь
Эльфа. Музыка и голос переплетались, затягивались узелками,
раскачивались, словно хрупкие подвесные мостки над пропастью. Ленка и
Тимофей внимательно слушали, переводя взгляд с Эльфа на Белку и обратно.
Сатир курил, лежа на полу рядом с пианино, и пускал дым в потолок,
закручивая его причудливыми спиралями.
- Не кури, здесь дети, - сказала ему Белка.
- Пусть курит. У меня и отец, и мать курили, я привык, - вступился за
него Тимофей.
Белка неодобрительно покачала головой и вернулась к музыке. Эльф, зажав
в одной руке бутылку портвейна "777", он же "Три топора", а в другой книгу,
читал:
- "Ближе к концу своей жизни Аквинский испытал Вселенское
Созерцание. После этого он отказался возвращаться к работе над
неоконченной книгой. По сравнению с этим все, что он читал, о чем спорил и
что писал - Аристотель и Сентенции, Вопросы, Предложения, величественные
Суммы, - все было не лучше мякины или соломы. Для большинства интеллектуалов
такая сидячая забастовка была бы нежелательна и даже морально неверна. Но
Ангельский Доктор проделал больше систематических рассуждений, чем
двенадцать обыкновенных
Ангелов, и уже созрел для смерти. Он заслужил в те последние месяцы
своей бренной жизни право отвернуться от просто символической соломы и
мякины к хлебу действительного и сущностного факта. Для Ангелов более
низкого порядка с лучшими перспективами на долгожительство должно состояться
возвращение к соломе. Но человек, который возвращается сквозь Дверь В Стене,
никогда не будет точно таким же, как человек, который в нее выходил. Он
будет более мудрым и менее самоуверенным, более счастливым, но менее
самоудовлетворенным, он будет скромнее в признании своего невежества, но
будет и лучше вооружен для понимания отношений слов к вещам,