"Фрегат Его Величества 'Сюрприз'" - читать интересную книгу автора (О'Брайан Патрик)Глава пятаяСолнце обрушивалось на Бомбей с высоты полудня, заставляя этот переполненный город смолкнуть, так что даже на далеких базарах можно было расслышать шум прибоя — пульсацию Индийского океана, окрашенного в темную охру, под небом слишком раскаленным, чтобы быть голубым. Это небо страстно ждало юго-западного муссона, и в этот самый момент далеко-далеко к западу, за Африкой, он, прорвав горизонт, метнул свой первый могучий дротик, встрепенув обвисшие брамсели и бом-брамсели «Сюрприза», заштилевшего на маслянистых волнах немного к северу от экватора и в градусах в тридцати к западу от Гринвича. Столб света опустился на марсели, на нижние паруса, осветил палубу, и настал день. Внезапно весь восток превратился в день: солнце осветило небо до самого зенита, и в один миг ночь осталась за скулой правого борта, медленно уползая в сторону Америки. Марс, расположенный на ладонь выше горизонта на западе, внезапно исчез; весь небосвод вспыхнул, а темные воды моря вернулись к обычной дневной ярко-голубой синеве. — Прощения просим, сэр, — воскликнул старшина полуютовых, склоняясь над доктором Мэтьюрином и стараясь докричаться до него сквозь покрывавший голову мешок. — С вашего позволения, пора. — В чем дело? — откликнулся, наконец, Стивен, урча, как потревоженный зверь. — Почти четыре склянки, сэр. — Ну и что с того? Сегодня утро воскресенья, хвала Господу, а вы опять скоблить палубу? Мешок, защищавший от света луны, мог заглушить слова, но не раздраженный тон человека, которого вырвали внезапно из состояния покоя и эротических грез. В междупалубном пространстве фрегата было душно: благодаря мистеру Стенхоупу и его свите фрегат был переполнен, и Стивен спал на палубе, рискуя попасть под ноги каждой вновь заступившей вахте. — Тут же пятна смолы, — сказал старшина вкрадчивым, убедительным тоном. — На что будет похож квартердек с этими пятнами, когда мы начнем оснащать церковь? — Но заметив, что доктор, судя по всему, снова задремал, вернулся к первоначальному: — Прощения просим, сэр, ну пожалуйста. Из-за жары смола на снастях плавилась и капала на палубу, вар, используемый для конопачения, тоже, похоже, был замешан, и Стивен, оттянув мешок, наблюдал, как они моют, посыпают песком и полируют камнем пространство вокруг него: он оказался на испещренном пятнами острове в окружении моряков, спешащих побыстрее закончить работу, чтобы побриться и одеться в чистое. Сон бесследно пропал: Стивен встал, окончательно снял с головы мешок, и проворчал: — Никакого покоя на этом проклятом корыте, или лоханке… Преследуют… Прямо ритуальное еврейское пристрастие к чистоте… Идиоты древние… Он поплелся к борту. Но тут солнечный луч пролил на него благодатное тепло; в клетке поблизости прокричал петух, приподнявшись на насесте, и тут же закудахтала курица: «Яйцо снеслось, яйцо снеслось!». Доктор потянулся, огляделся вокруг, натолкнулся на каменные, сердитые физиономии полуютовых и понял, что липкость его подошв объясняется приставшими к ним смолой и варом: цепочка грязных следов шла по чистой палубе от места, где он спал к поручням, где стоял теперь. — Ох, прошу прощения, Франклин! — воскликнул Стивен. — Оказывается, я запачкал пол. Пожалуйста, дайте мне скребок, песок и щетку. Суровые взгляды исчезли. — Нет-нет, — закричали они, — это не грязь, всего лишь немного смолы, мы это в момент исправим. Но Стивен схватил небольшой брусок песчаника и принялся яростно соскабливать смолу, окруженный взволнованными, суетящимися матросами. Тут пробило четыре склянки, и к вящему расстройству полуютовых на палубу упала громадная тень: появился капитан, совершенно голый и с полотенцем. — Доброе утро, доктор, — произнес он. — Чем вы тут заняты? — Доброе утро, дорогой мой, — ответил Стивен. — Это чертово пятно… Но я уберу его, вырву с корнем… — Как насчет поплавать? — С превеликим удовольствием. Одну минутку. У меня появилась теория… сюда щепоточку песка, будьте любезны… Нож. Нет. Нет, моя гипотеза не подтвердилась: может, царская водка, или соляная кислота? — Франклин, покажи доктору, как мы на флоте это делаем. Дружище, а если я предложил бы вам снять туфли? Тогда не придется протирать насквозь палубу, лишая его превосходительство посла крыши над головой. — Превосходная идея, — сказал Стивен. Босиком он досеменил до карронады и уселся на нее, разглядывая подошвы башмаков. — Марциал сообщает нам, что в его эпоху горожанки делали гравировку « Джек подошел к западным поручням и поглядел на воду. Она была такой прозрачной, что свет проникал ниже киля корабля: корпус его отбрасывал на запад розоватую тень, резко очерченную на носу и корме, но расплывчатую в середине благодаря подолу из водорослей — вопреки новой медной обшивке они росли стремительно, ведь фрегат находился намного южнее тропика. Очертаний хищных тел не наблюдается, только несколько серебристых рыбешек да пара плавучих крабов. — Ну, идем, — сказал он, ныряя в воду. В море было холоднее, чем на воздухе, но было удовольствием ощущать скользящие по коже пузырьки, соленый привкус на губах, чувствовать, как вода бежит сквозь волосы. Подняв взгляд, он видел серебристую поверхность моря, прорезающий его корпус «Сюрприза», причудливый фиолетовый отсвет чистых медных листов у самой ватерлинии. Потом белый всполох — это Стивен разбил поверхность зеркала, «солдатиком» врезавшись в воду с высоты переходного мостика, пролетев двадцать футов. Инерция увлекала пловца все глубже вниз, и Джек отметил, что тот зажимает нос. Он продолжал зажимать его даже вынырнув, но потом отпустил, чтобы поплыть на свой привычный манер — короткими, неуклюжими рывками, закрыв глаза и стиснув губы в жесте непреклонной решимости. В силу особенностей сложения Стивен держался в воде низко, едва высовывая нос над поверхностью, но прогресс был на лицо, если отсчитывать с тех пор, как Джек впервые окунул его в море на буксируемом булине на третий день после выхода из Мадейры — две тысячи миль и много недель плавания с севера: точнее, много недель упражнений с парусами, в надежде поймать хоть намек на бриз в бом-брамсели или летучие паруса, высвистывая ветер. У Канар они захватили северо-восточный пассат, и продвинулись на двадцать пять градусов к югу, наслаждаясь плаванием, почти не прикасаясь к шкотам или брасам и частенько отсчитывая лагом по две сотни миль от полудня до полудня, но с каждым новым градусом солнце поднималось все выше. В зону неустойчивых ветров они попали гораздо севернее экватора, и с тех пор не обнаружили ни намека на юго-восточный пассат — вопреки факту, что в это время года его можно было вполне ожидать в таких широтах. И вот три сотни миль то штиль, то переменчивые, неустойчивые ветры — неделя за неделей: развороты шлюпками носа судна в надежде зацепить ветер, повороты реев, поливка парусов из пожарных рукавов, ведра, выплеснутые на бом-брамсели в расчете увеличить их тягу. И все это ради того, чтобы в итоге бриз стих или сбежал от них, поднимая рябь милях в десяти впереди по курсу. Но чаще всего мертвый штиль: «Сюрприз» безвольно дрейфует на запад в потоке экваториального течения, медленно вращаясь вокруг своей оси. Безжизненное море, кажущееся неподвижным, если бы не порождающее дурноту колебание горизонта, так как корабль раскачивается без хода, способного придать ему устойчивость. Птиц почти нет, рыб мало; за последние девять дней скитаний — одна только черепаха да вчерашняя олуша; ни единого паруса под сводом небес; солнце палит двенадцать часов в сутки. А вода кончается… Сколько они еще протянут на сокращенном рационе? Джек отбросил расчеты и поплыл к пришвартованной за кормой шлюпке. Стивен зацепился за ее планшир и выкрикивал что-то про Геллеспонт, но разобрать что было трудно из-за сбившегося дыхания говорившего. — Ты видел, а? — обратился он к Джеку, когда тот приблизился. — Я проплыл вдоль всей длины: четыреста двадцать гребков без перерыва! — Здорово, — ответил Джек, без особых усилий влезая в шлюпку. — Правда здорово. — Получается, каждый