Владимир Соколовский МЕРЦАЮЩИЙ МИР

По сухой погоде Санька Синюхин мог объехать всю свою зону, с самыми крохотными деревушечками, за три часа. Однако сушь этим летом стояла редко, а хороших дорог не было вплоть до райцентра. И колесил Санька, измотанный и взмокший, на надорванном частыми буксовками «газике» по деревням и полевым станам, проклиная свою молодую жизнь. Он был «кинщик». Да вдобавок еще и шофер.

Выпихнутый нынешней весной из ПТУ с правами шофера и дипломом киномеханика, он приехал в районную киносеть и, получив в распоряжение обшарпанный «газон» с киноустановкой, заездил, засновал по деревням. Постоянным своим зрителям он пришелся по нраву, и одарен был прозвищем «Кокоть». Происхождение его вряд ли кто сумел бы теперь объяснить, но — странное дело! — именно оно, как никакое другое, отражало и Санькину внешность, и характер, и — что там еще? — остальное, словом…

Долговязый, мосластый и нескладный, в измазанной, завязанной на голом пузе цветастой рубахе, с мелкими светлыми кудряшками, спадающими на плечи, длинноносый и медлительный — таким предстал Кокоть перед любопытными селянами. Сначала его звали «битла», но не привилось: свои ребята тоже ходили длинноволосые. Встречали добродушно, с симпатией: нравился его спокойный, созерцательный вид, с каким он, словно Петр Первый, в огромных бахилах с отворотами месил грязь вокруг застрявшей передвижки; серьезность, с которой он, продув нос, изрекал верные мысли, вроде: «Поспешай не торопясь», «Запас карман не дерет» и т. д.; то, что не пил и не курил. А главное — то, что Кокоть самозабвенно любил кино.

Да-да. Автомашина, с которой ему волей судьбы пришлось иметь дело, вряд ли была ему симпатична. Рыкающее, неспокойное, трясущееся чудовище. А полазьте-ка хоть бы пару раз под ней, утонувшей в районных хлябях, — и посмотрим, много ли у вас останется уважения к этому виду техники.

Зато кино… о! Самую затрепанную, самую казаную-переказаную ленту Санька готов был смотреть еще и еще невероятное число раз. Невероятное! И, настраивая передвижку, каждый раз нервничал и переживал. Кончалась часть, изображение исчезало с растянутого под небом холста, зрители кричали: «Сапожник!» — а он смотрел в темноту, шевелил губами и автоматически отругивался: «Да погодите!» Для него сюжет так и не прерывался: раскручивался и раскручивался в мозгу по неведомым, ни разу не повторяющимся линиям.

У тети Тони с кинопрокатского склада Кокоть моментально стал своим человеком: в кино эта старая толстая сердечница почти не ходила и все свои кинематографические познания черпала от Саньки. Она принимала на веру и его немыслимое вранье, когда вместо одного фильма Синюхин начинал рассказывать совершенно другой, с тут же придуманной канвой. Кладовщица ахала и бегала по складу, всплескивая руками. Так что там все было нормально. Там — блат. И новенькие, недоступные другим киномеханикам ленты увозил хитрый Санька в свои дальние кочевки.

Так случилось и на этот раз. Таинственно затихнув, на цыпочках, тетя Тоня двинулась к стеллажу и остановилась перед банками. Приклеенная бумажка интриговала названием: «Галантное приключение кавалера де Фюфона». Кокоть потянул к коробкам дрожащие руки…

Выехав за город, он свернул на разбитую лесную дорогу, на первой же поляне подвесил к елке экран и до одури крутил только что приобретенный шедевр.

Сюжет его был таков. Странствующий дворянин, граф де Фюфон, спасает прекрасную герцогиню от напавших на нее дорогой разбойников, во главе которых — некто в голубом бархатном плаще с вышитой пурпурной розой. Побитые разбойники, ругаясь, уносятся, а потрясенная красавица томно склоняется на грудь удачливого кавалера.

Путешествие окончено. Париж. Прощаясь, герцогиня назначает славному де Фюфону свидание в одной из башен своего замка. Пробираясь вечером к месту встречи, граф встречает главаря похитителей — незнакомца с пурпурной розой. Они узнают друг друга. Схватка, кавалер ранен в плечо, его противник скрывается.

Раненого де Фюфона подбирает бродячий театр. Кроткая актриса Мадлен выхаживает его. Любовь. Граф становится актером и колесит по Франции.

Фургон въезжает на постоялый двор. Из проносящейся навстречу кареты к ногам кавалера падает платок. На нем — вензель герцогини. В карете напротив прекрасной сидит таинственный похититель. «Злодеяние свершилось!» — скрежещет зубами де Фюфон и верхом бросается в погоню. Малютка Мадлен в безутешном горе.

