"Андре Пьейр де Мандьярг. Тусклое зеркало " - читать интересную книгу автора

как через мост - так входили рыцари в донжоны случайных замков!
Не в этот единственный вечер приходила ты ко мне. Каждый раз, когда
день угасал и воздух, застоявшийся над каналами или лениво тянувшийся сетью
за тяжелым южным ветром, обдавал жаром, туманя мрамор и вызывая испарину,
ты откликалась на зов. Мой гонец, маленький оборванец, сын угольщика, гордо
вышагивал по узким проулкам с большим амариллисом, еле уловимо согретым
розовым, и цветы, склоняясь, пахли горько и нежно; нас обоих, дитя,
волновал этот аромат, напоминая твой, тот, что источало ядро миндаля из
раскрывшихся створок, когда твой белый живот светился на нашей тайной
постели. Я ждал тебя всегда на верхней площадке лестницы, усевшись в
парадное кресло, взволнованный (думаю) и сумрачный. Сквозь плотные
винно-красные занавеси света пробивалось ровно столько, чтобы пробраться
между перилами и обшивкой стен, не задев фонари, цепи, медное колесо -
останки старинного, должно быть, погибшего судна.
И вино было темным в оплетенной соломой бутыли, стоявшей на полу у
меня под рукой. Время от времени я наполнял стакан до краев, пил, и терпкий
вкус сусла из дикого винограда проникал в недра моего тела, мои мысли,
бедные твои рабыни, начинали путаться, и из какого-то звериного логова
выбирался полуденный сон с его короткими яркими сновидениями. Ненадолго ему
поддавшись, я снова приходил в себя и удивлялся, что оказался не там, под
истощенными и словно обескровленными соснами, не ищу среди рыжего вереска
первые осенние грибы.
Ты приходила, слышался твой смех, еще за дверью, я отпирал, нажав на
кнопку, раздавались на скрипучей лестнице твои шаги. Мы шли в темную
спальню - глаза, ослабевшие от сонных грез, боятся света, и я бы не
позволил даже ради счастья, которое (возможно) ты испытала бы, явив мне
свое тело, открыть ставни со сквозной звездой. Конечно, забранной частой
сеткой - мы заботливо возводим преграды между собой и насекомыми, которыми
кишат лагуны.
Что говорить о сорванных одеждах, о платьице, комочком упавшем на пол,
под жесткий стул, на который в потемках я старался не наткнуться, о том,
как спотыкался о разбросанные туфли? Каждый может вспомнить такое. Но
промелькнувший миг так быстро погружался на дно потускневшего за целое
столетие от соли и сырости зеркала, оно стояло прямо у постели, и мы,
обнявшись, смутно различали отражение, словно в воде отвесно вставшего
пруда, вот какое воспоминание я призываю, потому что мучительное чувство,
ощущение, будто время исчезало, погребенное под старой амальгамой, пока мы
предавались наслаждениям, я принимал за любовь. Не умолчу и о том (хотя в
такие жаркие дни ничего удивительного в этом нет), что гром неизменно
являлся на каждое наше свидание. И разве вспыхнувшие от заоконных молний
горящие взгляды, которые бросало на нас зеркало, не были, подобно следам
пуль или сигнальным лампочкам на мишени ярмарочного тира, канувшими и
воскресшими в сумраке олова головокружительными мгновениями?
Мне по вкусу было, что ты боялась, и даже то, что ты плакала, девочка
моя, не стану отрицать (отрицать, признавать - слова, которые я был бы рад
ни разу в жизни не произнести, считая себя таким же неподсудным, как
парящий в небе коршун). Да, мне приятна была твоя беспомощность. Все, что
кажется мне покинутым и несчастным, особенно в сумерках, странно и сильно
меня притягивает, как привлекали те выброшенные морем обломки, не достигшие
земли, лежащие на песке, где им угрожают волны, - прежде я собирал такие