гребок продвигал Стивена меньше, чем на три дюйма, так как «Сюрприз» был всего лишь двадцативосьмипушечником, кораблем шестого ранга с водоизмещением в 579 тонн. Такие фрегаты презрительно называют «фрегантинами» — все, за исключением служащих на них. — Залезешь внутрь? Давай руку. — Нет-нет, — вскричал Стивен, отплывая. — Я сам прекрасно справлюсь. Только передохну немного. Но все равно, спасибо. Он терпеть не мог, когда ему помогают. Даже в начале путешествия, когда бедные искалеченные ноги едва держали его, он отклонял помощь, но каждый день описывал определенное число кругов от гакаборта до полубака. После прибытия в Лиссабон Стивен каждый день карабкался на крюйс-марс, не позволяя никому, кроме Бондена, следовать за ним. Джек же с замиранием сердца смотрел на него, и держал на палубе двух матросов с кранцами: на случай, если Стивен сорвется. И каждый вечер доктор заставлял свои изуродованные руки бегать взад-вперед по непослушным струнам виолончели; лицо его искажалось и становилось пепельно-серым. Но Боже, каких результатов он достиг! Этот последний заплыв показался бы невозможным еще месяц назад, не говоря уж о Портсмуте. — А что ты говорил про Геллеспонт? — спросил Обри. — Спрашивал, какой он ширины. — Ну, примерно около мили — дистанция прямого выстрела с любого из берегов. — Когда в следующий раз пойдем на Средиземное море, — заявил Стивен, — я его переплыву. — Не сомневаюсь. Раз один герой смог, то и другой сможет. — Гляди! Гляди! Это же крачка, там прямо над горизонтом! — Где? — Там, там, — показал Стивен, отпуская руку. Он тут же погрузился, пуская пузыри, но указующая рука оставалась над поверхностью. Джек ухватился за нее, втащил доктора на борт, и сказал: — Пойдем, взберемся по кормовому трапу. Я уже слышу запах нашего кофе, а утро обещает быть насыщенным. Взявшись за фалинь, Джек подтянул шлюпку к корме фрегат и подал Стивену трап. Пробили склянки; по боцманской дудке без малого две сотни коек были свернуты и закреплены в сетках, все на один манер. Джек стоял посреди кишащих моряков, высокий и величественный в своем расшитом халате, и внимательно оглядывал палубу. Аромат кофе и бекона сделался почти невыносимым, но ему все-таки хотелось приглядеть за выполнением этой операции: проходила она далеко не так споро, как хотелось бы, да и некоторые койки выглядели неопрятными и влажными. Херви придется снова взяться за плеть. Пуллингс, вахтенный офицер, вышел вперед, говоря, что койки надо уложить заново, причем совершенно не подобающим воскресенью тоном. Было видно, что он придерживается такого же мнения. Джек ввел в обычай приглашать офицера утренней вахты и кое-кого из молодежи к себе на завтрак, но мысль, что грядущий день готовит особые общественные дела, и что у Кэллоу, салаги-мичмана, высыпало такое количество юношеских прыщей, могла у любого отбить аппетит. Дружище Пуллингс, безусловно, простит его. Из водоворота тел вынырнул, растерянно пробираясь по квартердеку, кто-то в штатском. Это был Эткинс, секретарь посла, странный маленький человечек, уже доставивший им хлопот: причудливые понятия о собственной значимости, об удобствах, достижимых на небольшом корабле, о морских обычаях; манеры то высокомерные и оскорбительные, то чересчур фамильярные. — Доброе утро, сэр, — сказал Джек. — Доброе утро, капитан, — воскликнул Эткинс, стараясь подладиться под шаг Обри, начавшего привычную прогулку. Ни малейшего уважения в священной персоне капитана! Но даже раздражительный на голодный желудок Джек не мог позволить себе поставить Эткинса на место. — У меня для вас хорошая новость. Его превосходительство сегодня чувствует себя намного лучше. Намного лучше, чем чувствовал себя, отправляясь в путешествие. Смею заявить, что он даже намерен выйти на воздух. И рискну сделать намек, — тут он понизил голос до шепота, ухватил Джека за руку и выдохнул ему в лицо, — что приглашение на обед будет принято благосклонно. — Рад слышать, что ему лучше, — ответил Джек, пересилив себя. — Надеюсь, скоро мы получим возможность насладиться его обществом. — О, не надо беспокоиться, не нужно делать никаких грандиозных приготовлений. Его превосходительство — человек простой — не заносчивый, не гордый. Пусть это будет обычный обед. Как насчет сегодня? — Не думаю, — сказал Джек, искоса глядя на маленького человечка. — По воскресеньям я обедаю в кают-компании. Таков обычай. — Но капитан, уверен, что привычные вещи могут и подождать: это же непосредственный представитель Его Величества! — На море флотские обычаи священны, мистер Эткинс, — отрезал Джек и отвернулся, возвышая голос, — Эй, на фор-марсе! Поаккуратнее там с анапуть-блоком. Мистер Кэллоу, когда мистер Пуллингс придет на ют, передайте ему мои комплименты и скажите, что я буду рад, если он согласиться позавтракать со мной. Надеюсь, что вы тоже присоединитесь к нам, мистер Кэллоу. Вот, наконец, и завтрак; природное благодушие Джека стало брать верх. Они вчетвером сгрудились в «экипаже»[25] — большая каюта была отдана мистеру Стенхоупу — но неудобства — неотъемлемая часть морской жизни, и, устроившись поудобнее в кресле и вытянув ноги, Джек закурил сигару и сказал: — Налетайте, юноша, не стесняйтесь. Вот под этой крышкой целый пирог с беконом, будет досадно, если придется его выбросить. Наступила приятная тишина, нарушаемая только энергичным чавканьем мичманских челюстей, перемалывающих двадцать семь ломтиков бекона. Тут до них долетел раскатившийся по кораблю крик: — Эй, слушайте все, на баке и на юте! Быть готовыми к построению в пять склянок. Одеть бушлаты и белые брюки. Все слышали: одеться в чистое и побриться к пяти склянкам. Еще они слышали долетающий сквозь тонкую переборку металлический голос мистера Эткинса, видимо, пилившего шефа, и спокойные ответы мистера Стенхоупа. Посол был спокойным, тихим, воспитанным джентльменом, и вызывало удивление, как попал к нему на службу этот суетливый человечек. Мистеру Стенхоупу недужилось, когда он поднялся на борт, то жестоко страдал от морской болезни до самого Гибралтара, а потом снова до Канарских островов, а когда «Сюрприз» заштилел, и его стало качать на валах словно бревно, то и дело грозя снести мачты, приступ повторился снова. Рецидив осложнился подагрой, приковавшей его к постели. Им очень редко приходилось лицезреть бедного джентльмена. — Расскажите-ка, мистер Кэллоу, — обратился к юноше Джек, отчасти из стремления не слышать лишнего, отчасти не желая показаться не любезным с гостем, — как поживает мичманский кубрик? Уже с неделю или больше не видел вашего барана. — Зрелище этого ковыляющего по палубе древнего животного, которое было всучено поставщиком провизии под видом теленка, стало привычным. — Неважно, сэр, — ответил Кэллоу, отдергивая руку от блюда с хлебом. — Мы съели его на семнадцати градусах северной, и теперь поглядываем на курицу. Но мы скармливаем ей всех барочников, сэр, может, яйцо снесет. — За мельников, стало быть, не принялись? — поинтересовался Пуллингс. — Ну как же, сэр, — воскликнул мичман. — Дошли до трех пенсов, черт побери — стыд и позор! — А кто такие мельники? — спросил Стивен. — Крысы, не при вас будь сказано, — пояснил Джек. — Мы их так называем, чтобы не портить аппетит, а еще потому что они все в пудре из-за ныряний в муку и горох. — Мои крысы не берут в рот ничего, кроме отборных сухарей, слегка смоченных в растопленном масле. Какие они тучные: гордо скребут пузом по полу. — Крысы, доктор? — вскричал Пуллингс. — Зачем вы держите крыс? — Хочу понаблюдать за их поведением, за тем, как они двигаются, — сказал Стивен. На самом деле он проводил эксперимент: подкармливал крыс мареной, намереваясь выяснить, сколько потребуется красителю времени, чтобы проникнуть в кости, но об этом решил умолчать. Он был скрытен по натуре, и область, занимаемая покровом молчания, все росла и росла, захватив уже этих добываемых кошками существ, проводивших в его кладовой душные ночи и палящие дни. — Мельники, — проговорил Джек, уплывая мыслью в свою голодную молодость. — В канатном ящике на корме, справа по борту, была