"Елизавета Манова. Рукопись Бэрсара" - читать интересную книгу автора

Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават -
красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар - рослый рыжий детина.
Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти
не мешало.
Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил
по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души
угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают;
я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня
мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого.
Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей,
застывшее у перекрестка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое
нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост
над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на
парапете.
А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрестках, пестрое
зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из
мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было
лучше для нас обоих.
Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и
боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне
лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет - и не разу не выдать себя?
Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их,
и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю
его. Неприятно и непривычно, потому что память - моя гордость и мое
проклятье, она сохраняет все.
Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он
был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже
любили - и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.
Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а
он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился,
а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.
Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не
рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.
Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти
ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и все-таки я
иногда ловил его взгляд - оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и
каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас
связало.
Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем
перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно,
сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне - овцы,
приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я -
делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починит его ружье,
наше приятельство стало совсем непритворным.
Вот и занятие мне нашлось - починка ружей, тем более, что инструменты
были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных
тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не
сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.
Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и
работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться,