"Фрегат Его Величества 'Сюрприз'" - читать интересную книгу автора (О'Брайан Патрик)

Глава шестая

В конечном итоге его снял баркас. Баркас под командой Баббингтона, сумевший, благодаря удвоенному числу гребцов, подняться прямо против ветра.

— С вами все хорошо, сэр? — закричал мичман, увидев сидящего на скале доктора. Стивен не ответил, только показал рукой, что шлюпке надо подойти к рифу с другой стороны.

— С вами все хорошо, сэр? — снова закричал Баббингтон, выскакивая на берег. — Где мистер Николс?

Стивен кивнул, и прокаркал:

— Я в совершенном порядке, спасибо. Но вот бедный мистер Николс… У вас есть вода?

— Эй, бочонок сюда. Ну живее, живее!

Вода. Она вливалась в него, орошая почерневший рот и пересохшее горло, наполняла иссохшее тело до тех пор, пока он снова не приобрел способность потеть; а они стояли над ним — удивленные, заботливые, исполненные почтения, и укрывали от солнца куском парусины. Они не ожидали увидеть его живым — исчезновение Николса выглядело более естественным исходом событий.

— Для остальных-то тут хватит? — приостановившись, спросил он голосом, уже похожим на человеческий.

— Еще бы, еще бы, сэр. Есть еще пара бочонков, — ответил Бонден. — Но сэр, вы уверены, что так надо? А то еще лопнете тут.

Он пил, пил закрыв глаза, чтобы усилить наслаждение.

— Удовольствие более острое, чем любовь, более полное и быстрое.

Глаза он отрыл вовремя, и строгим голосом крикнул:

— Прекратите немедленно! Сэр, ну-ка отпустите олушу немедленно! Прекратите, я сказал! Стыдитесь, проклятые мародеры! И прочь все со скалы!

— О’Коннор, Богуславски, Браун и прочие, возвращайтесь в шлюпку, — скомандовал Баббингтон. — Сэр, не желаете еще чего-нибудь? Суп? Сэндвич с ветчиной? Кусок пирога?

— Думаю нет, благодарю вас. Если вы распорядитесь перенести этих птиц, камни и яйца в шлюпку, и возьмете эти две коробочки, мы можем отчалить. Что с кораблем? Где он?

— Лигах в четырех-пяти к юго-западу, сэр. Может вы заметили наши марсели вчера вечером?

— Нет. Он поврежден? Люди пострадали?

— Потрепало изрядно, сэр. Все на борту, Бонден? Осторожнее, осторожнее, сэр. Пламб, подложи-ка эту сорочку вместо подушки. Бонден, а это что?

— Полагаю, сойдет за зонт, сэр. Подумал, может вы не будете брать румпель.

— Отходим, — скомандовал Баббингтон. — Навались!

Баркас отвалил от скалы, развернулся, поставил кливер и грот и помчался по направлению к югу.

— Так, сэр, — продолжил мичман, усаживаясь за румпель и положив компас перед собой. — Боюсь, кораблю досталось сильно, мы потеряли несколько человек: старину Тиддимана смыло с бака, а еще трех парней унесло прежде, чем мы успели втащить их на борт. Мы так внимательно следили за небом на западе, что прозевали белый шквал.

— Белый? Да он был черен, как разверстая могила.

— Это второй. А первым пришел белый — с юга, за несколько минут до вашего. Говорят, они часто налетают в районе экватора, но что б с такой адской силой… Короче, он обрушился на нас без всякого предупреждения — капитан был как раз внизу, в подшкиперской. Ударил на высоте марселей, на уровне воды почти ничего не было, и окунул нас по бимсы. От парусов одни шкаторины остались еще до того, как мы до шкотов и фалов дотронуться успели. Ни клочка парусины не уцелело.

— Даже вымпел сорвало, — вставил Бонден.

— Да, даже вымпел сорвало, вот дела! Грот— и крюйс стеньги вместе с фор-брам-стеньгой за бортом, мы на боку, порты открыты, и три орудия сорвались. Тут на палубе появляется капитан с топором в руке, выкрикивает команды, рубит снасти, и фрегат выпрямляется. Но едва мы встали на ровный киль, на нас обрушился черный шквал. Господи!

— У нас на фор-стеньге остался клок паруса, — сказал Бонден, — и нас понесло, да еще эти пушки скакали по палубе. Капитан опасался, как бы они не проломили борт.

— Я был у наветренного шкота, — заявил Пламб, загребной. — Мне понадобилось полсклянки, чтобы отдать его. А дуло так сильно, что мою косицу намотало на бугель, аж в два оборота, и Дику Тернбуллу пришлось ее отрезать. Жуткий был момент, сэр.

Он повернул голову, чтобы предъявить свою утрату: пятнадцать лет заботливо заплетать, расчесывать, умащать лучшим макасарским маслом — и вот остался лишь обрубок в три дюйма длиной.

— В конце-концов, — мы наполнили бочонки для воды. Потом поставили аварийную бизань и грот-стеньгу, и стали лавировать на ветер.

Бесконечные детали… Не слишком живой интерес Баббингтона к судьбе Николса… удивительно спокойная, философская реакция на его смерть… Опять детали о поломке рангоута, о разбитом молнией бушприте, о напряженных трудах день и ночь… Стивен задремал, сжимая в руке кусок пирога.

— Вот и фрегат, — донесся сквозь сон голос Бондена. — Они установили фор-брам-стеньгу. Капитан будет жутко рад видеть вас, сэр. Сказал, что ни за что не бросит вас на той скале. С палубы не сходил ни днем, ни ночью, никому покоя не давал. Помоги нам Господь! — добавил он, усмехнувшись, вспоминая о безжалостных командах, заставляющих работать людей, уже на три четверти мертвых от усталости. — Он просто места себе не находил.

Джек и впрямь не находил себе места, но доложенные с грот-мачты вести о возвращении баркаса с живым доктором на борту вернули ему большую часть рассудка. Впрочем, его продолжала еще волновать судьба Николса, и когда он перегнулся через поручни, на лице у него отразились оба чувства — сначала озабоченность, потом вспышка радости, выразившаяся в широкой улыбке.

Стивен ловко, как заправский моряк, вскарабкался на борт.

— Нет-нет, я в полном порядке, — заверил он. — Но мне искренне жаль сообщить вам, что мистер Николс и шлюпка пропали. Я обыскал скалу тем же вечером, на следующий день, и еще через день: никаких следов.

— Искренне сожалею об этом, — промолвил Джек, покачав головой и потупив взор. — Он был хорошим офицером.

— Вы должны спуститься вниз и лечь, — продолжил он после небольшой паузы. — Макалистер займется вами. Мистер Макалистер, отведите доктора Мэтьюрина вниз…

— Позвольте мне помочь вам, сэр, — сказал Пуллингс.

— Давайте руку, — произнес Герви.

Весь квартердек и большая часть матросов во все глаза смотрели на воскресшего доктора — старые его товарищи с нескрываемой радостью, прочие — с изумлением. Пуллингс зашел так далеко, что вклинился между капитаном и доктором, стараясь ухватить последнего под руку.

— Я не хочу вниз, — отрезал Стивен, отмахиваясь от рук. — Все что мне нужно — это чашка кофе.

Он отошел назад, увидел Стенхоупа и воскликнул:

— Ваше превосходительство! Прошу простить меня за то, что я не смог нанести вам визит в воскресенье.

— Позвольте поздравить вас со спасением, — ответил Стенхоуп, подходя ближе и пожимая доктору руку. Посол говорил даже еще более сдержанно, чем обычно, потому что Стивен стоял перед ним в чем мать родила. Стенхоупу, конечно, приходилось видеть голых, но у них не было глаз, покрасневших как вишни из-за соли и солнца, не было такой иссохшей, сморщенной загорелой кожи, покрытой соляной коркой.

— Счастлив видеть вас живым, доктор, — произнес мистер Эткинс — единственный человек на борту, кого не обрадовало возвращение баркаса: Стивен был прикомандирован к миссии с искусно расплывчато сформулированными полномочиями, и инструкции посла обязывали его спрашивать совета у доктора Мэтьюрина. Про необходимость спрашивать совета у мистера Эткинса умалчивалось, и тот буквально сгорал от ревности.

— Могу я предложить вам полотенце, или какой-нибудь иной наряд? — взгляд его устремился на бесстыдно обнаженный живот Стивена.

— Вы так любезны, сэр, но в этом наряде мне суждено предстать перед Господом, поэтому он вполне хорош. Его можно назвать первородным.

— Утер нос ублюдку, — едва слышно, не шевеля губами, сказал Пуллингс Баббингтону. — Не в бровь, а в глаз.

Поутру, с первым ударом рынды, Стивен уже сидел за обеденным столом, оживленный и изнывающий от голода.

— Ты уверен, что тебе не стоит оставаться в постели? — спросил Джек.

— Да ни за что в жизни, дружище, — ответил Стивен, протягивая руку за кофейником. — Разве я не сказал тебе сразу же, что со мной все в порядке? Кусочек ветчины, пожалуйста. По трезвому рассуждению, если бы не бедняга Николс, мне пребывание на скале доставило бы удовольствие. Было не слишком уютно — я весь поджарился, говоря по правде, — за то мои члены получили такое оздоравливающее воздействие, какого не оказали бы воды Бата лет за сто. Никаких болей, скованности! Я могу сплясать джигу, да еще и элегантную. Помимо этого, где еще я мог бы получить возможность день за днем вести такие точные наблюдения? Одни членистоногие… Вечером, прежде чем отправиться в кровать, я набросал кучу неупорядоченных заметок, так там одним членистоногим отведено семнадцать листов! Ты должен это прочитать. Ты увидишь святая святых моих наблюдений.

— Буду счастлив, спасибо, Стивен.

— Потом я несколько раз обтерся с головы до ног губкой с пресной водой — этой благословенной пресной водой, — и заснул. Сон! Я словно медленно падал в бездонную пропасть, такую глубокую, что утром мне составило труд припомнить, что же происходило вчера: расплывчатые воспоминания о лазарете, соединяющиеся с прочими всплывающими из памяти фрагментами. Боюсь, я не смогу дать тебе отчет о моем утреннем обходе.

— Сегодня ты, безусловно, не так похож не жертву церемонии всесожжения, как вчера, — промолвил Джек, пристально вглядываясь в лицо друга. — Глаза стали почти человеческими. А вот вчера на палубе, — продолжил он, чувствуя, что это не совсем вежливо с его стороны, — они производили впечатление колдовских, ведь мы наконец поймали юго-восточный пассат! Он более южный, чем мне хотелось бы, но полагаю, нам удастся обогнуть мыс святого Рока. По любому, до полудня мы пересечем экватор — с начала полуночной вахты делаем семь-восемь узлов. Еще чашечку? Скажи, Стивен, а что ты пил на этой чертовой скале?

— Дерьмо кипяченое.

Стивен был сдержан в речи, редко божился и уж никто не слышал от него непристойных слов или ругани. Такой ответ изумил Джека, и тот потупил взор. Может это какой-то непонятный ему термин?

— Кипяченое дерьмо, — повторил Стивен. Джек понимающе улыбнулся, но почувствовал, что краснеет от стыда. — Да. В расселине осталась одна-единственная лужа с дождевой водой. Птицы обильно загадили ее. Не преднамеренно: вся скала покрыта густым слоем помета, но достаточно, чтобы воротило с души. Следующий день выдался еще более жарким, если такое возможно, и постепенно жидкость нагрелось до невероятной температуры. Но я все-таки ее пил, пока жидкость не кончилась. Потом перешел на кровь — кровь бедных, ничего не подозревающих олуш, смешанную с толикой морской воды и выдавленным из водорослей соком. Кровь… Джек, а этот мыс святого Рока, о котором ты столько толкуешь, он ведь в Бразилии, этом рае для вампиров?

— Прошу прощения что прерываю, сэр, — произнес появившийся в дверях Герви, — но вы просили меня дать знать, когда грот-брам-стеньга будет готова к установке.

Оставшись наедине, Стивен посмотрел на свою лишенную ногтей кисть, повращал ей с чувством истинного удовлетворения: удивительно крепкая, твердая, никакой дрожи, — произвел с помощью карманного ланцета тонкую операцию на куске ветчины и направился в лазарет, бормоча про себя: «Я не в состоянии был этого сделать, пока не прожарился насквозь, не иссох, не превратился в мумию. Благословенно солнце в силе своей!»

В тот же день они пересекли экватор, но без пышных церемоний. Дело было не только в потере товарищей-матросов и мистера Николса — потеря ощущалась острее из-за проходившей на барабане шпиля распродажи их вещей, — веселья в настрое команды вообще не чувствовалось. Прибыл на борт морской царь со своим трезубцем, наскоро побрил юнг и младших из матросов, взыскал со Стивена, Стенхоупа и его свиты по шесть-восемь пенсов с головы, щедро полил водой форкастль со шкафутом, и исчез.

— Такова наша Сатурналия, — сказал Джек. — Надеюсь, она тебя не разочаровала?

— Вовсе нет. Словно чувствуешь запах древнего мирта. Но мне кажется, что тебе не до него сейчас, когда кругом столько работы: эти палки, веревки, паруса, наполовину выведенные из строя, а время, как ты говоришь, так дорого.