дыра, у которой мы клали кусочек сыра и ловили их в петлю, стоило голове крысы, направляющейся к провизионной, высунуться наружу. На стоянке у Подветренных островов мы за полночную вахту отлавливали штуки по три-четыре. А Хинейдж Дандас, — он кивнул Стивену, — потом съедал сыр. — Вы служили мичманом на «Сюрпризе», сэр? — вскричал Кэллоу, удивленный донельзя. По его размышлению, пост-капитаны рождались в полном вооружении изо лба Адмиралтейства. — Именно так, — сказал Джек. — Святые небеса, сэр, как же стар этот фрегат. Наверное, самый старый корабль во флоте? — Ну, — протянул Джек, он довольно стар, да. Его захватили в начале прошлой войны — это был французский «Юните». И тогда на нем не было никаких цыплят. Хотите еще яйцо? Кэллоу подскочил, едва не свалившись с кресла: пинок Пуллингса под столом заставил его произнести вместо «да, сэр, если можно», фразу «нет, сэр, большое спасибо», и встать. — В таком случае, — сказал Джек, — будьте любезны попросить ваших товарищей прийти в каюту вместе со своими досками. Остаток утра, до пяти склянок предполуденной вахты, он провел с мичманами, потом принимал доклады у боцмана, оружейника, плотника и казначея. С припасами дело обстояло нормально: говядины в достатке, свинины, гороха и сухарей на шесть месяцев, но вот сыр и масло придется выбросить — даже закаленный Джек отпрянул от образцов, принесенных Боувзом. Что хуже, гораздо хуже — воды оставалось тревожно мало. Недобросовестные поставщики снабдили «Сюрприз» бочонками, выпивавшими не меньше, чем вся команда, а заново обитый железом бак для воды тек как решето. Он был погружен в бумаги, когда вошел Киллик, неся парадный капитанский мундир. — Покончим с этим позже, мистер Боувз, — воскликнул Джек. Одеваясь — добротное сукно в такую страшную жару казалось толщиной в три дюйма, — он думал о воде, об их позиции: за недели дрейфа их снесло слишком далеко к западу, так что когда они подхватят юго-восточный пассат может оказаться непросто обогнуть бразильский мыс св. Рока. Обри как воочию видел положение «Сюрприза» на карте: его повторные лунные измерения почти совпадали с исчислением по хронометру и расчетами штурмана и мистера Герви. На этой же карте перед ним стояли очертания бразильского побережья, не более чем в пятистах милях отсюда. К тому же это недалеко от линии, где пассаты часто дуют с юга. Занимаясь этими проблемами, пуговицами, шейным платком и ремнем со шпагой, он ощутил, как корабль сначала накренился под ветром, затем еще раз, потом потихоньку заговорил: по бортам зажурчала вода. Джек посмотрел на висевший над головой компас: зюйд-вест-тень вест. Интересно, замрет тут же? Когда он поднялся на заполненную народом, еще более душную палубу, ветер все еще дул. Скорости фрегату едва хватало, чтобы слушаться руля, идя предельно круто к ветру: обрасопленные реи вибрируют, паруса плоские как забор. Полноватый, близорукий первый лейтенант, мистер Герви, обливаясь потом в своем мундире, нервно улыбнулся капитану, хотя и с большей уверенностью, чем обычно. Или это показалось? — Прекрасно, мистер Герви, — сказал Джек. — Ради этого мы и насвистывали, не так ли? Дал бы бог, продержался подольше. Может, нам стоит потравить слегка грота и фока шкоты, — выиграем лишний фатом. Герви, слава богу, не принадлежал к тем обидчивым первым лейтенантам, к которым нужно постоянно подлаживаться. Он не слишком высоко ценил свои морские способности — как и окружающие — и пока с ним обращались вежливо, не обижался. Герви отдал приказы, и «Сюрприз» стал рассекать гладь моря, будто намереваясь проделать до темноты диагональную борозду. — Думаю, можно бить «построение подивизионно», — сказал Джек. Первый лейтенант повернулся к вахтенному офицеру, Николсу: — Построение подивизионно. — Построение подивизионно, мистер Баббингтон, — скомандовал Николс своему помощнику по вахте. Баббингтон раскрыл уже рот, обращаясь к барабанщику. Но с его уст не успело сорваться и звука, как морской пехотинец, на лице которого застыло важное и возвышенное выражение, уже загремел в барабан: «там-тара-тара-там», и все офицеры сорвались с мест. Впрочем, использовать барабанный бой для оповещения было излишне: он ни для кого не стал неожиданностью. Команда корабля заполонила квартердек, переходные мостики и форкастль, выстраиваясь вдоль указанных швов между досками палубы, мичманы сновали, наводя порядок и выравнивая линию, поправляя шейные платки, тесемки, ленты на шляпах. Построение воспринималось всеми чинами как формальная церемония, такая же как танец — медленный, торжественный танец, которым капитану предстоит открыть бал. Что он и сделал, как только офицеры отдали рапорта Герви, а тот — ему. Сначала Джек двинулся к морским пехотинцам. Располагаясь в задней части квартердека, они не могли воспользоваться благами навеса, но стояли, гордые прекрасной выправкой и своим алым великолепием; лица и мушкеты блестели на солнце. Приняв рапорт командира, капитан медленно пошел вдоль строя. Его не слишком волновало, как подогнаны кожаные ремни, достаточно ли на волосах пудры, ярко ли блестят многочисленные пуговицы — в любом случае, их лейтенант Этередж был компетентным офицером, такого не затрешь. Но Джеку во всем этом отводилась роль служить оком Божьим, и свою инспекцию он проводил с беспристрастной серьезностью. Как человек, он сочувствовал поджаривающимся морским пехотинцам, как капитан вынужден был обрекать их на молчаливую пытку — смола уже капала на навес, а солнце еще продолжало набирать силу. — Весьма похвально, мистер Этередж, — воскликнул он и перешел к первому дивизиону матросов — дивизиону форкастля — во главе со вторым лейтенантом Николсом. Это были лучшие моряки корабля, все в ранге старших матросов, по большей части среднего возраста, некоторые даже пожилые — но никто за все годы службы на море не смог приучить их держать строй. При приближении капитана соломенные шляпы слетели с голов, а носки ног почти выровнялись по линии, но это был предел их дисциплинарных способностей. Они приглаживали волосы, поправляли свои просторные белые штаны из домотканого сукна, оглядывались, смеялись, кашляли, зевали, глазели по сторонам: совсем не то что солдаты. «Хороший набор форкастлевых», — думал Джек, проходя вместе с Герви вдоль строя, — моряки до мозга костей». Несколько лысых голов причудливо белели в рассеянных под навесом лучах — разительный контраст со смуглыми лицами — но у всех оставшиеся еще волосы собраны сзади в длинный хвост, перехваченный у некоторых тесемкой. Какое скопление морского опыта! Но, козыряя в ответ на приветствие Николса, он с изумлением обнаружил, что лейтенант плохо выбрит, а лицо его, так же как мундир и белье, в грязи. Не часто ему приходилось видеть такого офицера, не мог он также припомнить, чтобы во взгляде читались такая усталость и безысходность. Дальше стоял с фор-марсовыми Пуллингс, поздоровавшийся с ним, будто они не виделись только что: — Все в сборе, одеты по форме и опрятно, сэр, — сказал он и занял место позади капитана и первого лейтенанта. О мирская тщета! О порочность тщеславия! Все, разумеется, одеты с иголочки, белоснежные штаны, бушлаты с голубыми воротничками, но у младших марсовых они еще расшиты лентами, щегольские платки обернуты вокруг шей на манер шали, длинные волосы падают на плечи, в ушах поблескивают серьги. — А что случилось с Келинахом, мистер Пуллингс? — остановившись, спросил Джек. — В пятницу он упал с брам-рея, сэр. Ну да. Джек вспомнил. Падение получилось зрелищным, но удачным: крутнувшись в воздухе, матрос избежал встречи со снастями и рангоутом, шлепнувшись в море, откуда его выловили без малейших проблем. Это плохо сочеталось с потухшим взглядом, тусклыми глазами и безжизненностью. Расспросы ничего не дали: ответ один: «все хорошо, сэр, замечательно, сэр». Но Джеку уже приходилось видеть такие одуловатые лица, такой погасший взгляд. И видеть слишком часто. Когда они подошли к шкафутным Баббингтона, он заметил те же признаки у Гарланда, — «дурачка», за все годы на море выучившегося только управляться со шваброй, да