"Игорь Малышев. Подменыши (роман Журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

иллюзию свободы, чтобы сидеть на привязи сытости, телеразвлечений и
сексуальной распущенности в пределах собственной кухни. "Хлеба и зрелищ". Со
времен Римской империи известно, что раб, освободившись от рабства, первым
делом требует себе нового хозяина.
Бедное человечество боится свободы... Как проклятья, как клейма, как
проказы...
- Я не боюсь, - пожал плечами Сатир.
- А ты и не человек. Если они все люди, то ты не человек.
- Да с чего ты взял, что я не человек? - обиделся Сатир. - Да я человек
больше, чем они все вместе взятые! Я обречен быть человеком и буду им.
Эльф молчал, Белка, вытянувшись на стволе, расслабленно следила за
разговором.
- Хорошо, первую попытку стать людьми человечество объединенными
усилиями загубило. СССР задохнулся. Что дальше? Стремиться к победе
капиталистического труда? Да куда ж там стремиться? К чему? К деньгам? А
дальше? Любому нормальному капиталисту понятно, что дальше этому строю
двигаться некуда. Куда? Обогащаться? Хорошо! Но зачем? Чтобы больше
потреблять? Хорошо. Давай обогащаться дальше.
Зачем? Чтобы потреблять еще больше? А предел будет? Что, кроме денег,
сможет завещать умирающий при этом строе человек? Ничего!
Апофеоз капитализма - ничто! Абсолютное ничто!!! Что такое деньги?
Хлам! Сегодня они есть, а завтра пожар или финансовый кризис - и их уже
нет! Так что ж, завещать эту фикцию? Я помню своих родителей, я люблю их, но
за такое наследство я бы их проклял.
Он замолчал, и на друзей вдруг свалилась огромная и мягкая, как стог,
тишина. Несколько минут они прислушивались к звукам реки и леса, которые
осторожно, словно мыши в сене, копошились в этой тишине.
- Кстати, Серафима, это ничего, что я ненавижу обывателя? - шепотом
спросил Сатир, глядя в небо.
- Нет, это скорее нормально. Порядочный человек обязан ненавидеть
обывателя. Особенно обывателя в себе, - сонно откликнулась Белка.
- Нет человека страшнее обывателя, - продолжил Сатир. - Все зло мира
свершается либо с согласия обывателя, либо при его непротивлении. И дело
даже не в том, что я их ненавижу. Дело в том, что они этого достойны.
Сатир тряхнул головой:
- Все, спать пойду, - и соскользнул со ствола дерева.
Над рекою плыл густой туман, в котором раздавались всплески играющей
рыбы. Белесая дымка укутывала все вокруг, скрывала от глаз берега, наводняя
мир тревожной прохладой. Эльф оглянулся на Белку. Та безмятежно спала,
обхватив руками ветку.
Он зябко поежился, ему было и жутко, и интересно, как бывает в детстве,
когда малыши в темном подвале рассказывают друг другу страшные истории.
Темные деревья на берегах казались толпой великанов, хмуро всматривающихся в
молочную наволочь, в которой прятался Эльф. Казалось, они протягивают над
водой свои огромные искривленные руки, будто хотят нащупать спрятавшегося.
"Не увидите и не найдете меня за туманом. Я невидимый", -
полушутя-полусерьезно подумал Эльф. Вскрикнула где-то сквозь сон птаха, и
снова сгустилась чуткая лесная тишина. Он сидел, боясь пошевелиться и едва
дыша, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Струи воды омывали его,
гладили, словно прохладные русалочьи ладони, покачивали и убаюкивали. Вскоре