— О, обычаи нарушать нельзя. Завтра они будут работать за двоих — настроение поднимется. Обычай, он…

— Вы на флоте одержимы обычаями, — прервал друга Стивен. — Колокол; тайный язык — язык не повернется назвать его жаргоном; лишенные смысла обряды. Вот, скажем, распродажа вещей бедолаги Николса кажется мне верхом нечестивости. А возьмем Стенхоупа? Он гораздо более интересный человек, чем ты можешь себе представить: начитан, изумительно играет на флейте. Но я пришел к тебе не о после сплетничать. Есть нечто более серьезное. Напряженная работа этой недели подорвала силы людей — многие, у кого при прошлом осмотре не наблюдалось признаков цинги, теперь заболели. Вот список. Почти все «ракунцы», многие «сюрпризовцы», и четверо из новобранцев. Что еще хуже, шквал, повредивший кладовую, превратил все мои лекарства в магмообразную смесь. Я уже не говорю об остатках и без того вызывавшего сомнения лимонного сока. Официально заявляю тебе, дружище, и готов, если надо, подписаться, что если в ближайшие несколько дней мы не добудем свежих овощей, мяса и, превыше всего, цитрусовых, я не берусь отвечать за последствия. Если я правильно понял, мы находимся у крайней оконечности восточного побережья Бразилии, а восточная Бразилия, — воскликнул Стивен, бросая через открытый порт жадный взгляд на запад, — в излишке наделена всеми этими благами.

— Так и есть, — отозвался Джек. — А еще там вампиры.

— Ах, не думай, что я не взывал к своей совести! — вскричал Стивен, кладя руку Джеку на грудь. — Не полагай, что я не отдаю себе отчета в своем желании ступить за земли Нового Света при первой удобной возможности. Но пойди и посмотри на загноившиеся после проведенной пять лет назад ампутации культи, на вновь открывшиеся старые раны, на гнилые десны, нарывы, кровоподтеки.

— Не принимай мои слова всерьез, — сказал Джек. — Но нельзя не согласиться, что есть много вещей, которые мне приходится учитывать.

Он был прав. Им предстояло длительное путешествие, но они уже потратили много времени. Учитывая, что Кейптаун вновь перешел в руки к голландцам, ему оставалось идти прямо в сороковые, по которым неослабевающие западные ветры понесут его в Индийский океан со скоростью двухсот миль в сутки, а там где-нибудь на широте Мадагаскара ухватить за хвост юго-западный муссон. Приказы предписывали ему заход в Рио, который находился не далее, чем в тысяче миль — не слишком большое расстояние, если многострадальный пассат удержится, но, взяв курс к земле, его можно и потерять. Заход, скажем, в Ресифи, без сомнения приведет к осложнениям с португальскими властями, косо смотревшими на военные корабли других стран в любом другом порту, кроме Рио. В лучшем случае — длительная задержка, в худшем — неприятный инцидент, арест, а то и стычка. Потеря времени, возможно скандал, и при этом никаких гарантий получить припасы. И хотя Стивен говорит весьма убедительно, этот милейший человек так одержим натуралистикой со всеми ее жуками, вампирами…

— Надо посмотреть, Стивен, — сказал Джек. — Идем в лазарет.

— Отлично. А пока мы идем, прошу принять во внимание еще один факт: мои крысы исчезли. Шквал здесь ни при чем. Клетка не пострадала, но дверца оказалась открыта. Стоило мне отлучиться на пять минут, чтобы подышать свежим воздухом на скалах святого Павла, как моих бесценных крыс и след простыл! И если это тоже один из ваших флотских обычаев, то чтоб вас всех распяли на ваших же бом-брам-реях, и заживо содрали кожу перед тем, как гвоздями прибить! И это не первый раз, когда я так страдаю. Гадюка у Фуенхиролы; три мыши в Лионском заливе. Крысы, которых я собственноручно выхаживал и нянчил с самого Берри-хед, кормил, вопреки их растущему нежеланию, лучшей мареной двойной очистки! И вот — все потеряно, весь эксперимент обращен в ноль, уничтожен!

— Почему ты кормил их мареной?

— Потому что Дюамель утверждает, что краска способна усваиваться и концентрироваться в костях. Мне хотелось определить скорость проникновения и выяснить, когда краситель дойдет до костного мозга. Но я все-таки добьюсь своего: мы с Макалистером будем вскрывать всех подходящих субъектов, поскольку действие красителя неизбежно должно проявиться на тех, кто съел крыс. А я с полным основанием заявляю тебе, Джек: если ты будешь упорствовать в своей самоубийственной спешке — скорей, скорей, больше парусов, не терять ни секунды, — большая часть команды пройдет через наши руки, включая того грязного вора, у которого даже кости будут гореть от стыда.

Последние слова он перед самым входом в лазарет буквально прокричал, чтобы его услышали в кузне оружейника, где ковали новый железный леер взамен снесенного шквалом. Джек оглядел переполненный кубрик. Здесь ощущался гнилостный запах, избавиться от которого не помогала даже вентиляция. Он ждал, пока Стивен с Макалистером размотают бинты и продемонстрируют ему воздействие цинги на старые раны. Капитан не дрогнул, даже когда его подвели к главному свидетельству: пятилетней культе. Но когда ему предъявили коробку с зубами и послали за ходячими экземплярами, чтобы продемонстрировать, как легко выпадают даже коренные, и заставили потрогать распухшие десны, он заявил, что удовлетворен и поспешил на корму.

— Киллик, — сказал Джек, — обедать я сегодня не буду. Позовите мистера Баббингтона.

Ну хоть одна приятная мелочь, которая поможет отогнать прочь этот аромат склепа.

— А, мистер Баббингтон! Проходите, присаживайтесь. Вы догадываетесь, зачем я вас позвал?

— Нет, сэр, — тут же выпалил Баббингтон. Ему не оставалось ничего лучшего как отпираться до последнего.

— Как идет служба? Вам, должно быть, совсем немного осталось?

— Пять лет, девять месяцев и три дня, сэр.

Через шесть лет после зачисления мичман мог сдавать экзамен на лейтенанта, мог превратиться из презренного существа, ничтожества, вынужденного терпеть помыкательства, в богоподобного офицера, и Баббингтон вел отсчет с точностью до минуты.

— Так. Знаете, я собираюсь назначить вас исполняющим обязанности лейтенанта вместо бедняги Николса. Ко времени прибытия в распоряжение адмирала вы доберете стаж и получите эту должность. Посмею предположить, что Адмиралтейство утвердит это назначение. Ваши навигационные способности не вызывают сомнения, но было бы недурно просить мистера Герви помочь вам усовершенствовать работу с исчислениями.

— О, спасибо, спасибо, сэр! — вскричал Баббингтон, засветившись от радости.

Нельзя сказать, что это было для него совершенной неожиданностью (на распродаже он купил мундир Николса), но об уверенности речи не шло. Брейтуэйт, другой старший мичман (прикупивший два мундира, два жилета и две пары бриджей) имел не меньшие шансы на продвижение. А еще выволочка, заданная Баббингтону капитаном у Мадейры: «Тут вам не плавучий бордель, сэр», — и еще хуже за опоздание на вахту. Момент был трогательный, и когда капитан закончил свою речь похвалой: «Прекрасно сложен, ответственен, достоин носить звание офицера… С Баббингтоном на вахте я могу чувствовать себя так же спокойно, как если бы это был любой другой офицер», — на глаза у мичмана навернулись слезы. И все же среди охватившей его радости он ощущал тяжесть на сердце, и после обычных слов благодарности, задержался у двери, повернулся и сказал:

— Вы так добры ко мне, сэр… и всегда были добры… Это будет черной неблагодарностью… Вы бы никогда не сделали этого, если бы… Но я все-таки не совсем лгал вам.

— Что? — опешив, воскликнул Джек.

Тут выяснилось, что это Баббингтон съел докторских крыс, и теперь сожалеет об этом.

— О, нет, Баббингтон, — сказал Джек. — Нет, это же ужасный поступок, низкий и мелочный. Доктор всегда был вам хорошим другом — как никто другой. Кто починил вам руку, когда все говорили, что ее придется отнять? Кто уложил вас в свою койку и сидел рядом всю ночь, ухаживая за раной? Кто…

Это было невыносимо: слезы хлынули из глаз Баббингтона. Исполняющий обязанности лейтенанта утер их рукавом и в промежутках между рыданиями поведал капитану, что неизвестные матросы принесли этих превосходных «мельников» в мичманский кубрик левого борта. И хотя он не приложил рук к их краже — даже воспротивился, предложи бы кто такое, ведь он так любит доктора, так, что даже приложил Брейтуэта об сундук, когда тот обозвал доктора сумасбродом, вот так, — но крысы были уже мертвые, и такие аппетитные в луковом соусе, а ему так хотелось есть после работы на снастях, и жалко было, если их слопают другие. С тех пор совесть его нечиста — признаться по правде, он подумал, что его вызывают в каюту именно из-за этого.

— Знай вы, что было в них, вам пришлось бы жить еще и с тяжестью на желудке. Доктор…

— Я же говорил тебе, Джек, — произнес Стивен, стремительно входя в каюту. — Ох, прошу прощения.

— Нет, доктор, останьтесь, прошу вас, — произнес Джек.

Баббингтон обреченно перевел взгляд с одного на другого, облизнул губы и сказал:

— Это я съел ваших крыс, сэр. Мне очень жаль, и я прошу у вас прощения.

— Неужели? — кротким голосом отозвался Стивен. — Ну ладно, надеюсь, они пришлись вам по вкусу. Джек, вы можете взглянуть на мой список немедленно?

— Он съел их, когда те были уже мертвые, — сказал Джек.

— В противном случае это была бы чрезвычайно шустрая и неспокойная еда, — произнес Стивен, не отрывая глаз от списка. — Скажите, сэр, у вас сохранились их кости?

— Нет, сэр, Мне очень жаль, но мы обычно перемалываем их целиком, как жаворонков. Но кое-кто из парней говорил, что кости выглядели необычно темными.

— Вот бедняги, — пробормотал себе под нос Стивен.

— Вы полагаете, я должен покарать за это воровство, доктор Мэтьюрин? — спросил Джек.

— Нет, вовсе нет, дружище. Боюсь, природа сделает это за вас.

Он вернулся в лазарет, и, делая перевязку, поинтересовался у Макалистера, сколько человек обитает в мичманском кубрике левого борта. Узнав, что шесть, Стивен выписал рецепт и попросил Макалистера приготовить шесть пилюль.

Выйдя на палубу он заметил, что за ним пристально, неотрывно наблюдают. Поэтому после обеда, когда он должен был, по разумению, пребывать в хорошем расположении духа, Стивен вовсе не был удивлен появлением делегации молодых джентльменов, облаченных, несмотря на жару, в парадные мундиры. Им тоже очень, очень жаль, что съели его крыс, и они просят у него прощения, и никогда не поступят так впредь.

— Я ждал вас, молодые люди, — сказал он. — Мистер Кэллоу, будьте любезны передать капитану эту записку, вкупе с наилучшими моими пожеланиями.

Он написал: «Может ли служба обойтись на день без молодых джентльменов и клерка?», — сложил записку и отдал ее мичману. Ожидая ответа, Стивен смотрел на Мидоуса и Скотта, добровольцев первого класса, двенадцати и четырнадцати лет; на капитанского клерка — нескладного паренька лет шестнадцати, руки которого далеко выдавались из под обшлагов прошлогоднего мундира; на Джолифа и Черча, пятнадцатилетних мичманов — гораздо более тощих и оголодавших, чем хотелось бы их матерям. Юноши робко бросали на него ответные взгляды, их привычная беспечная веселость исчезла, уступив место тревожной серьезности.

— Наилучшие пожелания от капитана, сэр, — передал Кэллоу. — Он говорит, можете поступать как угодно. Хоть на неделю, если нужно.

— Спасибо, мистер Кэллоу. Буду весьма признателен, если вы проглотите эту пилюлю. Мистер Джолиф! Мистер Черч!

«Сюрприз» лежал в дрейфе, драгоценный пассат свистел в снастях, бесполезно пролетая мимо. На траверзе правого борта лежал глубоко вдающийся в море мыс св. Рока — обширный участок суши, так плотно покрытый тропическим лесом, что за исключением прибрежной кромки, где прибой обрушивался на залитый солнцем пляж, местами прорезаемый текущими среди деревьев ручьями, нельзя было разглядеть ни клочка голой земли или скалы. В одной из бухточек в море изливался поток, было видно, как его бурлящие воды смешиваются с морской синью, растекаясь по обе стороны от небольшого бара. Следуя течению потока, на некотором расстоянии от берега можно было различить крыши какого-то селения. Только крыши, ничего более — остальная территория Нового Света представляла собой роскошный первозданный лес, необъятное покрывало различных оттенков зеленого, — ни дымка, ни хижины, ни дороги.

Подзорная труба Джека, положенная на коечную сеть, приближала берег настолько, что можно было различить наполовину упавшие деревья, оплетенные сетью лиан, пробивающуюся молодую поросль, даже алые всполохи птиц; а немного правее — пламенеющие красками цветы. Но большую часть времени он не сводил объектив с крыш и потока, надеясь уловить там хоть малейшее движение. В свете утра, с видневшейся на западе Бразилией, его идея казалась великолепной: не надо заходить ни в Ресифи, ни в какой другой порт, надо идти вдоль побережья и послать баркас в ближайшую рыбацкую деревушку. Никаких проблем с властями, почти никакой задержки. Стивен уверял, что любой обрабатываемый участок земли способен предоставить им все, что нужно.

— Все, что нам требуется — это зелень, — говорил он, глядя на мыс святого Рока. — А где еще, не считая долины Лимерика, можно найти столько зелени?

Потом они заметили поднимающиеся по реке пироги и крыши вдали. Поскольку Стивен был единственным офицером, говорящим по-португальски, и кто знал все лазаретные нужды, отправлять надо было его. Но прежде нужно было провести с ним беседу, и перед отходом он, с полускрытой лукавой улыбкой на лице, поклялся честью, что его не интересуют вампиры — что он ни под каким видом не притащит ни одного вампира на борт.

