"Габриэль Гарсиа Маркес. Вспоминая моих грустных шлюх" - читать интересную книгу автора

который бы забыл, где спрятал сокровище".
Этими размышлениями и еще некоторыми я закончил первый черновик своих
записок, когда августовское солнце брызнуло сквозь миндалевые деревья парка,
и речной почтовый пароход, задержавшийся на неделю из-за засухи, с ревом
вошел в портовый канал. Я подумал: вот они, вплывают мои девяносто лет. Я не
могу сказать почему, и никогда этого не узнаю, но, наверное, это было вроде
заклятия против все сокрушающего воспоминания, когда я решил позвонить Росе
Кабаркас, чтобы она помогла мне в честь моего юбилея устроить разнузданную
ночь. Я уже годы жил в мире со своим телом, блуждая по страницам моих
любимых (читаных-перечитаных) латинских авторов и погружаясь в классическую
музыку, но в тот день меня охватило такое желание, что я счел его знаком
Божьим. После телефонного разговора я уже не мог писать. Я повесил гамак в
том углу библиотеки, куда по утрам не заходит солнце, и лег, а грудь теснило
мучительное ожидание.
Я был избалованным ребенком у мамы, разносторонне одаренной и в
пятьдесят лет сгинувшей от чахотки, и у отца, очень правильного, ни разу в
жизни не совершившего ни единой ошибки и умершего на рассвете в своей
вдовьей постели в день, когда был подписан Неерландский пакт, который
положил конец Тысячедневной войне и еще множеству гражданских войн прошлого
века. Мир изменил город совершенно неожиданно и нежеланно. Толпы свободных
женщин, как в бреду, заполонили старые винные погребки на Широкой улице,
ставшей потом улицей Абельо, а теперь - проспектом Колумба, в этом столь
милом моему сердцу городе, который любят и свои, и чужие за добрый нрав
местных жителей и ясный свет.
Никогда ни с одной женщиной я не спал бесплатно, а в тех редких
случаях, когда имел дело не с профессионалками, все равно добивался,
убеждением или силой, чтобы они взяли деньги, пусть даже для того, чтобы
выкинуть их на помойку. С двадцати лет я начал вести им счет, записывал имя,
возраст, место встречи и вкратце - обстоятельства и стиль каждого. К
пятидесяти годам в моем списке значилось пятьсот четырнадцать женщин, с
которыми я был хотя бы один раз. И перестал записывать, когда тело уже было
не способно на такую прыть и я мог продолжить счет без бумажки, в уме. У
меня была своя этика. Я никогда не участвовал ни в групповухах, ни в
прилюдных совокуплениях, никогда ни с кем не делился секретами и никому не
рассказывал о приключениях своего тела или души, ибо с юных лет знал, что ни
то ни другое не остается безнаказанным.
Единственная странная связь длилась у меня годы с верной Дамианой. Она
была почти девочкой, с индейской кровью, крепкая и диковатая, говорила
коротко и решительно и по дому ходила босой, чтобы не беспокоить меня, когда
я пишу. Помню, я лежал в гамаке, в коридоре, читал "Андалузскую стать" и
случайно увидел, как она наклонилась над стиркой, и коротенькая юбчонка
задралась, обнажив ее аппетитные подколенки. Меня ударило в жар, я
набросился на нее, сдернул ей до колен панталоны и пробуравил ее сзади. "Ай,
сеньор, - жалобно всхлипнула она, - это не для входа, это для выхода". Дрожь
сотрясла ее тело, но она выстояла. Почувствовав себя униженным от того, что
унизил ее, я хотел заплатить ей в два раза больше, чем тогда стоили самые
дорогие шлюхи, но она не взяла ничего, так что мне пришлось увеличить ей
жалованье с тем, чтобы раз в месяц пользовать ее, когда она стирает белье, и
всегда - сзади.
Как-то я подумал, что эта постельная арифметика могла бы стать крепкой