"Габриэль Гарсия Маркес. Ева внутри своей кошки" - читать интересную книгу автора

было остановить, оборвать этот процесс решительно и по существу.
Она вспоминала нескончаемые часы, проведенные в постели, будто усеянной
горячими иголками. Ночи, когда она старалась торопить время, чтобы с
наступлением дня эти твари оставили ее в покое и боль утихла. Зачем нужна
такая красота? Ночь за ночью, охваченная отчаянием, она думала: лучше бы
родиться обыкновенной женщиной или родиться мужчиной, чтобы не было этого
бесполезного преимущества, что приносят насекомые из рода в род, насекомые,
которые только ускоряют приход неминуемой смерти. Возможно, она была бы
счастливей, если бы была уродиной, непоправимо некрасивой, как ее чешская
подруга, у которой было какое-то собачье имя. Лучше уж быть некрасивой и
спокойно спать, как все добропорядочные христиане.
Она проклинала своих предков. Они виноваты в ее бессоннице. Они
передали ей эту застывшую совершенную красоту, как будто, умерев, матери
подновляли и подправляли свои лица и прилаживали их к туловищам дочерей.
Казалось, одна и та же голова, всего одна, переходит из одного поколения в
другое и у всех женщин, которые должны неотвратимо принять ее как
наследственный признак красоты, - одинаковые уши, нос, рот. И так, переходя
от лица к лицу, был создан этот вечный микроорганизм, который с течением
времени усилил свое воздействие, приобрел свои особенности, мощь и
превратился в непобедимое существо, в неизлечимую болезнь, которая, пройдя
сложный процесс отбора, добралась до нее, и нет больше сил терпеть - такой
острой и мучительной она стала!.. И в самом деле, будто опухоль, будто
раковая опухоль.
Именно в часы бессонницы вспоминала она о таких неприятных для тонко
чувствующего человека вещах. О том, что заполняло мир ее чувств, где
выращивались, как в пробирке, эти ужасные насекомые. В такие ночи, глядя в
темноту широко открытыми изумленными глазами, она чувствовала тяжесть мрака,
опустившегося на виски, словно расплавленный свинец. Вокруг нее все спало.
Лежа в углу, она пыталась разглядеть окружающие предметы, чтобы отвлечь себя
от мыслей о сне и своих детских воспоминаниях.
Но это всегда кончалось ужасом перед неизвестностью. Каждый раз ее
мысль, бродя по темным закоулкам дома, наталкивалась на страх. И тогда
начиналась борьба. Настоящая борьба с тремя неподвижными врагами. Она не
могла - нет, никогда, не могла - выкинуть из головы этот страх. Горло ее
сжималось, а надо было терпеть его, этот страх. И все для того, чтобы жить в
огромном старом доме и спать одной, отделенной от остального мира, в своем
углу.
Мысль ее бродила по затхлым темным коридорам, стряхивая пыль со старых,
покрытых паутиной портретов. Эта ужасная, потревоженная ее мыслью пыль
оседала на них сверху, оттуда, где превращался в ничто прах ее предков. Она
всегда вспоминала о малыше. Представляла себе, как он, уснувший, лежит под
корнями травы, в патио, рядом с апельсиновым деревом, с комком влажной земли
во рту. Ей казалось, она видит его на глинистом дне, как он царапает землю
ногтями и зубами, пытаясь уйти от холода, проникающего в него; как он ищет
выход наверх в этом узком туннеле, куда его положили и обсыпали ракушками.
Зимой она слышала, как он тоненько плачет, перепачканный глиной, и его плач
прорывается сквозь шум дождя. Ей казалось, он должен был сохраниться в этой
яме, полной воды, таким, каким его оставили там пять лет назад. Она не могла
представить себе, что плоть его сгнила. Напротив, он, наверное, очень
красивый, когда плавает в той густой воде, из которой нет выхода. Или она