За спиной у Джека кипела работа: они пользовались преимуществами остановки, чтобы привести в порядок такелаж на грот-мачте и ростры. Но дела подвигались медленно, подгоняя поредевшую, павшую духом команду боцманы и их помощники шумели больше, но преуспевали меньше чем обычно. Из переднего кокпита долетали звуки перебранки между плотниками, да и мистер Герви находился в непривычно взвинченном настроении.

— Где вас носит, мистер Кэллоу? — закричал он. — Я уже десять минут назад просил принести мне пеленгаторный компас.

— Все лишь в гальюне, сэр, — пискнул Кэллоу, с опаской поглядывая на спину капитана.

— В гальюне, в гальюне! Все мичманы будто сговорились кормить меня сегодня этой пустой отговоркой. Джолиф в гальюне, Мидоус в гальюне, Черч в гальюне. Что с вами всеми случилось? Съели чего-нибудь или просто морочите мне голову? Я не потерплю сачков. Не отлынивайте от своих обязанностей, сэр, или мигом окажетесь на грота-салинге, это я вам обещаю.

Шесть склянок. Джек повернулся, чтобы пойти на обещанный чай к мистеру Стенхоупу. По мере знакомства посол все больше нравился ему, хотя Стенхоуп был, пожалуй, самым бесполезным человеком из всех, кого ему приходилось встречать. Было нечто трогательное в его стремлении не доставлять хлопот, его благодарности за все, что они делают для него, его неисправимой излишней уважительности по отношению к матросам, его силе духа — ни единой жалобы после шквала и во время ремонта. С тех пор как посол выяснил, что Джек и Герви в родстве со знакомыми ему семьями, он стал обращаться с ними как с людьми; с прочими же — как с собаками, но как с хорошими умными собаками в среде любителей собак. Он был как-то естественно церемонен, и обладал сильно развитым чувством долга.

Стенхоуп в очередной раз встретил Джека извинениями за то, принимает его в каюте, самому капитану принадлежащей.

— Боюсь, это доставляет вам такие неудобства, такая теснота. Просто мука, — сказал он, наливая гостю чай в манере, безошибочно напомнившей Джеку тетю Летицию: такие же присущие духовному лицу жесты, тот же поворот кисти, та же серьезная сосредоточенность.

Они поболтали о флейте Его Превосходительства, которая в этой жуткой жаре звучит на четверть тона выше, о Рио и припасах, которые рассчитывали найти там, о морском обычае насчитывать тринадцать месяцев в году.

— Давно намеревался спросить вас, сэр, — сказал Стенхоуп, — почему мои флотские друзья и знакомые часто называют «Сюрприз» «Немезидой»? Корабль был переименован? Его захватили у французов?

— Ну, сэр, это только своего рода прозвище, которое мы используем на флоте, так же как «Британию» мы прозываем «Олд Айронсайдс». Сэр, вы не помните про события с «Гермионой» в девяносто седьмом?

— Корабль с таким названием… Нет, полагаю, нет.

— Это был тридцатидвухпушечный фрегат на Вест-Индской станции. Печально признавать, но его команда взбунтовалась, перебила офицеров и увела фрегат в Ла-Гуайру, что в Испанском Мэйне.

— О, какой ужас! Так прискорбно это слышать.

— Дело было скверное, к тому же испанцы отказались выдать корабль. Коротко говоря, Эдвард Гамильтон, командовавший тогда «Сюрпризом», пошел и захватил его. «Гермиона» была ошвартована носом и кормой в Пуэрто-Кабельо, одной из самых неприступных гаваней мира, под защитой батарей из почти двух сотен орудий. К тому же, с тех пор, как «Сюрприз» подошел к берегу, испанцы выслали гребную вахту, и следили за его передвижениями. И все-таки ночью Гамильтон вошел в гавань на буксире у шлюпок, взял «Гермиону» на абордаж и вывел ее из порта. Он перебил сто девятнадцать человек из ее команды и девяносто семь ранил, почти не понеся потерь, хотя сам получил сильную контузию. О, какой выдающийся пример службы! Я бы отдал правую руку, чтобы оказаться там. Так вот: Адмиралтейство переименовало «Гермиону» в «Ретрибьюшн», а «Сюрприз» на флоте стали называть «Немезидой»,[29] учитывая, что…

Сквозь открытый световой люк до него донесся оклик впередсмотрящего с грот-мачты: от берега в сопровождении двух пирог отвалил баркас. Мистер Стенхоуп продолжал еще некоторое время разглагольствовать насчет Немезиды, воздаяния, вынужденной жестокости, неизбежности наказания за все проступки — плодом всякого преступления становиться уничтожение преступника. Он оплакивал моральное разложение бунтовщиков:

— Но я не сомневаюсь, что действовали они под пагубным влиянием якобинцев или радикалов, в ослеплении идей. Посягнуть на установленную законом власть, и таким варварским образом! Полагаю, они были сурово наказаны?

— У нас с бунтовщиками разговор короткий, сэр. Повесили всех, кто попал к нам в руки: вздернули на реях под «Марш негодяев». Впрочем, мерзкое это дельце, — добавил он. Ему приходилось знать приснопамятного капитана Пигота, ставшего причиной мятежа, и нескольких порядочных людей, оказавшихся в него вовлеченными. Не самые приятные воспоминания. — А теперь прошу извинить меня, сэр: пойду на палубу, посмотрю, что добыл нам доктор Мэтьюрин.

— Доктор Мэтьюрин возвращается? Рад слышать это. Я пойду с вами, если можно. Я так ценю доктора Мэтьюрина: это в высшей степени одаренный, достойный джентльмен. Легкая оригинальность меня не смущает — мои друзья частенько выговаривают мне за это. Могу я попросить вас подать мне руку?

«Может он, конечно, одаренный и достойный джентльмен, — думал Джек, глядя в подзорную трубу, — но при этом лжец и клятвопреступник». Он же по своей воле дал обещание не выкидывать фокусов с вампирами. И что же это за мохнатая тварь, которую он прижимает рукой к груди? Да самый отвратительный огромный вампир самого ядовитого из видов, вот что! Ну как можно ему верить? Утром он дает священную клятву, а теперь наводняет корабль вампирами! И еще неизвестно, что у него в сумке? Понятно, его одолевали соблазны, но ему должно быть хотя бы стыдно за свое падение. Нет, ничего подобного: даже не покраснел: только по-идиотски счастливо улыбается, осторожно подвигаясь к борту, придерживая свою ношу и успокаивая ее при этом на португальском.

— Рад видеть, что вы так преуспели, доктор Мэтьюрин, — сказал Джек, оглядывая сверху баркас и пироги, заваленные кучами ярких апельсинов и грейпфрутов, мясом, игуанами, бананами, зеленью. — Но боюсь, что вампиры не могут быть допущены на борт.

— Да это же ленивец, — со смехом ответил Стивен. — Трехпалый ленивец, самый безобидный и ласковый ленивец из всех, каких можно себе представить!

Ленивец повернул голову, поглядел на Джека, жалобно взвыл и снова спрятал морду под мышкой у Стивена, еще крепче прижавшись к нему.

— Прошу, Джек, отцепи его правую лапу. Не надо бояться. Превосходно! Будь любезен, левую, осторожно, высвободи когти. Так, так, дружище. Теперь давай отнесем его вниз. Тише, тише, умоляю, не испугай ленивца!

Испугать ленивца было не так-то просто: едва в каюте натянули для него кусок каната, он повис на нем, уцепившись когтями, и заснул, раскачиваясь в такт волнам, как будто висел на колыхаемой ветром лиане в родном лесу. В самом деле, если не считать откровенного недовольства при виде лица Джека, зверь оказался в высшей степени приспособленным к жизни на море: он не ныл, не требовал свежего воздуха, света, переносил тесноту и сырость, мог спать при любых обстоятельствах, был жизнелюбив вопреки всем трудностям. С благодарностью принимал галеты и кашицу, по вечерам прогуливался по палубе, скребыхая когтями по доскам, или взбирался по снастям наверх, поднимаясь на две-три реи с перерывами на сон. Моряки сразу же полюбили животное, и частенько брали с собой на марс, а то и выше. Они говорили, что ленивец принес кораблю удачу, хотя непонятно почему: со времени его появления ветер редко задувал с юга или востока, а если и держался, то слабел день ото дня.

Зато свежая провизия возымела удивительно быстрый эффект: через неделю лазарет почти опустел, и «Сюрприз», полнокровный и веселый, снова обрел свой щеголеватый вид и подтянутую форму. Они вернулись к орудийным учениям, отсроченным до поры из-за аварийного ремонта, и каждый день пассат сносил прочь облака порохового дыма. Поначалу это пугало ленивца — он метался, почти бегом, под палубой; клац-клац-клац его когтей отчетливо слышалось в тишине между залпами. Но ко времени, когда они прошли под солнцем и ветер, наконец, обрел нужную силу, он уже спал все учения напролет, вися на обычном своем месте, на краспицах бизани, прямо над карронадами квартердека. Не будили его и стрелковые учения морских пехотинцев и упражнения Стивена с пистолетом.

Все это время, за весь томительный переход, даже при северо-восточном пассате, фрегат не показывал лучших своих качеств. Но теперь, под неудержимым напором стихии, в этом могучем океане ветра, он снова вел себя как «Сюрприз» из юных дней Джека Обри. Капитан не был доволен ни дифферентом, ни нынешним наклоном мачт, ни самими мачтами, ни — тем более — состоянием днища. Но все же, при ветре в бакштаг и поставленных лиселях корабль словно по волшебству обрел былые жизнь и мощь, то ощущение повелителя моря, которое Джек мог определить тут же, даже если бы его поставили на палубу с завязанными глазами.

Солнце тонуло алом мареве; ночь наползала с востока на безлунное небо, становившееся все темнее с каждой минутой, гребни волн начали мерцать своим внутренним светом. Исполняющий обязанности третьего лейтенанта прервал свое чинное шествие по наветренной стороне квартердека и обратился к подветренному:

— Мистер Брейтуэйт, как там с лагом, готовы?

Баббингтон не осмеливался пока особо заноситься перед своими бывшими товарищами, зато отрывался на мичманах из кубрика правого борта — бальзам на душу — и его ненужный вопрос прозвучал только для того, чтобы заставить Брейтуэйта ответить:

— Все готово, сэр.

Пробили склянки. Брейтуэйт забросил лаг подальше от фосфоресцирующей струи у борта фрегата; катушка с линем завертелась. По сигналу квартирмейстера он дернул стопор, выбрал линь и закричал:

— Мы это сделали! Мы это сделали! Одиннадцать узлов!

— Не может быть! — воскликнул Баббингтон, чья важность испарилась от восторга. — Сделать еще замер.

Они бросили лаг еще раз, глядя, как он исчезает в мерцающем кипении кильватерной струи, еще более ярком на фоне темнеющего неба.

— Одиннадцать! — заорал Баббингтон, самолично отсчитав одиннадцатый узел на разматывающемся лине.

— Что тут творится? — спросил Джек, появляясь из-за кучки возбужденных мичманов.

— Я только проверяю точность измерений мистера Брейтуэйта, сэр, — ответил третий лейтенант. — О, сэр, мы делаем одиннадцать узлов! Одиннадцать, сэр — разве это не здорово?

Джек усмехнулся, потрогал натянутый как струна бакштаг и пошел вперед. На форкастле расположились Стивен и мистер Уайт, капеллан посла, привязавшись к борту и хватаясь за что попало: утки для снастей, сами снасти, даже раскаленные леера.

— Ну что, выяснили? — спросил капитан.

— Ждем подходящего момента, сэр, — ответил капеллан. — Может у вас найдется минутка, и вы проследите, чтобы все было по-честному: от этого зависит целая бутылка светлого эля. С момента, когда зайдет Венера, доктор Мэтьюрин должен только с помощью фосфоренции прочитать первую открытую страницу.

— Только не примечания, — заявил Стивен.

Джек поднял глаза. Там, в направлении Южного Креста, раскачиваясь в такт движениям корабля, висел на гудящем от натяжения фока-штаге ленивец.

— Не думаю, что свет от звезд может повлиять, — сказал он.

На такой скорости носовой бурун поднимался высоко, заливая гальюнные решетки подветренного борта мертвенным сине-зеленоватым светом и осыпая их фосфоресцирующими каплями, еще более сверкающими, чем кильватерный след фрегата, протянувшийся за кораблем на три мили блестящей, как поток расплавленного металла, полосой.

С минуту Джек наблюдал, как мерцающие брызги сыплются на палубу, потом посмотрел на фок, кливера и стаксель, повернулся к западу, где Венера уже едва возвышалась над горизонтом. Светящийся диск коснулся моря, появился снова, когда их приподняло на волне, и исчез совсем. Свет звезд заметно потерял силу.

— Она зашла, — воскликнул он.

Стивен раскрыл книгу, и обратив страницу к буруну, стал читать:

— Без промедленья тишину нарушь,

Ускорь общенье разлученных душ![30]

Мистер Уайт! Я победил, я триумфатор! Требую свою бутылку! О Боже, Боже, как я рад ей — такая жажда! Капитан Обри, прошу вас разделить эту бутылку со мной. Идем, Летаргия, — вознес он свой глас, обращаясь к укутанным в бархат небесам.

— Ой-ой! — закричал капеллан, пошатнувшись. — Рыба… Меня ударила рыба! Летучая рыба ударила меня по лицу.

— А вот еще одна, — сказал Стивен, поднимая ее с палубы. — Обратите внимание, что эти рыбы парадоксальным образом летают по ветру. Полагаю, должен быть некий восходящий поток воздуха. Как они блестят… Смотрите, смотрите, это же настоящий полет! Вот и третья. Пожалуй, я предложу ее своему ленивцу в слегка обжаренном виде.