и то не очень, здоровенного детины, при построении постоянно вертевшегося и лыбящегося. — Что вы сотворили с парнем? — спросил Джек у Герви. Первый лейтенант вытянул вперед голову, стараясь разглядеть лицо матроса, и ответил: — Это Гарланд, сэр, прекрасный парень, исполнительный, но не слишком умный. Реплика не вызвала ни ухмылки, ни раболепия: парень стоял, как теленок. Джек перешел к канонирам, ребятам по большей части добросовестным, но медлительным. В строю они, как обычно, производили не лучшее впечатление, но до тех пор, пока эти парни молятся на свои орудия, как на иконы, капитан готов был их щадить. Последним стоял молодой Конрой — голубоглазый юноша, высокий, как Джек, но худощавый, с невероятно красивым, округлым девичьим лицом. Красота его совершенно не трогала Джека (чего нельзя сказать о собратьях-матросах), а вот костяное колечко, сквозь которое был пропущен шейный платок — иное дело. На поверхности кости — акульего хряща — была искусно вырезана «Софи» — первый корабль Джека, который его сразу узнал. Видимо, Конрой был в родстве с кем-то из ее экипажа. Точно, там служил квартирмейстер с той же фамилией: женатый человек, всегда отсылавший жалованье и призовые деньги домой. Так он плывет вместе с сыном старого корабельного товарища? Как летят годы, Боже мой! В любом случае, времени на разговоры нет: и так уже Конрой, хоть парень и не робкий, впал чуть не в ступор от такого внимания капитана. Но в судовую роль на досуге заглянуть надо. Теперь на форкастль, где его встретили боцман, плотник и артиллерист — измученные и скованные от непривычки к парадным мундирам. В один миг ощущение зрелого возраста как рукой сняло: здесь находились старейшие офицеры фрегата, один из них, Реттрей, служил на нем с момента ввода в строй. Он был на «Сюрпризе» боцманом, когда Джек пришел на него помощником штурмана, и под его острым, уважительным, но немного циничным взглядом Обри вдруг почувствовал себя настоящим юнцом. Ощущение было такое, что пристальный взгляд пронзает эполет пост-капитана, и увиденное под ним не производит на боцмана особого впечатления, вопреки всей помпезности. Внутренне Джек соглашался с этим, но обреченный играть роль, построжел, и, обменявшись со стариком формальными любезностями, с долей облегчения перешел к мастеру-оружейнику и юнгам. Он мысленно отомстил старику, еще раз напомнив себе, что Реттрей с точки зрения дисциплины никогда не был хорошим боцманом, к тому же лучшие его годы уже позади. Мальчишки выглядели довольно бодро, но и тут пятен было больше терпимого, а у одного на плече красовалась огромная черная отметина. Смола. — Мастер-оружейник, — воскликнул Джек. — Что это значит? — На него капнуло со снастей, сэр. Минуту назад — я сам видел. Парень, чахлый, гундосый субъект с постоянно приоткрытым ртом, выглядел насмерть перепуганным. — Ладно, — заявил Джек, — будем считать это волей Господа. В следующий раз, Питерс, будь осмотрительнее. Потом, уловив краем строгого капитанского ока как трое юнг в заднем ряду дергаются, беззвучно шевеля губами в безнадежной попытке не прыснуть со смеху, он быстро перешел к шкафутным левого борта и ютовым. Здесь наблюдалось прискорбное падение качества: расхлябанное, тупое сборище увальней по большей своей части, хотя кое-кто из недавних новобранцев внушал определенные надежды. Парни, по-преимуществу, выглядели веселыми и добродушными — из тюрьмы передали только троих или четверых — но и здесь ему попадались хмурые, безжизненные лица. Вот и вся команда: не такая уж и плохая, и людей, в принципе, достаточно. Но только захворав, бедолага Симмонс, его предшественник, дал перед своей смертью слабину в дисциплине. Месяцы в Портсмуте тоже не пошли на пользу, а Герви — не тот человек, кто способен сколотить крепкий экипаж. Дружелюбный, добросовестный парень, хороший собеседник, когда сумеет отбросить свою стеснительность; прекрасный математик. Но с одного конца корабля он не в состоянии разглядеть то, что происходит на другом. И будь у него даже глаза рыси, он все равно не моряк. Хуже того — у него нет авторитета. Его доброта и неспособность сыграли с «Сюрпризом» злую шутку: кто назовет хорошим офицером человека, позволившего коменданту порта забрать с фрегата половину людей, заменив их командой «Ракуна» — проведя четыре года Северо-Американской станции, эти парни, не вступив ногой на родной берег, были в полном составе переведены на «Сюрприз». «Ракунцы», «сюрпризовцы» и немногочисленная партия новобранцев еще не слились воедино — возникали вспышки соперничества, да и распределение по должностям оказалось зачастую совсем неудачным. Старшина фор-марсовых, к примеру, совсем не знал дела, а что до артиллерийской подготовки… Но не это беспокоило его, пока он входил в камбуз. У него прекрасный корабль, пусть даже старый и не прочный, несколько хороших офицеров и хороший материал. Нет: его преследовала мысль о цинге. Но вдруг он ошибся? У этих потухших взглядов может быть сотня иных причин. Да и не было ли их путешествие еще не столь продолжительным, чтобы ожидать возникновения цинги? Пахнувший из камбуза жар заставил его замереть. На палубе стояла жутка духота, даже несмотря на благословенный бриз, войти же сюда означало то же, что шагнуть прямо в печь. Но там хлопотал трехногий кок — трехногий, потому что в битве Славного Первого июня он потерял обе ноги, а две полученные в госпитале дополнил третьей, хитроумно прилаженной к заду, что помогало ему не свалиться в котел или на плиту во время сильного волнения на море. Раскаленная докрасна плита мерцала в полумраке, по лицу кока стекали капли пота. — Все в порядке, Джонсон. Великолепно, — заявил Джек, отступая на шаг назад. — Разве вы не собирались проверять посуду, сэр, — вскричал кок. Его сияющая улыбка погасла, и показалось, что все лицо стало неразличимым в полутьме. — Ну конечно, — отозвался Джек, натягивая предписанную церемонией белую перчатку. Он провел ей по блестящим кастрюлям, и тупо уставился на пальцы, будто и впрямь ожидал увидеть их замаранными копотью и жиром. Капля пота дрожала у него на кончике носа, под мундиром лился настоящий поток, но он проинспектировал гороховый суп, два центнера пудинга с изюмом — воскресного пудинга — и только потом направился в лазарет, где его ждал доктор Мэтьюрин со своим тощим помощником-шотландцем. Обойдя больных (перелом руки, грыжа и сифилис, четыре случая просто сифилиса) с тем, что должно было сойти за ободряющее приветствие — «выглядишь лучше», «скоро будешь в порядке», «поспеешь в строй к переходу экватора» — Джек остановился у парусинового вентиляционного рукава, наслаждаясь относительной прохладой — 105 градусов по Фаренгейту[26] — и негромко сказал Стивену: — Будь добр, пока я буду внизу, пройди вдоль строя с мистером Макалистером. Сдается мне, у некоторых цинготный вид. Надеюсь, я неправ — еще слишком рано — но выглядит очень похоже. Теперь в кубрик. Облезлый кот, сидящий, поджав лапы, с видом полнейшего равнодушия, не обратил на него никакого внимания. Задушевный приятель кота, столь же полинялый зеленый попугай, валялся рядом, изнывая от жары, и пока Джек и Герви, пригнувшись, осматривали чистейшие столы, лавки, рундучки, начисто выдраенную, блестящую в свете падающих из люков лучей палубу, он хриплым голосом произнес: «Эрин го брах».