"Анатолий Мариенгоф. Это вам, потомки! ("Бессмертная трилогия" #3)" - читать интересную книгу автора

обходился дороже.
Мы жили в Пицунде. Это Абхазия. Это под синим небом теплое море, такое
же красивое, как все теплые моря. Это берег в мелкую округлую гальку, к
которому с гор спустились сосны. Пятисотлетние сосны и постарше. Нам
особенно нравились те, что постарше. Мы могли их обнять только вдвоем с
Никритиной. Рядом с ними наши подмосковные вековые сосны казались тонкими
юными деревцами. Я был так увлечен Пицундой, что даже перестал читать
газеты. А у себя дома, в Ленинграде, они мне казались столь же необходимы,
как две утренние чашки крепкого кофе.
Мы с Никритиной ходили и ходили по толстым мягким коврам из желтой
хвои. До войны в царскосельских дворцах лежали почти такие же роскошные
ковры. И вот в одну из прекрасных пятниц, самую обычную в этих местах, я
получил письмо от приятеля. Сначала он, конечно, сообщил про погоду: "Лето у
нас в Ленинграде препротивное - холод, дождь", а потом, в конце четвертой
страницы среди прочих новостей сообщил, не выделяя особо: "Вы, конечно,
знаете, что умер М. М.".
- Какой М. М.?
- Ничего не понимаю... М. М... Кто бы это мог быть?
- Какая-то идиотская конспирация!
И вдруг Никритина горестно всплеснула руками:
- Это Михал Михалыч!
У меня перехватило дыхание:
- Да, Михал Михалыч.
Перед нашим отъездом из Ленинграда он заглянул на Бородинку. Был
неразговорчив и трудно улыбался.
Перечитали строчку письма. Сомнений не было.
- Он.
Так мы узнали о смерти Зощенко.

* * *

Месяца через три, промозглым туманным днем, классическим для
Ленинграда, мы поджидали к завтраку Шостаковича.
- А ты, Нюша, выпьешь рюмочку? - спросил я, откупоривая "маленькую"
армянского коньяка.
- Непременно. По погодке.
Дмитрий Дмитриевич пришел, как всегда, точно в условленное время.
Аккуратность, исполнительность, безусловно сдержанное слово, жизненный
порядок являлись неизменными свойствами этого музыканта, самого
вдохновенного в нашем веке.
Шостакович приподнял рюмку:
- Мне бы хотелось выпить в память Михал Михалыча.
Молча выпили.
Мы все по-настоящему любили Зощенко.
- Мне передавали, Дмитрий Дмитриевич, что вы были на его похоронах.
- Да, да, был. Конечно, был. Он лежал в гробу такой красивый.
И, сморщив переносицу под очками, повторил резко и быстро, словно
рассердившись на кого-то:
- Очень красивый. Очень, очень.
И сам разлил по рюмкам коньяк.