— Не могу понять, — произнес Джек, поддерживая капеллана по пути к трапу, — что этот ленивец имеет против меня? Я всегда был с ним вежлив, даже более чем вежлив — и никакой взаимности. И чего ты взял, что это ласковый зверь?

Сангвиник по темпераменту, Джек испытывал симпатию к большинству людей, и удивлялся, когда ему не платили тем же. Его желание нравиться сильно поубавилось за последние годы, но по отношению к лошадям, собаками и ленивцам осталось неизменным. Джека больно ранило, когда он видел, как при его появлении в каюте на глазах у животного выступают слезы, и он предпочитал выйти, чтобы не причинять ему беспокойства. По мере приближения к Рио ему кое-как, при помощи португальских слов, удалось наладить определенные отношения: иногда ленивец брал предложенную еду, иногда просто пускал слюну. Но только дойдя до тропика Козерога, имея Рио невдалеке по правому борту, Джек ощутил, что добился ответа.

Было свежо, почти что холодно, ибо ветер зашел с востока, неся дыхание холодных течений, господствующих между Тристан-да-Кунья и Мысом. Ленивца эта перемена удивила: он смылся с палубы и расположился внизу. Джек сидел у себя в каюте, слегка разочарованно глядя на карту: продвижение было медленным, серьезные проблемы с грот-мачтой, по ночам ветер неожиданно мог сделаться встречным, — и потягивал грог. Стивен был на бизань-марсе — учил Бондена грамоте и высматривал первого альбатроса. Ленивец чихнул; подняв взгляд, Джек увидел, что тот на него смотрит. На перевернутой мордочке отражались испуг и волнение.

— Отведай-ка вот этого, приятель, — сказал Джек, обмакнув в грог кусочек пирога и протягивая ленивцу. — Может, это тебя слегка подбодрит.

Ленивец вздохнул, закрыл глаза, но неторопливо втянул кусочек и снова вздохнул. Через несколько минут Джек почувствовал прикосновение к своему колену: ленивец слез с каната и стоял рядом, глядя Джеку прямо в лицо с явным ожиданием. Еще кусочек, еще грогу: доверие и взаимопонимание росли. С тех пор, едва пробьют отбой, ленивец будет встречать его, спешно ковыляя к двери. Ему была выделена особая миска, которую он обхватывал когтями, совал внутрь свою круглую морду, и, вытянув губы (язык у него слишком короток, чтобы лакать), пил. Иногда он засыпал прямо в этой позе, склонившись над пустой миской.

— Вот в этом ведре, — произнес Стивен, входя в каюту, — даже в половине ведра, я принес жителей больше, чем в Дублине, Лондоне и Париже вместе взятых. Эти микроскопические организмы… А что это с ленивцем?

Животное, свернувшись, лежало у Джека на коленях и тяжело сопело. Его миска и стакан Джека стояли на столе пустые. Стивен схватил Летаргию, посмотрел на его дружелюбную, безмятежную морду, встряхнул и подвесил на канат. Зверь зацепился за него передней и задней лапами, оставив остальные свободно свисать, и заснул.

Стивен обвел каюту подозрительным взглядом, заметил графин, понюхал животное и закричал:

— Джек, ты споил моего ленивца!

По другую сторону переборки мистер Эткинс сказал мистеру Стенхоупу:

— Капитан и доктор говорят на повышенных тонах, сэр. Ну и ну! Ругаются. Как он его честит! Не уверен, сможет ли человек чести спустить такое. Я бы ему врезал.

Мистер Стенхоуп не намеревался прислушиваться к происходящему за переборкой, но до него волей-неволей долетали отдельные реплики: "Tes moeurs crapuleuses. . tu cherches a corrompre mon paresseux. . va donc, eh, salope. . espèce de fripouille».[31] На французский диалог перешел с появлением Киллика, хранившего невозмутимое выражение лица.

— Надеюсь, они не опоздают на вист, — пробормотал посол. Когда воздух сделался пригодным для дыхания, Стенхоуп вернулся к жизни, и очень дорожил вечерними партиями в карты — единственной отрадой среди невыразимой скуки океанского плавания.

Они не опоздали, явившись минута в минуту, но лица их были красными, и Стивен подстроил так, чтобы стать партнером посла. Джек играл ужасно; Стивен, чья мстительность способствовала концентрации, выбрасывал козыри так, словно вонзал ядовитые клыки. Он превзошел сам себя, разбирая разыгранные партии, указывая оппонентам, как могли они использовать единственного в масти короля, спасти роббер, выложить козырного туза. Вечер был испорчен ощущением не спадающего напряжения; подводя разгромные итоги, все нервно глядели на доктора, и Джек с деланной веселостью произнес:

— Отлично, джентльмены! Если выкладки штурмана так же точны, как счет доктора Мэтьюрина, и если удержится ветер, завтра мы проснемся в Рио-де-Жанейро: я чую близость земли — нутром чую.

В середине полуночной вахты капитан появился на палубе в ночной рубашке, внимательно изучил вахтенный журнал при свете нактоуза и высказал Пуллингсу пожелание убавить парусов в восемь склянок. В пять склянок он, словно не находящий покоя дух, появился снова, и приказал на время переставить марсели. Его расчеты оказались феноменально точными: фрегат вошел в Рио именно в тот момент, когда позади него встало солнце, заливая открывшуюся фантастическую картину золотым светом.

Но даже это не помогло, даже это не позволило навести мосты: Стивен, поднятый с кровати полюбоваться зрелищем, заметил, что «удивительно, как природа может быть иногда вульгарной, действуя ad captandum vulgus[32] — то же самое попытались осуществить в Эстли и Ренелаге,[33] — но, по счастью, неудачно». Возможно, он высказал бы еще несколько наблюдений, поскольку всю ночь ленивцу было плохо, если бы «Сюрприз» не окутался в этот миг клубами дыма и пламени, салютуя португальскому адмиралу, чей флаг развевался на розовом в лучах восхода семидесятичетырехпушечнике, стоящем у Крысиного острова.

После завтрака, захватив с собой мистера Стенхоупа, Джек отправился на берег. Его шлюпочная команда была чисто выбрита и облачена в плетеные шляпы и белоснежные штаны, сам он щеголял в лучшем мундире. По возвращении на лице его не читалось никаких следов холодности, обиды или высокомерия. Бонден тащил мешок, и по взбудораженному кораблю прокатилась весть: «Почта!»

— Капитан передает наилучшие свои пожелания и будет счастлив, если вы уделите ему минуту, — доложил Черч, пожиратель крыс. Потом, ухватив Стивена за рукав, он горячо зашептал, — Сэр, умоляю, замолвите словечко за нас со Скоттом, чтобы нас отпустили на берег. Мы это заслужили.

Все еще размышляя, что мог заслужить Черч кроме посажения на кол, Стивен отворил дверь каюты. Та была полна радостью, улыбками и ароматом портера. Джек сидел за столом в окружении пачки вскрытых писем от Софии, двух стаканов и кувшина.

— Ну вот и ты, дружище Стивен! — вскричал он. — Заходи и выпей стаканчик портера от щедрот ирландских францисканцев. Я получил пять писем от Софи, а есть еще и для тебя, тоже из Сассекса, смею полагать.

Они лежали отдельно от прочей корреспонденции, адресованной доктору Мэтьюрину, и рука, без сомнения, принадлежала Софии.

— Какой почерк, а? — воскликнул Джек. — Можно разобрать каждое слово. И еще — какой стиль! Удивляюсь, как может она владеть таким стилем: это, наверное, лучшие письма из всех писем на земле. Вот этот кусок, про сад в Мелбери и грушевые деревья, я хочу зачитать тебе тут же. Высокая литература. Впрочем, если хочешь посмотреть свои — не стесняйся, прошу.

— Не хочу, — отстраненно произнес Стивен, засовывая письма в карман и перебирая остальные: сэр Джозеф, Рэмис, Уоринг, четверо неизвестных. — Скажи, есть ли письма для мистера Николса?

— Для Николса? Нет, ни одного. Зато для остальных офицеров — полно. Киллик!

— Ну что еще, сэр? — буркнул Киллик, держащий в руке ложку.

— Вестового из офицерской кают-компании сюда, за почтой. И принеси еще кувшин. Стивен, ты только посмотри.

Он протянул письмо. Мистер Фэншоу шлет лучшие пожелания капитану Обри, и имеет удовольствие сообщить, что получил сего дня из Адмиралтейства сумму в девять тысяч семьсот пятьдесят пять фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса в качестве выплаты ex gratia для капитана О. в честь ознаменования его заслуг по захвату кораблей Его Католического Величества «Клара», «Фама», «Медея» и «Мерседес». Далее сообщалось, что их сиятельства не принимали в расчет выплаты за экипаж, пушки или корпуса, и что вышеупомянутая сумма, равно как прочие авансы и иные выплаты, будет зачислена на счет капитана О. в банкирском доме господ Хоар.

— Это, конечно, не то, что можно назвать прелестным, — смеясь, заметил Джек, — но лучше уж синица в руке, разве не так? И это вполне избавит меня от долгов. Теперь все что мне нужно, это пара скромных призов, и тогда посмотрим, какие возражения сможет выдвинуть мамаша Уильямс. Если по правде, то по эту сторону от Батавии и духу от призов не осталось. Призов законных, хотел я сказать — да убережет меня Бог тронуть еще хоть раз нейтрала. Но у острова Иль-де-Франс могут встретиться каперы, и если ухватить парочку таковых…

В глазах у него заблестел старый пиратский дух, он словно стал на пять лет моложе.

— Но Стивен, я тут подумал о тебе. Мне нужно подремонтировать корабль и перераспределить груз — свита и багаж мистера Стенхоупа слишком тяжелы для кормового трюма, нужно переместить часть грузов вперед. Мне пришло в голову: не стоит ли дать выход твоей энергии? Как ты посмотришь на недельный отпуск для поездки вглубь материка? Ягуары, страусы, единороги…

— Ах, Джек, это воистину любезно с твоей стороны! Я совершил насилие над собой, оставляя всю эту растительную роскошь у мыса святого Рока. Бразильские леса — обиталище тапиров, боа, пекари! Ты не поверишь, Джек, но мне никогда еще не приходилось наблюдать боа!

Ему довелось наблюдать боа, даже подержать в руках; колибри; светлячки; тукан во славе его, прямо в гнезде; муравьед с детенышем, алый в лучах заката на уединенном болоте; броненосцы; три вида американских мартышек; настоящий тапир — всех ему удалось увидеть, прежде чем он вернулся на корабль в Рио, загнав до полусмерти трех лошадей и мистера Уайта. Здесь перед ним предстал стоящий на единственном якоре «Сюрприз», претерпевший неожиданную перемену. Грот-мачта была от тридцатишестипушечного фрегата, фок— и бизань-мачты приобрели выраженный скос в корму, борта раскрашены черным и белым — в «шахматы Нельсона».

— Моя собственная конструкция, — сказал Джек, встречая его у трапа, — нечто среднее между «Лайвли» и тем стариком «Сюрпризом», которого я знал еще мальчишкой. С его острыми обводами это позволит ему лучше идти при слабом ветре, и кроме того, даст лишний узел под полными парусами. Понимаю, у тебя есть возражения по поводу нового рангоута, — Стивен загляделся на сидевшего на снастях молодого попугая, — но я выбросил весь балласт из гальки, заменив его на чугунные чушки, — просто слов нет, чтобы описать доброту адмирала, и мы сложили его внизу. Фрегат устойчив как… ну ты можешь себе представить, и если мы не выиграем лишний узел, я буду очень удивлен. А он может нам понадобиться: пришла «Лира» и принесла весть, что в Индийский океан заявился Линуа с эскадрой из линейного корабля, двух фрегатов и корвета. Помнишь Линуа, Стивен?

— Месье де Линуа, который взял нас в плен на «Софи»? Как же, как же. Отлично помню. Жизнерадостный, обходительный джентльмен в красном сюртуке.

— И вдобавок превосходный моряк. Но уж я приму меры, чтобы ему не удалось поймать нас снова, уж по крайней мере, не на своем семидесятичетырехпушечнике. Фрегаты дело другое: «Бель-Пуль» — здоровенная скотина, сорок пушек против наших двадцати восьми, причем двадцатичетырех фунтовых, а вот «Семийянт» меньше, и против него у нас есть шансы, если я сумею заставить наших парней шевелиться и точно стрелять. Вот тебе и приз, а? Ха-ха!

— Ты полагаешь, нам грозит скорая опасность? Эти корабли видели с Мыса?

— Нет-нет, они в тысячах миль отсюда. Вошли в Индийский океан через Зондский пролив.

— Тогда, возможно, несколько преждевременно…

— Вовсе нет, вовсе нет. Даже из соображений долга нельзя терять ни минуты. Команда еще и наполовину не сработалась — не то что на «Лайвли» или на «Софи». К тому же, я так давно собираюсь жениться! Представление о женитьбе вдохновляет человека, Богом клянусь. Ты даже не представляешь! Женитьбе на Софи, разумеется — прошу простить меня, если я опять не так выразился.

— Да что там, дружище. Ты же знаешь, я не сторонник брака, и по временам раздумываю, стоит ли придавать такое значение контракту, обязывающему нас быть счастливыми? Может, лучше, когда наш путь складывается из суммы прибытий, а может, лучше и не странствовать бесконечно?