[27] Здесь все было в порядке, так же как и в мичманском кубрике, и, конечно же, в кают-компании. Зато в подшкиперской, где к ним снова присоединился боцман, их ждала неприглядная картина: на первом же перевернутом стакселе обнаружилась плесень, с другими парусами дело обстояло еще хуже. Это была адская работенка, грязная и чрезвычайно опасная. Бедолага Герви вывихнул руку, а боцман, даже будучи гораздо более крепкого сложения, чудом избежал той же участи. Безграничный гнев Джека, его полнейшее презрение к выдвинутым оправданиям: «это так быстро происходит на экваторе — нет пресной воды, чтобы смыть соль — соль впитывает влагу — из-за навесов так трудно сложить их как положено», — произвели на Реттрея уничтожающее впечатление. Замечание капитана насчет того, что служащие на военном корабле обязаны справляться со своими обязанностями, пусть даже высказанное вполголоса, не осталось неуслышанным, и когда он появился на палубе после осмотра трюма, канатного ящика и форпика, весь фрегатный люд был охвачен смесью радости и мрачных предчувствий. Всем понравилось, что боцман «схлопотал» — всем, кроме, разве тех, кому не хотелось потратить остаток воскресного дня на исполнение боцманского «мы просушим их все, сэр, до последнего штормового стакселя и лиселей, вы меня слышите там?». Но они опасались, как бы капитан не добрался и до их грешков — ведь этот шкипер сущий дьявол, необъезженный конь. Впрочем, он вернулся на квартердек, никого по пути не покусав и не побив копытами, поглядел сквозь прогал в навесе на пирамиду парусов и сказал мистеру Герви: — Оснащаем церковь, с вашего позволения. На квартердеке появились стулья и скамьи, стойка для кортиков, задрапированная сигнальными флагами, превратилась в кафедру, корабельный колокол начал перезвон. Моряки столпились позади, офицеры и служащие из свиты посла стояли у своих мест, ожидая, пока мистер Стенхоуп, поддерживаемый под руки капелланом и секретарем, доковыляет до своего кресла, стоящего справа от капитанского. На фоне загорелых до цвета красного дерева физиономий лицо посла выглядело болезненным и бледным, как у призрака. У него никогда не было желания ехать в Кампонг, до своей миссии он даже преставления не имел, где находится Кампонг, — и он ненавидел море. Но теперь, когда легкий ветер подгонял «Сюрприз», его крен стал не таким раздражающим — почти неощутимым, если не отрывать глаз от поручней и простирающегося за ними горизонта, — а привычное течение англиканской службы позволяло послу чувствовать себя вполне сносно среди безумных дебрей из канатов, дерева и парусов, да еще в этом непригодном для дыхания раскаленном воздухе. Он внимал службе с таким же рвением, как матросы: подтягивал знакомые псалмы слабеньким тенором, тонущем в раскатистом басе капитана, но находившим приятный отклик в далеком, неземном голосе валлийца-впередсмотрящего, долетающего с высоты фор-брам-салинга. Но когда пастор стал читать проповедь, мысли Стенхоупа улетели далеко-далеко, к своей уютной приходской церкви, к приглушенному сиянию сапфиров в восточном окне, к покою семейных гробниц. Он закрыл глаза. Когда достопочтенный мистер Уайт произнес: «Псалом семьдесят пятый, стих шестой: не снизойдет возвышение ни с востока, ни с запада, ни с юга», — заскучавшая набожность мичманов на подветренной борте и лейтенантов на борте наветренном, вспыхнула вновь, пробуждаясь к жизни. Они в напряженном внимании склонились вперед на стульях, а Джек, который мог бы и сам вести службу, не будь на корабле капеллана, отозвался: «Какой воспламеняющий текст, ей Богу!» Но когда выяснилось, что и с севера, вопреки надеждам наиболее прытких мичманов, возвышения тоже ожидать не приходится, и остается только следовать поведению, суть которого мистер Уайт намеревался описать в следующих десяти главах, спины опустились снова. А когда оказалось, что даже тогда возвышение состоится не в мире сем, молодежь совсем потеряла интерес, погрузившись в мысли об обеде, о воскресном обеде с пудингом, который булькал потихоньку на медленном огне под экваториальным солнцем. Они поглядывали на паруса, затрепетавшие под умирающим бризом, и представляли, как хорошо было бы спустить за борт лисель и поплавать в нем. «Если сочтусь со стариной Баббингтоном, — размышлял Кэллоу, приглашенный так же на два часа на обед в кают-компанию, — смогу поесть дважды. Можно помчаться вниз едва мы возьмем высоту солнца, и …» Эй, на палубе, — донеслось с небес. — На палубе! Вижу парус! — Где? — отозвался Джек, когда капеллан замолчал. — Два румба справа по носу, сэр. — Держись подальше, Дэвидж, — скомандовал Джек рулевому, который, хотя и пребывал среди молящихся, никогда с ними не сливался, не раскрывая рта, чтобы запеть гимн, псалом или молитву. — Продолжайте, мистер Уайт, прошу прощения. По квартердеку заметались взгляды — будоражащие догадки, нарастающее возбуждение. Джек чувствовал, как вокруг него напряжение поднимается до высшей точки, но, если не считать быстрого взгляда на часы, оставался неподвижен, и, слегка склонив набок голову, невозмутимо внимал голосу капеллана. — Десятое, и последнее, — убыстряя темп, произнес мистер Уайт. А внизу, в вентилируемой тени кубрика, расхаживал Стивен, штудируя посвященную цинге главу из «Болезней моряков» Блэйна. Он услышал оклик и остановился. Подождал немного. — Что такое? — обратился он к коту. — Замечен парус, и никакой суматохи, беготни? Что происходит? Кот скривил рот. Стивен снова открыл книгу и читал до тех пор, пока не услышал над головой вырвавшийся из двухсот глоток возглас: «Аминь». Церковь на палубе разбирали в охватившей всех взбудораженной суете: взгляды бросались то на капитана, то поверх коечной сетки на горизонт, где во время подъема фрегата на волне мелькало белое пятнышко. Стулья и скамьи быстро снесли вниз, мягкие подстилки снова стали пыжами для орудий, кортики приобрели тот недвусмысленный характер, который определял им Ветхий завет. Поскольку изложение первых девяти заповедей мистером Уайта заняло слишком много времени, почти до самого полудня, секстанты и квадранты появились на свет едва ли не прежде, чем закрылся молитвенник. Солнце катилось к зениту, близился момент, когда надо делать измерения. Навес над квартердеком скатали, безжалостные лучи обрушились на палубу, и когда штурман, его помощники, мичманы, первый лейтенант и капитан заняли свои обычные места для проведения этого священного ритуала, означающего начало морского дня, в их распоряжении остались лишь маленькие полоски тени у самых ног. Это были торжественные пять минут, особенно для мичманов — капитан требовал точности измерений, — но казалось, что солнце никого не заботит. Никого, пока Стивен Мэрьюрин не подошел к Джеку и не сказал: — Я слышал что-то насчет паруса. — Один момент, — отозвался Джек, подошел к фальшборту, поднимая секстант, нацелив его на солнце и линию горизонта, и записал результат на маленькой табличке из слоновой кости. — Парус? Ах, это все лишь рифы св. Павла. Они никуда не денутся. Если ветер не стихнет, уже после обеда вы их сможете хорошо разглядеть. Чрезвычайно интересно: чайки, олуши и так далее. Новость тотчас же распространилась по кораблю: не судно, а скалы: любой чертов бездельник, ходивший дальше Маргейта, знаком с рифами св. Павла, — и команда вновь погрузилась в напряженное ожидание обеда, следовавшего за измерением высоты солнца. Разносчики из всех обеденных компаний толпились у камбуза со своими деревянными подносами, трюмный старшина под бдительным надзором квартирмейстера и вестового казначея начал смешивать грог; аромат рома, сочетаясь с запахом готовящейся пищи, поплыл по палубе — из ста девяноста семи ртов потекли слюнки, боцман со своей дудкой занял место у люка, ведущего в кубрик. На переходном мостике штурман опустил секстант, подошел к мистеру Герви и сказал: — Двенадцать часов, сэр. Пятьдесят восемь минут северной широты. Первый лейтенант повернулся к Джеку, снял шляпу и доложил: — Двенадцать часов, сэр, если вам угодно. Пятьдесят восемь минут северной широты. Джек повернулся к вахтенному офицеру. — Мистер Николс, двенадцать часов. Вахтенный офицер обратился к своему помощнику: — Двенадцать часов. — Отбить восемь склянок, — скомандовал помощник квартирмейстеру. — Перевернуть часы и отбить восемь склянок! — рявкнул тот, обращаясь к стоящему на часах морскому пехотинцу. При первом ударе Николс через всю палубу прокричал боцману: — Свистать к обеду! Что боцман, без сомнения, и выполнил, вот только на квартердеке сигнала не услышали, поскольку его заглушили стук подносов, крики коков, топот ног и звон мисок. В такую погоду матросы ели на палубе, между орудий; каждая компания как можно плотнее усаживалась у своего стола. Джек проводил Стивена в свою каюту. — Что думаешь о тех людях? — спросил он. — Это цинга. Все авторитеты сходятся