На далеком проселке у кареты герцогини отваливается колесо. Подоспевший кавалер выволакивает соперника наружу, дерется с ним на шпагах и протыкает насквозь. «Кто был этот злодей, герцогиня?» — царственно спрашивает он. «Это… мой муж, герцог д'Анвиль. Я… обвенчалась с ним на прошлой неделе…» — слабо отвечает женщина и валится в обморок. Де Фюфон потрясен. В это время возвращается посланная за кузнецом стража герцога, и на крестьянской телеге их — связанного кавалера, раненого герцога и его несчастную, бьющуюся в припадке горя жену везут в герцогский замок.

Герцог поправляется. Однако он непреклонен: именем короля приказывает казнить поднявшего на него руку. В это время в поместье въезжает бродячий театр. Узнав об участи, что грозит ее возлюбленному, малютка Мадлен припадает к ногам герцога и признается, что носит под сердцем плод своей любви к де Фюфону. Растроганный д'Анвиль прощает кавалера.

Кончался фильм так: фургон выезжает из замка, счастливый кавалер сидит рядом с малюткой Мадлен, герцог и герцогиня верхом провожают их, — и словно невзначай красавица снова незаметно роняет платок в руки де Фюфона. Он прячет его на груди, задумывается, а вечером, оторвавшись от труппы, летит на коне к замку. Вот тихий свет озарил окошечко в башне — скорей, скорей! Что ждет там кавалера? Может, любовь, может, смерть…

Несуразности начались у Саньки Синюхина где-то день на третий. Весь сеанс на полевом стане он провел в обычной полудреме, мысленно направляя действие по своему пути: размышлял, что мог бы сделать де Фюфон, обладай он в момент своего пленения обыкновенным автоматом, пускай даже не вполне современного образца. Однако к концу картины его охватило какое-то странное беспокойство: будто что-то случилось, пока он пытался вооружить героя несвойственным эпохе оружием. Зрители вроде остались довольны, не роптали; что же случилось? Всю ночь Кокоть проворочался с боку на бок и на другой день ходил злой и насупленный.

Вечером он приехал в дальние Никуличи, настроил аппарат и впился глазами в ярко подсвечивающий цветными красками экран.

…Все началось со сцены на постоялом дворе. На этот раз карета не выезжала навстречу бродячему театру, а стояла в глубине двора. В ней сидела задумчивая герцогиня и перечитывала письмо де Фюфона, где он назначал ей свидание на этот дворе. Появился запыленный герцог д'Анвиль с отрядом всадников, закричал: «Сударыня, отдайте письмо!» Она в отчаянии стала запихивать его в корсет, и тут во двор въехал фургон с театральной труппой. Злая гримаса перекосила лицо герцога, он потянулся к груди красавицы, требуя письмо, но был остановлен криком: «Готовься, злодей!» Это де Фюфон со шпагой бежал ему навстречу. Кавалер ранит герцога, красотка Мадлен падает на тело раненого, рыдая: «О, мой возлюбленный!» А дальше началась уже такая каша, не имеющая никакого отношения к первоначальному сюжету, что Саньке оставалось только озадаченно моргать и трясти кудрявыми патлами. Ну и ну…

А зрители так ничего и не узнали. Они хохотали, посвистывали, а в местах с любовными сценами емко крякали и целовали воздух. Разошлись, похваливая кинщика, который не то что другие — возят разную чепуху…

Но сам-то Кокоть как мог вынести надругательство над любимым искусством?! Отказавшись категорически от ночлега в деревне, он яростно заводил «газик», рвал рукоятку. Переваливаясь на ямах и разбрызгивая грязь, передвижка с воем скрылась в темноте.

В этот раз он не стал изощряться, искать какую-то поляну, устроился прямо на дорожной обочине, подвесив экран на телеграфный столб. Знал, что вряд ли кто поедет ночью по хляби в дальнюю деревню. Дрожа от возбуждения, включил аппарат.

…Теперь де Фюфон вообще был злодеем. С красивой герцогиней, обольстительной злодейкой, он колесил по Франции, преследуя и мечтая настичь в смертной своей погоне героя-герцога д'Анвиля, беззаветно преданного королю-солнце. Герцог переодевался, прятался под личиной богатого актера, и Мадлен, любимица публики, дарила ему ласки в номере какого-то мрачного постоялого двора. Но справедливость торжествует: злодеи схвачены, и их ведут на эшафот. И вот уже герцогиня с позорного помоста бросает платок со своим вензелем стоящему неподалеку д'Анвилю. Он вздрагивает, прячет платок и вдруг, вскочив на лошадь и обнажив шпагу, начинает пробиваться к эшафоту, с которого тянет к нему руки прекрасная женщина. Вот он уже рядом, мечутся палачи, возбужденно озирается де Фюфон…

— Сейчас же прекратите безобразничать! — крикнул с передвижки Кокоть. Крикнул, испугался, хотел выключить аппарат, но никак не мог дрожащими руками нашарить выключатель.