Из полученных им самим от Софии писем складывалась неприглядная картина гонений. Здоровье миссис Уильямс серьезно пошатнулось — президент коллегии врачей и сэр Джон Батлер это не те люди, которых могут ввести в заблуждение депрессия или ипохондрия, да и симптомы очень, очень серьезные, — зато ее неудержимый острый ум словно обрел новую силу. Подчас трогательно бледная, разбитая болью (которую в самом деле переносила с завидным мужеством), подчас пылающая от ярости, она в союзе с новым священником, мистером Хинксли, обрушивалась на дочь. Изможденным голосом, доносящимся, как она утверждала, со смертного одра, миссис Уильямс умоляла дочь бросить этого капитана Обри — человека, не способного дать ей счастье, человека, который отправился в Индию всем известно зачем: за той женщиной, — и дать своей матери почить с миром, в осознании того, что дочь устроена по закону и обычаю, среди своих близких и знакомых, в тепле и уюте, а не в какой-нибудь лачуге на другом берегу Англии или в Перу. Что она замужем за человеком, которого одобряют все ее друзья, человеком с приличным капиталом и блестящими перспективами, человеком, который в состоянии позаботиться о ней и присмотреть за ее сестрами после смерти их матери — ах, бедные сиротки! Причем человек этот, насколько можно понять, не равнодушен к Софи. Капитан Обри вскоре утешится, если уже не утешился, в объятьях какой-нибудь шлюхи — разве не их драгоценный лорд Нельсон говорит, что оказавшись за Гибралтаром всякий мужчина становится холостяком? — а Индия намного дальше Гибралтара, если атлас не врет. И когда адмирал Хэддок и прочие известные им джентльмены с флота заявляют, что «море и расстояние смывают любовь», разве не подтверждают они эту точку зрения? Она говорит так, только желая Софи блага, и надеется, что дочь не отринет эту единственную, последнюю ее просьбу, ради своих сестер и если счастье матери хоть что-то значит для нее.

Стивен знал Хинксли, нового ректора: высокий, миловидный, благородного вида, прекрасно образованный — никакой излишней религиозности, веселый, остроумный, добрый. Стивен любил и ценил Софи больше всех женщин, но ни от кого не ожидал героических подвигов. Какой героизм выдержит долгую разлуку, когда союзников так мало, да и те за десять тысяч миль? Десять тысяч миль — а сколько это недель, месяцев, лет? Одно дело ждать, когда ты ведешь активную, насыщенную приключениями жизнь, и совсем другое, когда ты заперт в глухом провинциальном доме наедине с волевой, лишенной колебаний женщиной, уверенной в своей божественной правоте. Как ни крути, страх и отвращение миссис Уильямс к долгам был совершенно не наигранным, и это давало ей в руки аргумент намного более веский, чем прочие. В их тихой сельской округе помещение в тюрьму — в тюрьму! — за долги было делом неслыханным, а леденящие душу истории, долетавшие до них из отдаленных краев или из развращенной, легкомысленной столицы касались только отчаянных авантюристов и им подобных. Впрочем, с детства помнила она рассказываемые шепотом апокалиптические слухи людях, от которых Бог отвернулся настолько, что те потеряли свои капиталы, когда лопнул пузырь Компании Южных морей. Миссис Уильямс могла, как и большинство ее знакомых, своими собственными руками заработать пять пенсов в день прополкой или шитьем, и хотя некоторые джентльмены могли добиться несколько большего с помощью сбора урожая, скопить сотню фунтов было свыше их сил, не говоря уж о десяти тысячах. Они боготворили капитал с невыразимой, необъяснимой истовостью, доходя в этом поклонении до мистики.

Стивен размышлял об этом, читая письма Софи; размышлял, бродя по бразильским лесам, рассматривая заросли орхидей и бабочек размером с суповую тарелку; размышлял и теперь. Как мало времени, чтобы подумать! Заминка оказалась слишком длинной, и лицо Джека, почувствовавшего за словами Стивена скрытый смысл, начало приобретать выражение беспокойной озадаченности, но после доклада о приближении баркаса с послом на борту, снова сделалось радостно-безмятежным.

— Я так боялся, что нам придется пропустить отлив, — произнес он и взбежал по трапу в копошащийся на палубе муравейник. Копошащийся, но организованный. Хотя Джек и говорил про недостаточную сработанность команды, приготовления к отплытию она вела в одном мощном порыве: «ракунцы» были забыты, «сухопутные» оставили за спиной мечты о плуге, а береговые битвы с экипажем «Лиры» сплотили их воедино — нельзя было найти хоть одного, чью плетеную шляпу не украшала бы ленточка с вышитой надписью: «Сюрприз».

Церемония встречи — мистер Стенхоуп никогда не поднимался на борт инкогнито; стук прикладов морских пехотинцев, долгожданный приказ «Якорь поднять!», боцманская дудка и топот солдатских башмаков в направлении шпиля.

Магия суши, растянутая до последней минуты, восстановила дух мистера Стенхоупа, но не оказала такого же воздействия на его здоровье, подумал Стивен, оглядывая посла. А кроме того, лишила его «морских ног». Они со Стивеном обсуждали официальные бумаги, полученные из Англии и Индии, когда отлив повернул против ветра, и выходящий в море «Сюрприз» заплясал, словно норовистая лошадь.

— Простите меня, доктор Мэтьюрин, — сказал посол, — но я пойду прилягу. Полагаю, дальше будет хуже. Чувствую, через час-другой слюноотделение достигнет пика и я снова потеряю человеческий облик, и буду не способен находиться в приличном обществе еще долго, о, Боже, и кто знает, как долго?

Стивен оставался рядом с ним до поры, пока общество его не стало стеснительным, после чего предоставил посла лакею и ведру, заметив напоследок:

— Вам скоро должно стать лучше: вы привыкнете к качке гораздо быстрее, чем после Канала, Гибралтара или Мадейры, и страдания ваши скоро подойдут к концу.

Но сам мало в это верил: он читал книги о путешествиях, общался с Пуллингсом, который на китайском «индийце» несколько раз ходил по этому маршруту, и знал репутацию, установившуюся за высокими южными широтами. А ведь это не обычное путешествие в Индию: два года назад голландцам вернули с поклонами и улыбками мыс Доброй Надежды — ясное дело, его снова отберут, но пока «Сюрпризу» придется обогнуть Африку с юга, через «ревущие сороковые», а потом идти на север, туда, где дуют летние муссоны. Подгоняемый пассатом фрегат мчался, словно стараясь наверстать упущенное время; все на борту замечали, как изменился его ход — он стал легче, быстрее, изящнее что ли. Джек ликовал: по его словам, «Сюрприз» — как чистокровная кобылица — требует обращения заботливого и бережного, отзывчив к ветру и маневрен как куттер. Но не прощает ошибок в управлении: на руле нужно быть очень внимательным, чтобы не потерять ветер.

— Это было бы очень печально, — качая головой, говорил он. — Если фрегат выйдет из ветра, я не поручусь за этот проклятый фока-рей, да и за саму мачту — единственную вещь, которую я не в силах заменить. Помнишь, скажем, пяртнерсы?

Стивен смутно припомнил, как Джек вонзал свайку в дерево, от которого летели гнилые щепки. Он тоже помрачнел, напустив на себя мрачный вид, и выждал некоторое время, прежде чем задать вопрос: когда можно будет надеяться увидеть альбатроса?

— Бедняга, — вздохнул Джек, все еще думая о корабле. — Боюсь, он дряхлеет: дух еще бодр, но с anno domini никому не совладать. Альбатросы? Ну, думаю, у нас есть шанс встретить их прежде, чем мы достигнем широты Мыса. Я отдам приказ сообщить тебе сразу, как только их заметят.

Величины широт росли с каждым полуденным измерением: 26°16 , 29°47 , 30 58 . С каждым днем становилось все холоднее. На свет были извлечены преданные в тропиках забвению шерстяные куртки и меховые шапки, а мундиры офицеров перестали служить для них пыткой. И каждый день, даже по нескольку раз за день, Стивена вызывали наверх посмотреть на черноспинную чайку, голубя, буревестника — ведь теперь они оказались в изобильных водах Южной Атлантики — водах, способных прокормить Левиафана. Кстати, последние довольно часто наблюдались на расстоянии, а один раз ночью глухой удар и небольшое отклонение от курса дали понять, что фрегат пришел в непосредственное соприкосновение с одним из них.

Все дальше и дальше на юг, сквозь зону, где рождаются пассаты, пробиваясь через полосу неустойчивых ветров — холодных, холодных ветров — в «ревущие сороковые», по которым западный ветер, безраздельно господствующий на всей окружности глобуса в этих широтах, понесет их на восток до оконечности Африки. Неделя за неделей стремительного плавания. С каждым полуднем солнце стояло все ниже, и становилось все меньше, оно светило, но грело; луна же тем временем казалась все больше.

Интересно было наблюдать, как быстро плавание становится частью повседневного существования: «Сюрприз» не проделал еще первой тысячи миль, а неизменная рутина корабельной жизни — сигнал дудки сворачивать койки, барабанная дробь «Сердцевины дуба», зовущая к обеду, потом тревога и бесполезные, но бесконечно повторяемые орудийные учения, смена вахт — уже стерла из реальности начало путешествия и его цель, стерла даже время, так что для всего экипажа казалось нормой, что они и будут вот так вечно плыть по бескрайнему пустынному морю, глядя, как уменьшается солнце и растет луна.

В тот памятный четверг на бледном небе сияли оба светила. Стивен и Бонден заняли свое обычное место на крюйс-марсе, согнав оттуда коренных обитателей и расположившись на свернутых лиселях. С крючочками и палочками Бонден начал упражняться задолго до экватора; на трех градусах северной широты он выкинул презренный грифель за борт. Теперь он осваивался с пером и чернилами, и по мере пересечения южных параллелей выводимые буквы делались все меньше, меньше и меньше.

— Стих, — сказал Стивен.

Трудно понять почему, но Бондену нравилось писать строфы. С по-детски открытой улыбкой он откупорил чернильницу и окунул в нее перо, позаимствованное из крыла олуши.

— Стих, — повторил Стивен, глядя на безбрежный серо-голубой океан и половинку луны над ним. — Стих:

Потом за край земли перешагнем,

Туда, где с океаном встречается небосвод,

И антиподам в лицо заглянем,

А там до Луны один переход.[34]

Клянусь, мне кажется, я вижу альбатроса.

— Мне кажется, я вижу альбатроса, — механически проговорил Бонден. — Это не в рифму. Может, ошиблись строчкой, сэр?

Не получив от замершего учителя ответа, он проследил за его взглядом и сказал:

— Да, так и есть, сэр. Смею заметить, он направляется прямо к нам. Замечательные большие птицы, скажу я вам; правда, малясь рыбой отдают, если кожу не снять. Встречаются, впрочем, некоторые старомодные парни, питающие к ним неприязнь: утверждают, что альбатрос приносит плохой ветер.

Альбатрос приближался, зигзагообразно следуя кильватерному следу корабля. Он не шевелил крыльями, но летел с такой скоростью, что размытое пятнышко, которое заметил Стивен, к моменту, когда Бонден закончил излагать рецепт пирога с альбатросом, превратилось в огромное нечто. Нечто с черными крыльями размахом в тринадцать футов. Птица замерла над кормой, потом заложила вираж, скользнула вдоль борта и исчезла в облаках парусов чтобы вынырнуть вновь ярдах в пятидесяти за фрегатом.

За крюйс-марс мчались вестник за вестником.

— Сэр, вот ваш альбатрос, два румба слева по траверзу, — это доложил Ахмет на урду. Тут же вместо его посеревшего лица появилась физиономия юнги с квартердека:

— Наилучшие пожелания от капитана, сэр. Он говорит, что заметил птицу о которой вы спрашивали.

— Мэтьюрин! Послушайте, Мэтьюрин, вот ваш альбатрос! — это Боувз, казначей, карабкался по вантам на руках, волоча покалеченную ногу.

Наконец Бонден сказал:

— Моя вахта начинается, сэр. Мне нужно идти, с вашего позволения, не то мистер Реттрей задаст мне трепку. Может, прислать вам бушлат, сэр? Жутко холодно.

— Да-да, конечно, — пробормотал не слышавший ничего Стивен, замерший от восхищения.

Отбили склянки, вахта сменилась. Один удар, два удара, три; барабанная дробь — все по местам, потом отбой — слава Богу, без орудийных учений на этот раз. А он все смотрел, а альбатрос все кружил за кормой, иногда пикируя, если что-то выбрасывали за борт, и, набирая потом по спирали высоту, скользил с завораживающей легкостью и плавностью.

Последовавшие за этим дни стали одними из самых мучительных, что Стивену довелось прожить в море. Кое-кто из фор-марсовых — бывшие китобои южных морей — оказались заядлыми ловцами альбатросов. После первого разноса, устроенного доктором, они не осмеливались заниматься этим при нем, но стоило ему спуститься вниз, как потихоньку разматывался линь, и вот могучая птица уже бьется на палубе, чтобы в последствии превратиться табачные кисеты, чубуки для трубки, горячий обед, теплые подкладки под одежду и амулеты против смерти от утопления — альбатросы ведь не тонут: за кораблем летело уже с полдюжины птиц, и ни одна из них не утонула — ни штиль ни в шторм. Стивен отдавал себе отчет, что с точки зрения морали его позиции слабы: он же сам купил и препарировал первые экземпляры. К властям обращаться очень не хотелось, но дел в лазарете было по горло — открытие бочонка номер 113 (трехлетней давности свинина, еще с Вест-индской станции) повлекло за собой оживление по части дизентерии; плюс два случая пневмонии. В конце концов, измученный метаниями туда-сюда, он воззвал к Джеку.

— Ну хорошо, старина Стивен, — ответил тот. — Если хочешь, я отдам приказ: но ты же знаешь, он им не понравится. Это против обычая: моряки ловят альбатросов и буревестников с того самого дня, как первый корабль вышел в море. Им это не понравится. В ответ ты получишь кривые взгляды и сухие реплики, а половина из стариков начнет пророчествовать — что мы-де попадем прямо в ураган или врежемся в айсберг.