в описании: слабость, рассеянная боль в мышцах, сыпь, размягчение десен, плохой запах изо рта. Макалистер тоже не сомневается. Он парень знающий, встречал много случаев. Я вник в дело и выяснил, что почти все заболевшие прибыли с «Ракуна». Они провели в море несколько месяцев прежде чем их перевели к нам. — Так вот в чем беда! — вскричал Джек. — Ну конечно. Но ты ведь сможешь поставить их на ноги. Конечно сможешь, и незамедлительно. — Хотел бы я разделить твою уверенность. И хотел бы верить, что имеющийся у нас лимонный сок стоит этого названия. Скажи, на этих твоих скалах растет какая-нибудь зелень? — Ни единой былинки, — ответил Джек. — И воды тоже нет. — Так, — протянул Стивен, пожав плечами. — Придется обходиться тем, что есть. — Уверен, ты справишься, дорогой мой Стивен, — воскликнул Джек, скидывая с плеч мундир, а вместе с ним часть своих забот. Он не сомневался в способностях Стивена, и хотя ему приходилось видеть экипажи, охваченные эпидемией цинги настолько, что недоставало рук выбирать якорь или ставить паруса, не говоря уж о бое, Джек с легким сердцем думал о сороковых широтах, о поджидающих их к югу от экватора свирепых штормах. — Какое удовольствие иметь тебя на борту. Это все равно, что плавать с частицей Истинного Креста. — Вот еще, — буркнул Стивен. — Не стоит самообольщаться. Медицина может немногое, а хирургия и того меньше. Я могу дать тебе слабительное, пустить кровь, поставить пиявок, вправить ногу или отрезать ее — и это почти все. Что могли Гиппократ, Гален, Разес, или что могут Блан или Троттер противопоставить карциноме, волчанке, саркоме? Стивен нередко пытался поколебать святую уверенность Джека, но тот видел, как канониру с «Софи» делали трепанацию, видел дыру в черепе и мозг — и Стивен, глядя на понимающую улыбку Джека и выражение вежливой снисходительности на его лице, понял, что не преуспел и в этот раз. Команда «Софи», вся до единого, знала, что доктор Мэтьюрин, если захочет, может спасти любого больного, а Джек был настолько моряком, что разделял все их предрассудки, ну развеет только в более цивилизованной форме. — Что ты скажешь насчет глотка мадеры перед тем, как мы отправимся в кают-компанию? — спросил капитан. — Полагаю, они забили ради нас меньшего из поросят, а мадера — прекрасный фундамент для свинины. Мадера хорошо послужила как фундамент, бургундское как стены, а портвейн как крыша, хотя они пошли бы намного лучше, будь они хоть чуть-чуть холоднее температуры тела. — Как долго может человеческий организм выносить такие издевательства? — думал Стивен, озирая стол. — Что ж, посмотрим. Сам он, исходя из соображений теории и собственной практики, ел только натертые чесноком галеты, запивая их холодным черным кофе. Впрочем, обводя взором сидящих за столом, он убеждался, что пока их организмы справляются с издевательством вполне недурно. Джек, заглотив изрядный кусок пудинга наряду с парой фунтов свинины с гарниром из овощей, был, возможно, ближе к апоплексическому удару чем обычно, но его голубые глаза не покраснели, так что непосредственной опасности не предвиделось. То же самое можно было сказать о толстяке Герви, который ел и пил, отбросив свою обычную стеснительность: круглое лицо его напоминало восходящее солнце — если допустить, что солнце способно блаженно улыбаться. Лица у всех, за исключением Николса, раскраснелись, но Герви затмевал остальных. Было в первом лейтенанте какое-то простодушие: в нем отсутствовали стремление к лидерству, амбициозность, агрессия. Как проявит себя такой человек в абордажной схватке? Не станет ли его деликатность (а Герви был в высшей степени джентльменом) фатальным недостатком? В любом случае здесь, он, бедняга, совсем не на своем месте: ему куда более подошла пасторская или университетская кафедра. Герви стал жертвой бесчисленных флотских связей, своей влиятельной семьи, полной адмиралов, чьим Пуллингс был таким же как всегда: худой, дружелюбный, нескладный юноша, довольный тем, что он лейтенант (предел его амбиций) и довольный, что находится на одном корабле с капитаном Обри. Как удается ему оставаться таким тощим, пожирая пищу с бездумной жадностью волка? Вот Хэрроуби, штурман: широкое, лопатовидное лицо расплывается в улыбке — улыбается он уголками губ, плотно сжав их посередине. Это создавало впечатление лукавства — скорее несправедливое, поскольку хотя штурман являлся человеком недалеким и ограниченным, коварства в нем не было. Зубов нет, сильно поредевшие русые волосы, высокий лоб, обычно бледный, теперь покраснел и лоснится от пота. Сдается, навигатор из него посредственный. Своим производством обязан Гамбье, адмиралу-евангелисту, принадлежит к какой-то секте, действующей в западных графствах, и на берегу превращается в проповедника. Стивен частенько видел его в лазарете, куда тот приходил проведать больных. — Во всех них есть добро, — говорил он. — Мы должны поднять их до своего уровня. — И как вы намереваетесь этого достичь? — Уповаю на благочестие и свой личный магнетизм. На деле же он приносил им вина и цыплят, писал для них письма, выделял или давал взаймы небольшие суммы. Ему нравилось отдавать — больше, чем иным брать. Деятельный, ревностный, здоровый, помешанный на чистоте, несколько возбудимый. Штурман перехватил взгляд Стивена, заулыбался еще шире и приветливо кивнул. Этередж, лейтенант морской пехоты, стал красным, как его мундир. В эту минуту он тайком ослаблял ремень, обводя кают-компанию исполненным блаженства взором. Небольшого роста круглоголовый человек; говорит мало, но впечатления молчуна не производит — оживленная мимика и веселый смех заменяют слова. Сказать ему и вправду особенно нечего, но Этереджу и так везде рады. Николс… Это совсем другое дело. Единственное относительно бледное лицо в этом жизнерадостном круге. Черноволосый, сдержанный, не из тех, кого можно легко подчинить. На этом регламентированном, слегка формальном празднике он смотрелся бы как скелет, если бы не его очевидные попытки изобразить веселье. Но печать несчастья застыла у него на лице, а проявленное пристрастие к портвейну не сулило ничего доброго. Стивен познакомился с ним год назад в Гибралтаре, еще они обедали вместе с Сорок вторым пехотным в Чатэме: в тот день Николса, распевающего, как кенар, унесли на корабль. Но это было прямо перед его женитьбой, и парень, очевидно, находился в состоянии нервного возбуждения. В те дни у Стивена сложилось о нем мнение как о типичном морском офицере, не слишком далеком, но приятном в общении: один из тех, кому удается естественно сочетать хорошее воспитание с неизбежной грубостью профессии, при этом отделяя одно от другого переборкой. Типичный морской офицер… Это выражение не лишено смысла, но как его вычленить? В любом собрании моряков вы можете встретить нескольких, от которых все прочие являются только разновидностями: но как этого мало, чтобы окрасить целую профессию! Окрасить — угадать тональность… Навскидку Стивен вряд ли мог вспомнить больше дюжины из тех сотен, с которыми сводила его судьба: Дандас, Риу, Сеймур, Джек, ну еще Кокрейн. Хотя нет, на берегу Кокрейн ведет себя слишком заносчиво, чтобы быть типичным. Слишком горд собой, сознанием собственных заслуг, слишком одержим своей шотландской страстью к обидам. А тут еще этот злосчастный титул, висящий у него на шее — драгоценный жернов. В Джеке было что-то от Кокрейна: неутомимое рвение к власти, стремление всегда быть правым, но Джека это не портит, да и за последние годы он сильно изменился. Что же можно принять за константы? Способность жизнерадостно переносить трудности, умелую исполнительность, открытость в общении, искренность. Чем из этого списка они обязаны морю, общему своему стимулу? Или это выбор профессии становится результатом схожего склада ума? — Капитан двинулся в путь, — прошептал сосед, толкнувший Стивена в плечо и наклонившийся к его уху. — Ага, так и есть, — промолвил Стивен, поднимаясь. — Он снялся с якоря. Они не спеша поднялись по трапу. Теперь, когда ветер окончательно стих, на палубе стало еще жарче, чем внизу. По левому борту