"М.К.Мамардашвили. Эстетика мышления " - читать интересную книгу автора

справедливости нам придется основательно потрудиться. Вот здесь и возникает
у нас единственная дорога к мысли, так как мы вводим тем самым отличение,
начинаем отличать эмпирически переживаемое нами состояние от действи-[22]
тельности. Или, другими словами, проявлять недоверие к эмпирической
несомненности психологических состояний в нас самих, которое сопровождается
пониманием того, что просто желания добра, чтобы оно не обернулось злом, как
это обычно бывает, недостаточно. Для этого нужен особый талант, умение.
Добро есть искусство. И значит, момент начала мысли состоит в том, что можно
сказать себе: эмпирически (в его несомненном переживании) данное добро всего
лишь вид желания, намерения, а реальное добро - это что-то другое.
В историческом ходе выработки философской терминологии такое отличение
стали обозначать двумя терминами: "вещь" и "вещь сама по себе", полагая, что
есть справедливость или добро, существующие на уровне эмпирических фактов, а
есть добро и справедливость "сами по себе" (это абстрактное понятие
идеализма может быть связано и с другими терминами случилось, действительно
произошло, реализовалось). Повторю еще раз: оказывается, недостаточно
психологически испытывать доброе намерение, так как есть еще что-то и это
"еще что-то" и наш шаг к нему можно назвать шагом мысленным. Намерение добра
наверняка переживает любой расхлябанный человек, как трус переживает
храбрость или желание быть храбрым. А "добро само по себе" возникает
потенциально тогда, когда мы начинаем с недоверия к самому факту переживания
добра. Или, другими словами, начинаем понимать, что человек - это существо,
для которого не существует раз и навсегда данного естественного добра,
естественной справедливости, естественной честности. По этому признаку,
кстати говоря, различаются целые исторические эпохи в развитии некоторых
культур. Скажем, в европейской религиозно грамотной и отшлифованной культуре
эти вещи уже давно отработаны. Собственно, язык религии и был нужен для
того, чтобы отличить человека, стремящегося к добру, от человека
действительного доброго. То есть отличить добро как психологическое качество
(французы в этих случаях говорят velleite - потуг, [23] поползновение к
добру) от добра как такового. А в инфантильных культурах вроде русской,
такой язык появляется гораздо позднее и требует для своего понимания гораздо
больших усилий. Указанное различение в русской литературе, славящейся своей
совестливостью и человечностью, появляется фактически только у Достоевского
и появляется мучительно.
В связи с чем, поскольку это различение уникально, можно даже сказать,
что русская культура так и прошла мимо Достоевского, не услышала его, и сам
он в этом смысле тоже прошел мимо самого себя, "не попал на поезд", будучи
как мыслитель скорее просто систематизатором в описании собственных
состояний. Хотя как писатель, литератор он безусловно гениальное явление. И
не его вина, что известный его роман "Униженные и оскорбленные" после
Белинского стал восприниматься как произведение, выполняющее
человекозащитническую миссию русской литературы, которая всегда на стороне
угнетенных и обиженных. В действительности же (что странным образом
оказалось незамеченным) в этом романе происходит как раз полное
выворачивание такой позиции. На самом деле в нем наглядно представлено, в
какое зло могут превращаться добрые намерения, если они остаются только
естественными, то есть порождаемыми нашим психическим механизмом. И,
следовательно, с бедностью никакая привилегия не связана, слово "бедный" еще
не указывает на человека, наделенного чувством социальной справедливости.