— Из прочитанного и рассказов Пуллингса могу сделать вывод, что в сороковых широтах предсказывать шторм — дело довольно безопасное.

— Идем, — сказал Джек, беря скрипку. — Давай сыграем Боккерини на сон грядущий. С учетом того, что ты вмешиваешься в естественный порядок вещей, другой возможности по эту сторону Мыса у нас может и не быть.

Косые взгляды и недовольный тон начались уже на следующее утро. И пророчества тоже. Немалое количество седых голов покачивалось на форкастле, и немало раз прозвучало (в том числе и пределах досягаемости ушей Стивена) многозначительное: «Поживем-увидим».

Все дальше и дальше на юг, на крыльях западного ветра, безнадежно одинокие под серым небом, все глубже в безграничное лоно океана. День ото дня море становилось все холоднее, холод пробирался в трюмы, в кубрики и каюты. Влажный, пробирающий до костей холод. Стивен поднялся на палубу, по-доброму завидуя своему ленивцу — теперь почетному пенсионарию обители ирландских францисканцев в Рио, и тайному истребителю церковного кагора по совместительству. Он обнаружил, что фрегат мчится под напором парусов, накренившись так, что палуба сделалась покатой, словно крыша, а русленя подветренного борта купались в пене. Двенадцать с половиной узлов в бакштаг при поставленных бом-брамселях, верхних и нижних лиселях — почти все, что есть, — галсы правового борта выбраны, так как Джек намеревался еще немного уклониться к югу. Сам капитан стоял у гакаборта, бросая взгляды то на западную сторону небосвода, то на рангоут.

— Что ты думаешь об этих валах? — крикнул он.

Щурясь на пронизывающем холодном ветре, Стивен разглядел, о чем речь: мощные, ровные волны, темные, с белыми барашками, набегали с запада, диагонально курсу фрегата — две сотни ярдов от гребня до гребня. Они шли равномерно, подкатываясь под корму фрегата, поднимая ее так высоко, что горизонт отодвигался еще миль на двадцать, потом уходили вперед, и корабль проваливался в ложбину, так что нижние паруса лишались ветра в царившем там затишье. В одном из таких провалов Стивен заметил альбатроса, без малейшего усилия или страха парившего в небе. Огромная птица теперь, правда, словно уменьшилась до размеров чайки в масштабах разыгравшегося моря.

— Грандиозно, — произнес Стивен.

— Не правда ли? — воскликнул Джек. — Мне нравится буря.

В глазах его горела радость, но радость осторожная, и когда корабль медленно поднимало на волне, он снова посмотрел на марса-лисели. Во время подъема на фрегат обрушивалась вся ярость стихии, и лисель-спирты опасно гнулись. Да и мачты и реи давали прогибь, они стонали и жаловались, но все же не так, как лисель-спирты. Над шкафутом пронесся дождь брызг, пролетевший через снасти и исчезнувший за левой скулой, промочив по пути главного канонира Хэйлза. Тот со своими помощниками обходил орудия, дополнительными найтовыми прикрепляя их плотнее к борту. Реттрей суетился среди запасного рангоута и шлюпок. Все ответственные метались вокруг, не дожидаясь приказов. Время от времени они поглядывали на капитана, который по своему обыкновению проверял натяжение снастей, трогая их рукой, и бросал взгляды то на небо, то на море, то на верхние паруса.

— Потрескивает, — сказал Джолиф.

— Скоро совсем оттрещится, если ничего не делать, — ответил Черч.

Еще склянку или две палубная вахта ждала приказа сменить курс и убавить парусов, пока Господь сам их не поубавил, но приказа все не было. Джек намеревался выжать все до последней мили из этого прекрасного дневного перехода, кроме того, стремительный бег фрегата, звонкое пение снастей, горделивая череда подъемов и спусков наполняли его радостью, истым наслаждением. Ему казалось, что никто не замечает этих чувств, но они читались на его лице, хотя держался он сдержанно, даже немного сурово: короткие резкие приказы направляли корабль, ставший со своим капитаном единым целым. Джек стоял на квартердеке, и в то же время был на изгибающемся лисель-спирте, стараясь точно предугадать миг, когда тот больше не выдержит.

— Да, — произнес он, словно не было долгой паузы. — И за пару часов до конца этой вахты станет еще грандиознее. Барометр быстро падает, и скоро начнет задувать по настоящему. Погоди немного, и океан разойдется не на шутку. Мистер Хэрроуби, еще человека к штурвалу, будьте любезны. И прикажите убрать летучий кливер и лисели.

Дудка боцмана, топот ног, и неистовый бег фрегата существенно замедлился. Мистер Стенхоуп, цепляясь по пути за трап, произнес:

— И как только эти бедолаги с ног не валятся? Однако бодрит, не правда ли? Как шампанское.

И впрямь, весь корабль вибрировал, низкий гул поднимался из трюма, а в легкие вливался чистый прохладный воздух. Правда задолго до заката чистый прохладный воздух задул с такой силой, что вдыхать его стало затруднительно, а «Сюрприз», даже со взятыми на все рифы марселями, нижними парусами и спущенными на палубу брам-стеньгами, помчался еще быстрее, по прежнему держа курс на юго-восток.

Ночью Стивен сквозь сон слышал топот и крики, и понял, что они изменили курс, так как койка стала раскачиваться в другом направлении. Но выйдя на палубу, он оказался не готов к открывшейся перед ним картине. Под зловеще нависшим серым небом, скрытым наполовину пеленой дождя, наполовину завесой брызг, раскинулось белесое море — белопенная стихия простиралась насколько достигал взор. Ему приходилось наблюдать Бискайских залив в злейший шторм, и мощные юго-западные шквалы у побережья Ирландии, но в сравнении с этим они казались пустяком. В какой-то миг море можно было принять за пейзаж, гористый, но одновременно странным образом упорядоченный; и тут же все приходило в движение, величественное движение, масштаб которого приглушал собой его умопомрачительную быстроту. Хребты и впадины стали невероятно огромными, интервалы сделались большими, а гребни закручивались в барашек, срываясь, словно белая лавина, вниз по крутому склону. «Сюрприз» шел почти перпендикулярно им, держа на ост-ост-зюйд. С первыми лучами рассвета убрали крюйс-стеньгу — делалось все, чтобы уменьшить давление ветра на корму, и тем самым риск повреждений, — а вдоль мокрой палубы натянули леера. Посмотрев в направлении квартердека, Стивен увидел волну — настоящую темно-зеленую стену, вздымающуюся над гакабортом, и приближающуюся к ним с неумолимой неизбежностью. Ему пришлось откинуть назад голову, чтобы увидеть ее вершину, уже готовую сорваться, но еще держащуюся за счет инерции движения. Ветер срывал с нее и гнал вперед шлейф из пены и брызг. Он слышал, как Джек отдает приказ рулевым; фрегат немного изменил курс, и стал подниматься кормой к небу, все выше и выше, так что Стивена отбросило назад по трапу. Жуткий вал пронесся под кормовым подзором корабля, разделился, искупал шкафут в пене, и умчался к горизонту, а «Сюрприз» обрушился в прогал, и пение снастей сбавило тон на октаву под ослабевшим напором ветра.

— Держитесь крепче, доктор, — закричал Джек. — Цепляйтесь обеими руками.

Стивен пополз вдоль леера, ловя на себе укоризненные взоры четырех рулевых у штурвала, как бы говоривших: «Ну вот, гляди, что натворили твои альбатросы, приятель» — и добрался до пиллерса, к которому был привязан Джек.

— Доброе утро, сэр, — произнес он.

— Утро доброе. Начинает штормить.

— Что?!

— Начинает штормить, — еще громче повторил Джек.

Стивен нахмурился, и стал смотреть за корму, сквозь пелену брызг. Там, борясь с ветром, реяли два альбатроса, белые даже на фоне пены. Одни подлетел к кораблю, поднялся до высоты гакаборта и замер футах буквально в десяти от него. Доктор видел внимательно изучающий его круглый глаз, трепещущие на крыльях и в хвосте перья; птица повернулась, поднялась на потоке ветра, нырнула вниз, вскинув крылья, коснулась поверхности набегающего вала, чуть приняла вверх и заскользила вдоль готового обрушиться гребня.

Появился Киллик с кислой гримасой на сморщенном от ветра лице. К груди он прижимал кофейник. Джек прильнул губами к носику и стал пить.

— Тебе лучше спуститься вниз, — крикнул он Стивену. — Иди вниз, и поешь чего-нибудь. Если погода ухудшиться, другой возможности поесть горячего может долго не быть.

Кают-компания придерживалась того же мнения. Офицеры сидели за столом с вареной грудинкой, бифштексами и морским пирогом. Все блюда были закреплены планками, но подливка то и дело выплескивалась наружу.

— Морского пирога, доктор? — спросил Этередж, радушно улыбаясь. — Я приберег для вас кусочек.

— Будьте любезны.

Стивен подставил тарелку; на вершине подъема в нее положили кусок пирога, но как только фрегат ухнул вниз, пирог взлетел вверх. Этередж тут же пришпилил его вилкой, пережидая, пока закончится падение и снова начнет действовать сила тяжести. Пуллингс передал ему отборную галету, заметив с улыбкой, что «барометр все еще падает — будет еще хуже», и предложил «набить трюм провизией, пока есть такая возможность».

Казначей излагал безошибочный метод определения высоты волн с помощью триангуляции, когда в кают-компанию ввалился Герви, изрыгая воду, словно перевернутый фонтан.

— О, Боже, — простонал он, закидывая в свою каюту плащ и надевая очки.

— Налейте-ка мне чашечку чаю, дружище Баббингтон. Мои пальцы совсем окоченели.

— Чая осталось на донышке, сэр. Кофе устроит?

— Да все равно чего, лишь бы погорячее. Морской пирог остался? — Ему указали на пустое блюдо. — Ничего себе, хорошенькое дельце! Всю ночь на палубе — и ни кусочка пирога!

Когда его несколько умилостивили ветчиной, Стивен спросил:

— Скажите, бога ради, почему вы всю ночь провели на палубе?

— Шкипер не хотел идти вниз, хоть я и предлагал остаться вместо него, и мне неловко было бросить его на палубе одного. У меня благородная натура, — улыбаясь набитым ртом, ответил Герви.

— Значит, мы в серьезной опасности? — воскликнул Стивен.

Еще в какой, заверяли они его с самыми серьезными лицами; им грозит ужасная опасность затонуть, разломиться, врезаться прямиком в Австралию, но есть надежда — очень-очень слабая надежда — встретить айсберг и перебраться на него: может, хоть с полдюжины людей сумеют спастись. Когда они закончили упражняться в остроумии, Герви сказал:

— Шкипер волнуется насчет фор-стеньги. Мы поднимались наверх, чтобы посмотреть на нее — так вы не поверите — за счет давления ветра на нас, пока мы были наверху, фрегат на румб снесло с курса. Сочленение не в лучшем состоянии, и если начнется боковая качка, останется только творить молитву.

— Мистер Стенхоуп просит доктора Мэтьюрина уделить ему минутку, когда будет удобно, — сообщил на ухо доктору Киллик.

Он нашел посла в холодной сумрачной каюте, освещенной «казначейской» свечой. Мистер Уайт, Эткинс и атташе по имени Беркли, все в пальто с поднятыми воротниками, сидели в креслах, под ногами у них плескалась вода, переливаясь то вперед то назад со зловещим журчанием. Стенхоуп полулежал на койке, вокруг в сумраке сновали слуги. Их явно не удосужились покормить, и спиртовки не работали. Все хранили молчание.

Мистер Стенхоуп чрезвычайно благодарен доктору Мэтьюрину за столь скорый приход: ему совсем не хотелось доставлять какие-либо неудобства, но он будет признателен, если узнает, точно ли это конец? Вода проникает сквозь борта, и моряк намекнул его лакею, что это самый ужасный признак. А один из молодых джентльменов подтвердил Эткинсу данную информацию, добавив, что им скорее грозит удар в корму, чем просто потопление, или возможность разломиться на части, хотя никакую возможность не стоит исключать. Что значит «удар в корму»? Могут ли они быть чем-то полезны?

Стивен пояснил, что, насколько простирается его понимание, настоящий риск заключается в получении от волны такого удара, который развернет корабль бортом к ветру, и в таком состоянии следующая волна опрокинет его. Отсюда возникает необходимость поддерживать ход, летя по ветру под всеми возможными парусами и осторожно управляя рулем, чтобы избежать подобных ударов. Кроме того, следует учитывать, что поскольку корабль то поднимается на волне, подвергаясь всей мощи стихии, то опускается в ложбину глубиной футов в пятьдесят, где напор ветра слабеет, и становится невозможным поддерживать прежний ход, благодаря которому корабль движется в желаемом направлении, требуется величайшее искусство в управлении всей совокупностью различных парусов и канатов. Но насколько ему известно, все эти работы выполняются с должным умением, а что до него самого, имея такого капитана, такой экипаж и такой корабль, он не чувствует реальной необходимости бояться чего-либо.

— Капитан Обри не раз повторял в моем присутствии, что «Сюрприз» — лучший фрегат королевского флота для своего тоннажа.

Проникающая вода, конечно, доставляет неудобства, и даже беспокойство, но это обычное явление в таких обстоятельствах, особенно на старых судах — это то, что моряки называют «судно дышит». Еще он предостерег их от излишней доверчивости к словам матросов: «Для них издевки над нами, сухопутными, доставляют своего рода мрачное удовольствие».