в воду опустили парус: подтянутый по краям, в середине он провисал, образовывая подобие бассейна, и полкоманды плескалось внутри. Справа по борту, милях примерно в двух, лежали скалы — совсем теперь непохожие на корабль, но по-прежнему ослепительно белые от самого уреза воды до вершин, самая высокая из которых вздымалась футов на пятьдесят. Такие белые, что на их фоне пена прибоя казалась кремовой. Над головой парило облако из олуш, с вкраплением темных, не таких крупных крачек. Время от времени какая-нибудь олуша отвесно врезалась в воду, поднимая фонтан как от четырехфунтового ядра. — Вы не одолжите мне подзорную трубу, мистер Баббингтон? — воскликнул Стивен. Некоторое время он пристально рассматривал остров. — О, как бы я хотел очутиться там! Джек… то есть, капитан Обри: нельзя ли дать мне шлюпку? — Дорогой мой доктор, — сказал Джек, — уверен, вы не стали бы просить об этом, если помнили, что сейчас воскресный вечер. Вечер воскресенья считался священным. Это был единственный выходной для моряков, если не вмешивались ветер, погода и козни неприятеля, и выходной этот подготавливался адовыми трудами в субботу и утро воскресенья. — Теперь мне надо идти вниз, проверять эту проклятую подшкиперскую, — продолжил Джек, поворачиваясь спиной к разочарованию друга. — Вы не забыли, что мы собирались нанести визит мистеру Стэнхоупу? — Я вас отвезу, если желаете, — произнес Николс секунду спустя. — Уверен, Герви выделит нам ялик. — Как это милосердно с вашей стороны, — воскликнул Стивен, глядя Николсу прямо в глаза: немного во хмелю, но вполне владеет собой. — Буду бесконечно обязан. Позвольте мне захватить молоток, несколько коробок, шляпу, и я готов. Они пробрались мимо баркаса, вельбота и одного из катеров к ялику — все шлюпки буксировались за кормой, чтобы доски не рассохлись под открытым солнцем — и налегли на весла. Веселый шум затихал позади, кильватерная струя прочертила стеклянную гладь моря. Стивен сбросил одежду, оставшись только в плетеной шляпе: он наслаждался жарой, и этот ритуал стал для него ежедневным с широты Мадейры. Кожа его с головы до пят была покрыта неприятными темными пятнами, первоначальный бронзовый цвет приобрел темно-серый оттенок: мылся он редко — да и пресной воды не было, — и морская соль покрывала его, словно пыль. — Я буквально только что размышлял о морских офицерах, — заметил Стивен, — и пытался определить качества, которые позволяют сказать: «Вот этот человек — моряк в истинном смысле слова». Отсюда я перешел к мысли, что найти типичного морского офицера также сложно, как найти типичное тело с анатомической точки зрения: он окружен, за не имением более подходящего слова, позвольте называть их «неподходящими видами», или подвидами. Затем я вывел умозаключение, что в природе существует значительное количество хороших — по меньшей мере, приятных, — мичманов, но не так много хороших лейтенантов, еще меньше хороших капитанов, и практически ни одного хорошего адмирала. Возможным объяснением может стать такое: помимо профессиональных навыков, бодрого самоотречения, здоровой печени, врожденных командных качеств и сотни иных достоинств, требуется куда более редко встречающее умение сопротивляться последствиям — последствиям сокрушительным для человеческой натуры — обладания безраздельной властью. Власть на человечность действует как растворитель — взгляните на любого супруга, отца семейства, и заметьте, как человек поглощает человека, как роль поглощает личность. Затем умножьте семью и власть в несколько сот раз и посмотрите на капитана корабля — я уж молчу об абсолютном монархе. Разумеется, человек как таковой рождается, чтобы терпеть угнетение или одиночество — такова людская доля, если, конечно, у него не окажется иммунитета к действию яда. В силу природы службы иммунитет этот не может быть выявлен быстро, но он существует. Как иначе мы могли бы объяснить редкие случаи появления весьма человечных, но в то же время успешных адмиралов, таких как Дункан, Нельсон… Стивен заметил, что Николс не следит за его мыслью, поэтому, не доведя фразу до логического конца, пробормотал что-то, вытащил из кармана сюртука книгу, и поскольку птиц в ближайшем секторе неба не наблюдалось, погрузился в чтение. Уключины поскрипывали, лопасти с плеском взрезали воду, солнце палило; шлюпка шла по морю. Время от времени Стивен поднимал глаза, повторяя заучиваемые на урду фразы и изучая лицо Николса. С парнем не все ладно, и уже давно. Ему было плохо в Гибралтаре, плохо на Мадейре, после Сантьяго стало еще хуже. Цинга в данном случает отпадает. Сифилис? Паразиты? — Прошу прощения, — произнес Николс с натянутой улыбкой. — Боюсь, я потерял нить разговора. Что вы сказали? — Я повторял фразы из этой книжечки. Это все, что я смог захватить, не считая грамматики Форта Уильяма, она у меня в каюте. Это фразеологический словарь, и мне кажется, составлял его человек разочарованный: Вдобавок еще и распутник: Стараясь изобразить вежливый интерес, Николс спросил: — Вы на этом языке разговариваете с Ахметом? — Именно. Все наши ласкары знают его, хоть и прибыли из различных частей Индии — для них это как лингва франка. Ахмета я выбрал потому, что это его родной язык, и парень он услужливый, терпеливый. Вот только читать и писать не умеет, поэтому я штудирую грамматику в надежде закрепить уловленное на слух. Вы не находите, что разговорный язык проскакивает сквозь мозг, не оставляя ощутимых следов, если не заякорить его печатным словом? — Не знаю, что сказать: я не мастак говорить на иностранном — никогда не умел. Мне так удивительно, когда я слышу, как вы болтаете с этими черными. Да у меня даже с английским, если речь заходит о вещах более тонких, чем постановка парусов… Он замолчал, бросил взгляд через плечо и заявил, что эта сторона для высадки не подойдет: слишком отвесно, нужно попытать счастья с другой стороны. По мере приближения к скалам птиц становилось все больше, а когда они подошли к южному берегу, олуши и крачки буквально кишели в небе, снуя вокруг своих рыболовных угодий в мельтешении перекрещивающихся маршрутов. Странно, но птицы молчали. Стивен не мог оторвать от них глаз, тоже не раскрывая рта и замерев от восхищения. Тем временем шлюпка приткнулась к поросшей водорослями скале и покачнулась, когда Николс выпрыгнул из нее на укромный берег, вылизанный волнами. Лейтенант помог Стивену выбраться наружу. — Спасибо, спасибо вам, — сказал Стивен, карабкаясь по темной от действия прибоя полосе наверх, к сияющей белизне. И тут он замер: прямо перед ним, буквально нос к носу, сидела олуша. Две, четыре, шесть олуш, таких же белых, как скалы, на которых они сидели — целый ковер из олуш, молодых и старых, а среди них множество крачек. Ближайшая олуша посмотрела на него без особого интереса, по ее змееподобной голове и круглому глазу можно было прочитать лишь легкую степень беспокойства. Стивен вытянул палец и коснулся птицы. Та вздрогнула. В этот момент раздался мощный шум крыльев — прилетела еще одна олуша, неся добычу для своего широко раскрывшего клюв детеныша, сидевшего на голой скале в нескольких футах далее. — Иисус, Мария и Иосиф, — пробормотал Мэтьюрин, выпрямляясь, чтобы обозреть остров — гладкий курган, напоминающий полураскрошившийся коренной зуб, с птицами, облепившими все впадины. Раскаленный воздух был наполнен хлопаньем крыльев, аммиачным запахом испражнений и смрадом от рыбы; свет, отражающийся от гладкой белой поверхности, слепил глаза, так что трудно было разглядеть птиц ярдах в пятидесяти вверх по склону, а сама линия склона колебалась, как канат, который то натягивают, то отпускают. Никакой воды, абсолютная сушь. Ни травинки, ни мха, ни лишайника; вонь, голые скалы и неподвижный воздух. — Да это рай! — вскричал Стивен. — Рад, что вам нравится, — отозвался Николс, устало присаживаясь на единственный чистый клочок скалы, который ему удалось найти. — Вы не находите, что для рая тут слишком смердит, да и пекло адское? Камень даже через подошву жжет. — Ну да, аромат, — сказал Стивен. — Но под раем я имею в виду непуганность