Сразу после окрика движение на экране замедлилось. Толпа, сквозь которую герцог пробивался к эшафоту, ахнула и застыла с открытыми ртами. Сам же д'Анвиль обернулся к Саньке и сказал, недовольно морщась:

— Что вы хотели, достойный юноша?

Палач сел на круглую, похожую на пень тумбу, где только что собирался рубить головы, сложил на груди руки и зевнул. Де Фюфон принялся чистить какое-то пятно на рубашке. Красавица же герцогиня наклонила к плечу головку и подмигнула Саньке: лукаво, значительно — так, что знобь, ударившая в виски, моментально пролилась на все тело, до пяток. Он наконец-то нашарил выключатель, повернул его… Однако изображение и не думало исчезать: так же светилось, струилось красками полотно и так же продолжали жить и разговаривать помещенные в этот квадрат люди.

— Кто вы, дитя мое? — пожевав губами, спросил толстый аббат-исповедник.

— Я киномеханик! — гордо сказал Санька Синюхин. — А вы прекратите… это непорядок!

Замешательство усилилось: все сгрудились в кучки и стали о чем-то толковать, озадаченно оглядываясь на аппарат, на настороженно таящегося за ним парня.

— Каковым бы ни было ваше ремесло, любезный мсье… — с достоинством и обидой, разводя руками, начал аббат, но был прерван. Подобрав длинные юбки, красавица-герцогиня спрыгнула с помоста, протиснулась сквозь толпу и, вмиг оказавшись на переднем плане и заслонив всех, сказала, протянув руку к аппарату, за которым прятался от ее удивительных глаз Санька:

— Но почему бы любезному мсье самому не подняться к нам, дабы мы вместе могли разобраться в мучающих его несообразностях жизни?

Санька хотел присесть и зажмуриться, прижаться лбом к металлу, чтобы успокоить ломкими толчками бухающую в голове кровь, но ничего не получилось: такой нежный, такой звонкий голос тек с экрана, совсем рядышком…

Красавица надула губки:

— Что же вы не подойдете? Дама протягивает руку… фуй, это даже неприлично…

Кокоть мешком свалился с киноустановки. Вяло, заторможенно изгибаясь, поднялся, почесал ушибленную ногу и захромал к экрану. Большими костлявыми пальцами ухватил за запястье пухлую руку красавицы, и без особых усилий был втянут ею на площадь. Здесь, освещенный ярким солнцем, он зажмурился и стал тереть глаза, нахохленно осматриваясь. Странное впечатление: стоило шагнуть за какую-то черту — и вот ты уже в другом пространстве, тоже. трехмерном и наполненном жизнью, а вглядишься — и там, за порогом, который только что перешагнул, увидишь старенький свой фургончик, услышишь, как сладко вскрикивают и шлепаются в колеях лягушки, как шумит вдоль дороги темный непролазный лес…

Взяв Саньку за руки, герцогиня повела его к помосту — туда. где народ бурлил и удивлялся явлению странного незнакомца. Возле дощатого эшафота она повернулась к Саньке, дотронулась до подбородка и воскликнула:

— Глядите, друзья, а ведь он совсем недурен!

Де Фюфон отвернулся с судорожной усмешкой, а д'Анвиль глухо выругался. Странная веселая жуть овладела Синюхиным. Он выпрямился и, не обращая ни на кого внимания, коснулся плеча женщины. Она чуть откачнулась и пробормотала, прикрыв глаза:

— Что же вы можете предложить даме, сударь?

Припомнив читанные романы, а еще более — смотренные раньше фильмы, Кокоть ответил с достоинством:

— Руку и сердце, мадемуазель!

Ответ вряд ли пришелся герцогине по вкусу, это Санька уловил по реакции: искривив лицо, она крикнула визгливо:

— Да оставьте их при себе! Мне скучно, разве вы не видите? Как все примитивно, господи! Мне скучно, скучно, вы слышите, граф?

— Кони отдохнули, сударыня! — с эшафота отозвался де Фюфон. — Карета к вашим услугам, прошу!