Едва миновало ощущение неотвратимой близкой смерти, мистер Стенхоуп снова погрузился в объятия морской болезни, мучавшей его всю ночь. Пока Стивен и капеллан устраивали его на койке, посол, стараясь изобразить улыбку, бормотал: «Как благородно… Совсем не подхожу для морских путешествий…Никогда больше не выйду в море… Если обратной дороги по суше нет, лучше навсегда останусь в Кампонге».

Зато прочие стали шуметь и негодовать. Мистер Уайт выразил мнение, что со стороны правительства было свинством отправить их на таком маленьком судне, да еще с течью. Разве доктор Мэтьюрин не знает, что на море очень холодно? Гораздо холоднее, чем на суше. Мистер Эткинс заявил, что офицеры в ответ на его вопросы отмахиваются или отвечают грубо: он уверен, что капитан должен предстать перед послом с извинениями за их поведение. Вчерашний ужин был самым неподобающим образом прерван — ему необходимо увидеть капитана.

— Вы найдете его на квартердеке, — сказал Стивен. — Не сомневаюсь, он будет счастлив выслушать ваши жалобы.

В последовавшей тишине раздался мрачный голос мистера Беркли:

— И вся наша столовая посуда побилась.

Стивен шел назад в лазарет через хлюпающий, вонючий кубрик, в котором, полностью одетые, спали подвахтенные. Спали вопреки страшной качке и реву, ибо аврал объявляли трижды в течение ночи. В лазарете выявились обычные для сильного шторма случаи: ушибы и кровоподтеки. Одного парня швырнуло на лапу якоря, другой свалился вниз головой в носовой люк, когда тот задраивали, еще один порезал сам себя свайкой. Но ни одна из этих проблем не выходила за пределы умений хирурга. Что беспокоило Стивена, так это тяжелая пневмония у пожилого матроса по имени Вудс. Состояние его и до шторма колебалось на весах, но сильная качка и отсутствие покоя грозили решить исход. Стивен послушал его, пощупал пульс, обменялся несколькими словами с Макалистером и молча закончил обход. Оказалось, что на палубе опять все переменилось. Ветер усилился и зашел на три румба в корму, море стало другим. Теперь помимо регулярной череды мощных валов появилась толчея поперечных волн, они рассыпались, наполняя ложбины брызгами. Общая картина была прежней, но теперь гребни отстояли друг от друга на четверть мили, и стали еще выше, хотя подчас из-за сутолоки между ними создавалось обратное впечатление. Альбатросы исчезли. Фрегат по-прежнему мчался на огромной скорости под удивительно малой площадью парусов, чинно взбираясь на вершины валов. Вопреки тройным найтовым, наложенным боцманом, с палубы смыло баркас, но других повреждений заметно не было. Кроме продольной качки началась и поперечная, и при каждой волне на нос и полубак подветренного борта обрушивались белопенные потоки. Все офицеры были на палубе, притулившись по разным углам. Неузнаваемый в тарполине Боувз подхватил пошатнувшегося при крене судна Стивена и проводил его по лееру к капитану, стоявшему, как и прежде, у пиллерса. Стивен выждал, пока Джек даст распоряжение Кэллоу спуститься вниз и считать показания барометра, потом сказал:

— Вудс, из ютовых, отходит. Если хочешь попрощаться с ним, нужно поторопиться.

Джек думал, автоматически отдавая команды рулевым. Можно ли оставить палубу в такой ситуации? Вернулся Кэллоу.

— Растет, сэр, — прокричал он. — Вырос на два с половиной деления. И мистер Герви просил передать, штурвал дополнительно закреплен.

Джек кивнул.

— Это означает еще более сильный напор, — сказал он, глядя на фор-марсель, пострадавший в тропиках от плесени. Однако они предприняли все, чтобы укрепить его, и пока штормовая парусина держалась. — Пойдем сейчас, пока еще можно.

Он отвязался, отдал распоряжение штурману и Пуллингсу заменить его и стал на ощупь спускаться по трапу. В каюте Джек залпом выпил стакан вина и размял затекшие руки.

— Прискорбно слышать про бедного старину Вудса, — проорал он, будто по прежнему был на палубе. Потом умерил голос. — Надежды нет?

Стивен покачал головой.

— Послушай, Стивен, очень надеюсь, что мистера Стенхоупа и его людей не слишком трясет… что они не слишком напуганы.

— Нет. Я сказал им, что «Сюрприз» — отличный корабль, и что все в порядке.

— Так и есть. По крайней мере, пока держится фор-марсель. Он самый лучший из всех кораблей. И если барометр не врет, через пару дней шторм спадет. Ну, идем?

— Не принимай слишком близко к сердцу, это ужасно видеть и слышать, но сам он ничего не чувствует. Это очень легкая смерть.

И ужасная. Кожа стала свинцово-серой, какой-то животный хрип, вырывавшийся из легких, становился все громче, заглушая даже шум бури. Может он узнал Джека, а может и нет. Рот моряка приоткрылся, и что-то мелькнуло у него в глазах. Джек выполнил свой долг: произнес слова, положенные капитану — он был тронут до глубины души — уделил несколько минут прочим больным и поспешил назад к своему пиллерсу.

Всего четверть часа, а какие перемены! Когда он спускался вниз, фрегат имел крен не более чем в десять градусов, теперь же цеплял зеленую воду крамболом бакборта. А волны так и катились с охваченного тьмой запада, гигантские валы, еще выше чем раньше — невероятно высокие — и пена их покрывала шкафут корабля пятифутовым слоем пены, форкастль же исчезал под ней полностью. И все же он поднимался, истекая водой, хлещущей через шпигаты, поднимался раз за разом. Но неужели не так легко как прежде?

В каюте один из слуг мистера Стенхоупа, напившись, ухитрился взорвать спиртовку: он изрядно обжегся и расшибся при падении на пушку, но хирурги его подлатали. Уайт, Эткинс и Беркли, джентльмены, не на жизнь а на смерть бившиеся в Лондоне, чтобы заполучить своим места, сидели теперь рядком на койке, поджав ноги и глядя прямо перед собой. Час за часом.

На палубе свет дня стал меркнуть, если конечно эту серую мглу можно было назвать днем. Но Джек еще мог различить накатывающие из-за кормы валы с расстояния полмили, их белые буруны были ясно видны. Когда фрегат кренился, водяная стена заслоняла небо; две гигантских волны, слишком близкие друг у другу, столкнулись прямо за кормой, чтобы обратиться в одну, еще более громадную, издававшую при приближении страшный рев. А когда волна прошла и рев стих, напряженный слух Джека уловил резкий, подобный выстрелу, треск, и фок-мачта отправилась за борт. Сорванный с рея фор-марсель, белым пятном выделяясь во тьме, исчез прямо по курсу.

— Все наверх, все наверх! — заорал капитан. Корабль терял управление, рыская на курсе. Он посмотрел назад. Они опускались в ложбину; если у них не получится дать ход прежде, чем подойдет следующая волна, та ударит фрегат в корму, собьет с курса и развернет лагом к новой волне.

— Все наверх! — кричал он, надрывая горло. — Пуллингс, людей к фока-вантам. Мачта сломалась почти у топа. Фор-стаксель! Фор-стаксель! За мной! Топоры! Топоры!

Пользуясь временным затишьем во впадине между волнами, он бросился по переходному мостику во главе двух десятков моряков. Перекрестная волна залила шкафут по пояс; они пробились сквозь воду и оказались на форкастле прежде, чем наполовину развернутый бортом корабль начал подниматься — следующая волна не прошла еще и половины пути. Люди схватились за леера наветренного борта, сопротивляясь сокрушительной силе шторма. Площадь их спин создала достаточную парусность, чтобы нос немного развернуло прежде чем волна с ревом и пеной обрушилась на них — немного, но довольно, чтобы удар волны пришелся позади траверза, и фрегат уцелел. Топоры принялись за работу. Бонден был на бушприте, рубя форштаг, еще соединявший их с упавшей мачтой, разворачивавшей корабль. Джек, затаив дыхание, полз к нему, с головой погружаясь в пену. Он старался нащупать сезни фор-стакселя, намотанные на штаг. Ему это удалось; его руки и много других рук пытались освободить их, но те не поддавались.

— Держись! — раздался крик, и чья-то сильная рука ухватила его за шею. И на них обрушился невообразимой силы и тяжести поток воды — фрегат накрыла третья волна.

Давление ослабело, голова его вынырнула из воды. На снастях стало больше людей. Снова воздействие на них ветра, вкупе с поперечными волнами, стало разворачивать нос, но долго так продолжаться не могло — еще несколько минут, и ванты не выдержат. Корабль снова пошел вниз. Проводя руками по парусу, Джек обнаружил проблему: оборванные снасти намотались на нирал и застопорили раксы.

— Нож! — закричал он, вынырнув. Ему вложили его в руку: молниеносный взмах, и все задвигалось.

— Держись!

И снова грохот накатывающей волны, настоящей водяной горы. Нестерпимо давит на грудь, в голове бьется мысль, что нельзя выпустить парус, ноги обхватывают бушприт, чтобы удержаться… удержаться… Силы убывают. Но вот воздух опять врывается в его легкие, и приподнявшись над водой, он кричит: «Людей к фалам! Слышите меня там? Людей к фалам!»

Рывками парус скользит по штагу, наполняясь ветром. Но корабль уже почти развернуло бортом. Успеют ли? По мере того, как стаксель набирал силу, «Сюрприз» медленно, тяжело поворачивал — огромная волна приближалась — и повернул как раз, чтобы принять ее в бакштаг. Он стал подниматься, и вся мощь шторма, обрушившись на парус, поставила корабль в положение перед ветром. Фрегат пошел быстрее и обрел управляемость. Хотя последний удар разбросал людей у штурвала, румпель-тали выдержали, и следующая волна безвредно скользнула под кормой. Он слез с бушприта, привалился на мгновение к недгедсам, пока корабль шел вниз, и оказался на форкастле. Тот был полностью очищен от следов аварии. Парус держал хорошо. Джек отозвал людей со снастей и пошел по переходу.

— Есть потери, Герви? — спросил он, обхватывая руками пиллерс.

— Нет, сэр. Несколько раненых, но все отправлены на корму. Вы в порядке, сэр?

Джек кивнул.

— Он управляется лучше, — заметил он. — Отпустите подвахтенных. Всем грогу — организуйте выдачу на полупалубе. И позовите боцмана.

Ночь напролет: всю это бесконечную ночь офицеры провели на палубе, не считая кратких нырков в кают-компанию. Полусонные, они не переставали прислушиваться, думая о треугольнике из грубой парусины на носу. Через час Джек обнаружил, что охватившая все его тело дрожь унялась, но вместе с ней исчезло и ощущение самого тела. Штурвал стал подаваться легче, все легче и легче. Хриплый голос капитана продолжал выкрикивать приказы, дважды он отправлял на нос партию отборных матросов. Двигаясь как можно быстрее в ночном холоде, пробирающем до костей, те приводили все в порядок. Незадолго перед рассветом ветер сместился на румб, потом на два, задувая внезапными порывами, в перерывах между которыми тишина больно ранила уши. Ветер достиг ноты такой высокой и тревожной, какой ему никогда не доводилось слышать; сердце его упало — он переживал о стакселе, о корабле, и где-то на краю сознания зашевелилась жалость к себе, и с губ Джека едва не сорвалось притаившееся на языке имя Софи. Затем медленно-медленно визг сделался на полтона ниже, потом еще, еще, превратившись, наконец, глухой рев. В первых лучах света море предстало белым от пены, его поверхность вновь покрывала торжественная процессия мощных водяных валов — огромных, но более не диких. Встречного волнения не было, качка ослабла, и «Сюрприз» мчался по пустынному океану, рассекая волны, едва на фут заливавшие шкафут фрегата. На правом траверзе парил альбатрос. Джек отвязался от пиллерса, и с трудом побрел вперед.

— Надо оснастить помпы, мистер Герви. И мне сдается, что стоит попробовать поднять грот-марсель.

Покой, покой. Мадагаскар и Коморы остались за кормой, измочаленная развалина с тянущимися следом обрывками канатов и работающими день и ночь помпами превратилась, насколько это позволяли мастерство и ограниченный запас краски, в щеголиху. Опытный глаз обратил бы внимание на многочисленные сплесненные концы и странный недостаток шлюпок на рострах, удивился причудливому дополнению к рулю, и заметил, что несмотря на умеренный попутный ветер корабль не несет ничего выше марселей. Фрегат не отваживался: хотя благодаря новой фор-стеньге и свежей краске он выглядел «как картинка», его внутренняя конструкция сильно пострадала. Джек так часто поминал про толстые концы обшивных досок и висячие кницы, что Стивен не выдержал:

— Капитан Обри, если, насколько я уяснил, эти ваши толстые концы и висячие кницы не могут быть отремонтированы без захода в док, а это в трех тысячах миль отсюда, то не могли бы вы перестать без умолку трещать об этом, и принять неизбежное с приличествующей тому внешней невозмутимостью? Если мы развалимся, значит развалимся, и так тому и быть. Что до меня, то я не сомневаюсь, что мы придем в Бомбей.

— Но ты-то не знаешь, а я знаю, — вскричал Джек, — что у меня на борту ни одного-разъединого десятидюймового шипа не осталось!

— Да сохранит тебя Бог, дружище, вместе с твоими десятидюймовыми шипами, — отозвался Стивен. — Еще бы я об этом не знал — ты же последние двести лиг твердишь о них заодно с этими твоими висячими кницами и двушкивными блоками каждый день, да и ночь тоже, когда говоришь во сне. Покорись! Покорись провидению, или хотя бы возноси к небесам свои стенания молча.

— Ни единого десятидюймового шипа, ни одной мачты или реи, за исключением отремонтирванных, — пробормотал Джек, качая головой.

