"Анатолий Мариенгоф. Бритый человек" - читать интересную книгу автора

Бульвар. На тупоносых фонарях железные намордники. С какой стати? Не
воображают ли какие-нибудь идиоты, что они залают от ужаса, что они
взбесятся, станут бросаться на прохожих, рвать брюки вместе с ляжками.
Впрочем, все возможно. Этот фонарь видел, что у моего друга выросла
ассирийская борода. Может быть, он не воет из трусости. Чтобы и его за
компанию я не придушил.
Я бегу по мокрой дорожке бульвара. Право же, я почти весел. Как
возвращающийся с кладбища порожний катафалк.
В чем дело? Хватит с меня одного геморроя. Теперь, по крайней мере,
душа не будет испражняться кровью.
Я спокоен. Я нашел спокойствие. Только вот немножко злит ветер. Он
загоняет мою душу в бутылку: берет за храпок.
Нашел спокойствие? Кретин.
Я однажды шел по улице за голодным человеком. Кожа серой резиной
обтягивала кости на его лице. Рот у него был темный, как бровь. Глаза лежали
кусочками гнилой говядины, просалив веки, будто оберточную бумагу. Человек
рычал и грыз ногтями зеркальные стекла, за которыми стояли красные
деревянные кругляшки взамен голландских сыров; взрезанные ноздреватые
чурбаны с нарисованной слезой - взамен швейцарских; длинные серебряные
мешочки, наполненные опилками, - вместо колбас; жирные свиные окорока из
папье-маше и, наконец, яйца, снесенные токарем.
Человек, одуревший от голода, стал доверчивым и наивным. На углу
Газетного и Тверской он вдруг остановился. Его слипшиеся веки впились в
панель. Я взглянул по тому же направлению - на панели что-то сверкнуло
серебром. Несчастный прыгнул, взвизгнул и схватил дрожащими счастливыми
руками... плевок. Скользкий, круглый, расползшийся у него в пальцах.
Теперь я спрашиваю себя: "Дорогой приятель, не похоже ли и найденное
тобой спокойствие на серебряный рубль того голодного человека?".
На голом суку - ворона. Кто ее тут повесил? Не самоубийство ли это?
Неужели воронам так хорошо живется на белом свете, что они никогда не
отправляются к чертовой матери по собственному желанию?
Я поднимаю с земли камень и бросаю в проклятую птицу. Она продолжает
висеть на суку, как старый башмак.
Я бегу.
Ах, почему не Сковорода возделывал мое сердце. Разве не стал бы я
мужественней, если бы и меня сызмалу он оставлял между гробов, будто для
того, чтобы отменней было мне слушать его игру на флейтравере, доносящуюся
из неподалекой рощи.
Ветер хлопает позади меня в ладоши. Мне даже слышится неясное, будто с
галерки: "Бис". Я зажимаю уши: "Бис". Что, собственно, ему угодно? Понимаю.
Ему понравилась моя работа - быстро и аккуратно. Он хочет, чтобы я еще
кого-нибудь повесил. Например: свою квартиро-хозяйку - у нее тоже неудобный
характер. Шиповата. На запрошлой неделе, когда я на ее полу в кухне положил
свое сливочное масло, она полила его керосином. А чтобы я отучился топать
каблуками - она потихоньку плюет мне в суп. Придумщица. Она меня доконает,
если я ее не повешу. Третьего дня я сам видел в замочную скважину, как она
посреди ночи собирала в жестяную коробку от зубного порошка клопов.
Громадных, черных и жирных. Хозяйка выковыривала зверей из пупиков
наматрасника, из-под цветистых открыток, развешанных веерами на стене, из