Спускаясь с помоста, он отдал герцогине галантный поклон и сквозь редеющую толпу повел ее к углу площади, там цокала копытами, нетерпеливо перебирая ногами и высекая из булыжника искры, шестерка запряженных в великолепную карету рысаков. Вслед пучился с помоста палач. Вдруг схватил что-то, лежащее рядом с тумбой, и затрусил следом за удаляющимися жертвами. Догнал и бережно накрыл плечи де Фюфона бархатным плащом с искусно вышитой пурпурной розой. Слуга отворил дверцу, опустил подножку — и вот они скрылись в темной утробе кареты. Карета вихрем промчалась мимо Синюхина и д'Анвиля. Это зло, свирепое и обольстительное, поскакало по белому свету творить свое дело. Быстро нагнувшись, Санька смахнул с мостовой упавший к его ногам платок с вышитым вензелем и, скомкав, сунул в карман. Заметил ли герцог это движение? Он был бледен, острая бородка его, задравшись, метила, словно указка, направление, в котором исчезали недавние враги. Борода вздрагивала, и рука сжимала эфес богатой дворянской шпаги.

— Вперед же, отважный юноша! — вскричал д'Анвиль, схватив Санькину руку. — Мы не дадим свершиться измене! За честь, за родину!

И уже вели двух пляшущих коней в роскошных седлах.

— Это все так, — уклончиво сказал Кокоть. — Только мне идти бы надо, сами видите — целое хозяйство… — И он показал на обочину старой деревенской дороги, где жался к лесу «газик» с кинопередвижкой, скупо освещаемый бликами происходящих на экране событий.

— Хорошо здесь у вас, только пора и честь знать, уж извините… — Кокоть сделал движение, будто собирался спрыгнуть с полотна.

Герцог захохотал и удержал его за ремень:

— Не торопитесь так, юноша! Неужели вы хотите уйти? Я вам не верю, право. Уйти оттуда, где вы можете прожить не одну, простую и определенную судьбой, а тысячи жизней, и все — удивительные и необычные? В них не будет никакой логики, но не будет и границ для перехода из одного существования в другое, еще более сладкое и гибельное. Не уходите, останьтесь. И — по коням, дружище!

Тут они вскочили на коней и полетели по звонким мостовым и пыльным проселкам — туда, где горели костры, бродили нищие в рваных плащах и плакали далекие возлюбленные. Там отдаст Санька Синюхин платок таинственной герцогине и сам взойдет за нее на эшафот.

Тем временем снова нарушилась тишина, стывшая над лесной дорогой: это застрекотал аппарат. Словно невидимый механик включил его и заставил ленту крутиться в обратную сторону. Люди и события наматывались на узкую ленту и укладывались в кадры. Мощная неведомая сила уже подкатывалась к голове, к грудной клетке, готовая сплющить Саньку Синюхина, сделать его плоским, двумерным. Санька задохнулся и умерил стремительный скач коня. Новый мир принимал его. Неясный, мерцающий, совсем-совсем неправильный — и тем более пленительный. Но из него уже не существовало пути назад — вот что было страшно. Не вставать больше на зорьке, не бежать спозаранку на речку — таскать рыбью мелюзгу; не доставлять радость усталым людям, не казать им вечерами заветные картины с тети Тониного склада; не идти в армию нынешней осенью…

Вместо этого предстояло бросать ковбойское лассо, нестись в придворной мазурке, охотиться в каньонах за бледнолицыми, сидеть в рассветном кабинете, где усталый недосыпающий майор предложит ему свою папиросу…

Стало жарко, нехорошо, бешено колотилось сердце, и липкое пространство уже готово было сомкнуться над ним. Из последних сил, с хриплым рычанием он дернул поводья и колотнул в брюхо коня острыми шпорами.

Словно птица рванулась с экрана и полетела над поляной. Всадник грузно бухнулся в траву, а лошадь, длинно и пронзительно визгнув, вернулась на белое полотно и с дробным топотом помчалась вдаль по уходящей в глубь экрана дороге в поисках нового хозяина. Быстрые пыльные облачки взметывались из-под копыт, а нарядные пейзане у аккуратных домиков что-то кричали вслед.

Пошел дождь. Он мелко сек колеи, по которым с натужным воем ползла машина. Ехать пришлось долго, с буксовками, и к концу рейса Санька совершенно выбился из сил. Он клонился, мотал головой, отгоняя сон, и часто вытирал лоб кружевным шелковым платочком с крохотным золотым вензельком. Руль скользил в мокрых ладонях, фары уже не пробивали серый рассветный воздух. С дождем уходила ночь, лужи из-под колес переливались в кюветы. Но ничего, за день дорога подсохнет и вечером снова можно будет ехать. Теплый стан, табачные дымочки, комары жалят в длинную шею. И непременно на обратном пути найдется место, где Кокоть остановит машину, подвесит экран и включит аппарат. Прибежит ли, остановится как вкопанный конь с роскошным седлом, придет ли за платком прекрасная герцогиня?