птиц, и еще мне кажется, что смрад не от них. — Он пригнулся, когда крачка пронеслась мимо его головы, резко тормозя перед посадкой на землю. — Они непуганны, как до Падения. Надеюсь, эта птица позволит мне понюхать ее. Уверен, что смрад исходит от экскрементов, остатков рыбы и водорослей. Доктор слегка подвинулся к олуше, одной из немногих, продолжавших высиживать яйца, встал на колени, осторожно взял ее за изогнутый клюв и поднес нос к ее спине. — Впрочем, они тоже вносят изрядный вклад, — произнес он. Олуша выглядела возмутительно, раздражающе, непроходимо глупой; она издала шипящий звук, но не тронулась с места — только поплотнее прикрыла яйца и уставилась на краба, деловито воровавшего летучую рыбу, оставленную крачкой на краю гнезда в паре футов от них. С вершины острова Стивен видел фрегат, неподвижно стоящий в паре миль от них, с обвисшими, безжизненными парусами. Николса он оставил внизу, под навесом, сооруженном из одежды и весел — единственный клочок тени на всей великолепной скале. Стивен отобрал для коллекции двух олуш и двух крачек: ему пришлось перебороть сильнейшее нежелание размозжить им головы, но одна из олуш, с красными ногами, явно принадлежала к неописанному еще виду. Птиц он выбрал из тех, что были без выводка, кроме того, по его оценке, только на этой скале их оставалось еще тысяч тридцать пять. В коробочках заняли свои места несколько экземпляров питающейся перьями моли, жук неизвестного рода, две мокрицы, идентичные, судя по всему тем, которых находят в ирландских торфяных курганах, шустрый ворище-краб и значительное количество жирных бескрылых мух, классификацией которых можно будет заняться позже. Какой улов! В данный момент Стивен стучал по скале молоточком — но не ради геологических образцов, груда которых уже лежала в шлюпке, а для того, чтобы расширить расселину, в которой укрылся неизвестного вида паук. Скала оказалась твердой, расселина глубокой, а паук — упрямым. Время от времени доктор останавливался, чтобы глотнуть немного чистого воздуха и бросить взгляд на корабль. К востоку птиц наблюдалось гораздо меньше, хотя то тут то там какая-нибудь олуша или парила, или пикировала, сложив крылья, отвесно в море. Во время препарирования образцов надо будет обратить особое внимание на их ноздри: должно быть что-то, препятствующее попаданию в них воды. Николс. Поток, взрыв откровенности, вызванный каким-то случайным словом? Что-то не слишком важное, раз уж не получается вспомнить о нем, вызвало короткое признание: «Я был на берегу со времени списания с «Эвриала» до назначения на «Сюрприз», и поссорился с женой». Протестанты нередко исповедуются врачам, и Стивену уже приходилось выслушивать подобные истории прежде. Они всегда сопровождались ритуальной просьбой дать совет. Оскорбленная до глубины души жена, расстроенный муж, ищущий примирения, внешнее подобие счастливой семейной жизни, осторожные слова, предупредительность, отдаление, обида, холодное одиночество ночью и днем, постепенное умирание остающихся еще чувств и даже общения. Но никогда ему не приходилось слышать признания, в котором звучало бы такое раздирающее душу горе: — Я думал, что будет лучше, если уйти в море, но этого не случилось. Нет письма в Гибралтаре, хотя и «Леопард» побывал там раньше нас, и «Свифтшур». Всякий раз во время ночной вахты я ходил взад-вперед, сочиняя ответ на письма, которые ждут меня на Мадейре. Писем не оказалось. Пакетбот заходил туда за две недели до того, когда мы еще стояли в Гибралтаре, а писем нет. Я все еще надеялся… но ничего, ни клочка бумаги. Пока дул пассат, я не мог в это поверить, но теперь все, и скажу вам, Мэтьюрин: я не в силах терпеть эту долгую, медленную смерть. — Наверняка вы получите целую пачку в Рио, — сказал Стивен. — Я вот тоже ничего не получил на Мадейре. Практически ничего. Их точно отослали в Рио, не сомневайтесь. А может, даже в Бомбей. — Нет, — обреченно отрезал Николс. — Не будет никаких писем. Я и так уже утомил вас своими делами, простите меня. Если я устрою навес из весел и сорочки, посидите под ним? Как бы вас солнечный удар не хватил на такой жаре. — Нет, спасибо. Времени мало. Нужно побыстрее обследовать сию сокровищницу под открытым небом. Бог знает, удастся ли когда-нибудь вернуться сюда снова? Стивен очень надеялся, что Николс не станет сожалеть об этом. Обычная исповедь носит более формальный характер, она менее подробна и обширна, не так откровенна в деталях, не касающихся религии. Помимо того, исповедник сам по себе суть священник, ведущий особую жизнь, а доктор — обычный человек. Нелегко сидеть за обеденным столом с тем, кому рассказал такое. Он вернулся к работе: тук, тук, тук. Пауза. Тук, тук, тук. Наблюдая, как расселина медленно расширяется, Стивен заметил, что на скалу падают крупные капли, тут же испаряющиеся. «Не думал, что во мне еще остался пот», — отметил он про себя. Потом понял, что капли падают и ему на спину: огромные дождевые капли, теплые, как помет, которым щедро награждали его птицы. Стивен выпрямился и огляделся. Небо на западе стало черным, а внизу, на поверхности моря, образовалась белая полоса, приближающаяся с невообразимой скоростью. Птиц в воздухе не было, даже на перенаселенной западной стороне. Горизонт расплывался в пелене дождя. Тьму прорезали алые молнии, хорошо различимые даже в этой дымке. Мгновение спустя солнце скрылось, и в наступившей душной мгле на него обрушилась вода. Не капли, а струи, теплые, как окрестный воздух и льющиеся отвесно с невероятной силой. От струй поднималось облако брызг, такое плотное, что дышать стало почти невозможно. Он укрыл рот руками, замедлил дыхание, и, позволяя воде просачиваться сквозь пальцы, пил ее, пинта за пинтой. Хотя Мэтьюрин стоял на вершине, потоп поднялся ему до колен, и его коробки поплыли. Шатаясь под напором ветра, он ухватил две из них и прижал к себе. Все это время дождь лил с такой силой, что звук его почти заглушал раскаты грома. Теперь шквал находился прямо над ним; вихрь сбил Стивена с ног, и мощь катаклизма, только что казавшаяся ему предельной, возросла десятикратно. Зажав коробки между колен, он скрючился на четвереньках. Время теперь текло по-другому, оно отмерялось только последовательными вспышками молний, пронзавшими воздух. Они били из тучи, ударяли в скалу и снова исчезали во мгле. В мозгу у него слабо бились тревожные мысли: «Что с кораблем? Могут ли птицы пережить такое? Жив ли Николс?» Все кончилось. Дождь внезапно прекратился, ветер снес пелену. Через несколько минут туча сползла с катящегося к закату солнца, и оно засияло вновь, сверкая на прекрасном, еще более голубом небе. На западе все было как до начала, если не считать белых барашков на море, на востоке шквал все еще покрывал место, на котором он в последний раз видел корабль. А по расширяющейся полосе между скалой и тьмой течение несло тушки птиц — сотни и сотни. Еще он увидел акул, больших и маленьких, плывущих к телам. Вся скала еще была в воде: журчание доносилось отовсюду. Стивен зашлепал вниз, крича: «Николс! Николс!». Некоторые из птиц — он старался не наступить на них — продолжали сидеть на яйцах или в гнезда. Кое-кто расправлял перья. В трех местах ему встретились кучи мертвых олуш и крачек: тела были мокрые, но обугленные, и пахли паленым. Доктор добрался до места, где стоял навес. Навеса не было, не было упавших весел, и на месте, где они привязали шлюпку, ее не оказалось. Он пошел вокруг скалы, сгибаясь под напором ветра, и крича в пустоту. Оказавшись во второй раз на восточной стороне, Стивен обнаружил, что шквал кончился. Корабля не было видно. Взобравшись на вершину, доктор разглядел его корпус, летящий по ветру под фор-марселем. Бизань— и грот-мачта отсутствовали. Он смотрел ему вслед, пока белая черточка не скрылась из виду. Когда он повернулся и пошел вниз, солнце уже клонилось к горизонту. Олуши уже снова занялись ловлей рыбы, а взобравшиеся повыше птицы, еще освещаемые лучами солнца, делались в потоке ослепительного света розовыми, когда начинали свой стремительный кивок к поверхности моря. |
||
|