Так и было, и тем не менее мистер Стенхоуп, его свита, а теперь даже доктор Мэтьюрин с выводящим из себя самодовольством твердят, как-де это превосходно, какой удобный способ путешествия! — дилижанс на магистральной дороге в подметки не годится — только его они будут рекомендовать своим друзьям.

Ну разумеется, для пассажиров все превосходно: спокойное море, бодрящий ветерок, размеренно несущий их в теплые воды, но уже на широте острова Иль-де-Франс Джек, плотник, боцман, да и все прочие знающие толк в морском деле офицеры жадно оглядывали горизонт в поисках какого-нибудь французского приватира — сколько радости доставила бы им запасная стеньга, реи, сотня саженей полуторадюймового троса! Они глядели изо всех сил, но Индийский океан был столь же пустынен, как Южная Атлантика — здесь даже киты не встречались.

Фрегат нес их все дальше в теплые моря, но вокруг было пустынно, будто они одни спаслись из девкалионова потопа, будто суша вообще исчезла с лица земли, и снова рутина корабельной жизни смешала представления о времени и реальности, и путешествие казалось бесконечным сном, сном повторяющимся день за днем, под одним и тем же небом, и прерываемым лишь грохотом орудий, готовящихся к отражению врага в существование которого невозможно было поверить.

Стивен уложил пистолеты, протер стволы платком и закрыл крышку. Пистолеты были горячими после стрельбы, но бутылка, подвешенная на фока-рее, так и болталась нетронутая. Впрочем, это не вина пистолетов — лучших образчиков мастерской Джо Ментона — казначей-то трижды попал в цель. Да, Стивен стрелял с левой руки — правая тяжелее пострадала в Порт-Маоне — но год назад он наверняка сшиб бы бутылку, что с левой, что с правой. Слишком резко? Сильновато сжимает? Он вздохнул, и размышляя о природе мышечной и нервной координации полез на крюйс-марс. Мистер Эткинс провожал его взглядом, все более убеждая себя, что затеять с ним дуэль по прибытии в Бомбей будет делом безопасным.

Добравшись до путенс-вант, Стивен пришел к неожиданному выводу: если его тело не подчиняется ему на один лад, значит, подчинится на другой. Он ухватился за канат, идущий от платформы снаружи, и вместо того, чтобы пробраться через снасти, с хрипом стал карабкаться по ним, вися под отрицательным углом в сорок пять градусов спиной к морю. Таким что он достиг марса на манер, как это делают моряки — настоящие матросы, а не салаги, подвластные закону тяготения. Бонден глядел вниз через собачью дыру — обычный путь, которым всегда пользовался Стивен — дорога безопасная, прямая, здравая, но бесславная, — и его безуспешная попытка скрыть изумление, когда он обернулся назад, пролила бальзам на душу Стивена — уцелевший в его душе уголек тщеславия зардел ярким пламенем.

Разминая натруженную руку — тем самым неизбежно умаляя эффект, — доктор произнес:

— Перейдем сразу к стихам, — на большее дыхания ему не хватило, и он замолчал, будто задумавшись, а на самом деле дожидаясь, пока сердцебиение не нормализуется. — К стихам. Вы готовы, Баррет Бонден? Тогда вперед.

Так сквозь бури к богатствам востока пойдем,

Но Мыс обогнув, отбросим страх:

Здесь ровный пассат в паруса возьмем

И очутимся мы на пряных берегах.

— Отличные стихи, сэр, — сказал Бонден. — Не хуже, чем у Дибдина. Если у вас возникнет мысль покритиковать их, чего мне вовсе не хочется, можете сказать, что мистер маленько напутал с пассатами — он скорее всего имел в виду муссоны, как мы их называем на море. Что до богатств, ну, это поэтическое преувеличение, чистой воды чушь. Ну пряности может быть, против пряностей я ничего не имею, так же как против «пряных берегов», хотя большинство из них воняет дерьмом, прошу прощения, особенно в индийских портах. Но вот богатства — тут прям смех: ха-ха-ха. Да, сэр, за исключением нескольких каперов у островов Иль-де-Франс и Реюньон во всем этом проклятом Индийском океане ни одного приза не найдешь, до самой Явы. Это после того, как адмирал Ренье очистил Тринкомали. Разве что встретим адмирала Линуа на его семидесятичетырехпушечнике — того самого, что устроил такую погоню за старушкой «Софи». Храни нас бог, адмирал был веселым джентльменом, помните его, сэр?

Еще бы Стивен не помнил его, как и ту ужасную гонку на Средиземном море — потерю корабля, плен. Когда из люка появилась физиономия Кэллоу, передавшего доктору наилучшие пожелания капитана и вопрос, не желает ли он переменить сюртук, мечтательная улыбка на лице Бондена исчезла, а книга была сунута за пазуху.

— С какой стати мне нужно менять сюртук? — воскликнул Стивен. — Да и кроме того, на мне вообще сюртука нет.

— Возможно, капитан полагает, что вам будет уместно надеть его, идя на обед к мистеру Стенхоупу, сэр. Этакий вежливый намек с его стороны. До трех склянок всего несколько минут, песок почти вытек. А еще капитан очень просит вас, сэр, спуститься вниз… спуститься вниз обычным путем.

— Обед у Стенхоупа…, — вполголоса пробормотал Стивен. Он поднялся и посмотрел на простиравшийся внизу квартердек, на котором, помимо капитана, толпились облаченные в парадные мундиры все офицеры фрегата. Именно так. Приглашение совершенно вылетело у него из головы. Как далек казался этот квартердек, заполненный синими мундирами, красными мундирами, полудюжиной черных сюртуков и снующими между ними матросами. Расстояние по вертикали не велико — футов около пятидесяти — и все-таки как далек! Ему были знакомы все там стоящие, некоторым он симпатизировал, Баббингтона и Пуллингса любил, и все же ощущал себя среди них словно в вакууме. Это ощущение завладело им теперь, хотя поднятые лица подмигивали или кивали ему. Он просунул ноги сквозь собачью дыру, и с мрачным выражением на лице начал трудное нисхождение.

«Такой населенный корабль, такой замкнутый мир, торопливо движущийся вперед, окруженный собственным вакуумом. Каждый человек в нем, без сомнения, изолирован по своему. Перечитывая всего лишь вчера свой дневник, я пришел к тому же выводу: погруженный в себя человек, живущий среди бледных теней. Это совсем не соответствует насыщенной, стремительной жизни на переполненном корабле. На страницах дневника мой хозяин (которого я ценю) и его подчиненные словно не существуют, так же как и кают-компания», — размышлял в промежутках между репликами сидящий слева от посла Стивен. За минуту и двадцать секунд — пока морской пехотинец, под страхом смертной казни, держал пересыпавшиеся песочные часы, оттягивая звон склянок — могучая длань Джека облачила его в сюртук, бриджи и наскоро причесала. Он пировал, доедая последние из долгохранящихся деликатесов посла, и поднимая бокал с теплым, как парное молоко, кларетом в честь дня рождения герцога Камберлендского. Но все же Стивен не был лишен остатков ответственности перед обществом, и сознавая, что само его присутствие, его неумытое лицо и руки бросают тень на корабль, заставлял себя поддерживать светскую беседу, а после того как пошел по кругу портвейн, даже петь.

Казначей Боувз осчастливил компанию бесконечной балладой о битве Славного Первого июня, в которой он состоял при пушке. Она пелась на мотив «Я был, вестимо, моряком», но в его исполнении звучала растянуто и монотонно, он не кричал, и не ревел, выводя нечто среднее, приближающееся по высоте к ля-минор, и неотрывно глядел на узел в переборке над головой Стенхоупа. Посол стоически улыбался, а когда хор громогласно подхватывал «Заставим их сдаться или умереть» подтягивал на флейте.

Фрегат не мог похвастаться высоким уровнем музыкальности: Этередж никогда толком не знал мелодии этой забавной песни, а теперь, под воздействием портвейна мистера Стенхоупа, забыл и слова, но когда они, после трех долгих заминок, дотянули ее таки до конца, заверил всех, что спето было отлично. К примеру, там где про Кити Пэйк — просто за душу брало — как они смеялись! Но к вящему его сожалению, сам он не мог помочь, хотя любит музыку до безумия. Музыка скорее по части доктора — у него так здорово получается изображать мяуканье кошки на своей виолончели, что любая собака спутает.

Мистер Стенхоуп повернул усталое вежливое лицо к Стивену, прищуриваясь от падающего через отверстие люка яркого света, и Мэтьюрин впервые заметил, что в голубых глазах посла обнаружились признаки сероватых дуг — arcus senilis.[35] Но тут с дальнего конца стола раздался голос Эткинса:

— Нет-нет, Ваше Превосходительство, не стоит утруждать доктора Мэтьюрина такими пустяками, его ум витает далеко от столь примитивных радостей.

Стивен осушил стакан, нашел глазами подходящий узел, и отбивая такт по столу, начал:

Моря мне чудеса сулят,

Но Хлои глаза обещают боле.

Сокровища те, что они таят,

Могу обрести и в поле.

Его резкий, хриплый голос, скорее обозначавший, чем вытягивающий мелодию, не мог спасти репутацию корабля, но тут на помощь ему пришел Джек, чей низкий раскатистый бас заставил зазвенеть стоящий на столе стаканы, и песня продолжилась, хотя с большей силой.

От родных тенистых ирландских берегов

Уплываю все дальше и дальше,

Чтоб зубами стучать от полярных холодов

Иль таять в индийском пекле.

В этот миг Стивен заметил, что мистер Стенхоуп не дотянет до конца следующего куплета: жара, недостаток воздуха (ветер дул «Сюрпризу» прямо в корму, и внутрь почти ничего не попадало), теснота в каюте, несколько неизбежных тостов и шум сделали свое дело: стремительно распространяющаяся бледности и измученная улыбка предвещали скорый обморок.

— Пойдемте, сэр, — промолвил доктор, вскакивая с места. — Идемте. Одну минуту, с вашего позволения.

Он отвел посла в спальную каюту, уложил его, ослабил шейный платок и пояс, и заметив, что слабый румянец начинает возвращаться на щеки, оставил Стенхоупа отдыхать. Вечеринка тем временем прервалась, все потихоньку разошлись. Не желая подниматься на квартердек и давать неизбежные объяснения, Стивен прошел через кубрик и лазарет на бак, где и оставался в течение всех вечерних хлопот, лежа на бушприте и наблюдая, как форштевень миля за милей рассекает океан, производя при этом звук, похожий на треск разрываемого шелка. Волны от буруна плавными кривыми разбегались по бортам «Сюрприза», соединяясь за кормой с кильватерным следом, составлявшим теперь восемь миль в длину. Неоконченная песня крутилась в голове Стивена, заставляя его снова и снова напевать про себя:

Наяву ее облик манил меня,

А в снах она была…

Сон: вот в чем дело. Едва ли реалистичная… едва-едва возможная вероятность… к величайшему счастью так и не воплотившаяся в жизнь. Он был так трепетно привязан к Диане Вильерс, любил ее так сильно, как только может один человек любить другого в таких обстоятельствах. И она, размышлял он, в какой-то степени отвечала ему взаимностью — в той степени, в какой могла. В какой же? Она плохо обращалась с ним и как с другом, и как с возлюбленным, и ему казалось благом то, что он называл «избавлением» от нее. Избавлением, которое, увы, оказалось не вечным. Некоторое время спустя после того, как он в последний раз видел ее «продающей себя в оперной ложе» — выражение несколько резкое, но так, по его мнению, можно было характеризовать ее манеру выставлять свои прелести на показ перед другими мужчинами: воспоминания об этих самых прелестях, о невероятной грации движений, столь естественных, так ярко засели в бессознательной части его разума — часть сознательная стала подсказывать ему, что этот грех тонет в длинном перечне недостатков, вполне очевидных и бесспорных, недостатков, которые уравновешиваются, если не перечеркиваются вовсе, присущими ей остротой ума и отчаянной смелостью. Она никогда не выказывала ни глупости ни трусости. Зато понятие морали для Дианы не значило ничего: в ее понимании телесная красота и отвага занимали место добродетели. Вся ее сущность была иной настолько, что развращенность, которая показалась бы ему отвратительной в любой другой женщине, в ней казалась целомудрием. Целомудрием иным — языческим, быть может; целомудрием в другой системе координат. Диана, признаться, потеряла часть своей красоты, но и оставшейся было в избытке: она смогла повредить лишь оболочке, но не в силах была затронуть суть. И суть эта отличала ее от всех женщин, от всех людей, которых он когда-либо знал.

Таким оказался итог его размышлений, и эти восемь тысяч миль он проделал со все возрастающим желанием вновь увидеться с ней — и с нарастающим страхом перед этим событием. Но желание побеждает страх, как известно.

Но Боже, какой бесконечный простор для самообмана — как трудно распутать клубок из бесчисленных нитей эмоций, обозначив каждую из них собственным именем, отделить дело от удовольствия. По временам ему казалось, что он буквально тонет в облаке неизвестности, но теперь оно, наконец, рассеялось, и это плавание по гостеприимному морю навстречу возможному, хотя и маловероятному, восторгу, предстало перед ним если уж не явью, так весьма близким ее подобием.

Покой, покой еще более глубокий. Умиротворяющий покой Аравийского моря при юго-западном ветре: ветре таком же устойчивом, как пассат, но более мягком. Столь мягком, что покалеченный «Сюрприз» осмелился воздеть брамсели и даже нижние лисели, ибо поспешать ему нужно было еще сильнее, чем обычно. Припасов осталось так мало, что кают-компания уже несколько недель находилась на общекорабельном рационе: солонине, галетах и сухом горохе, а мичманы сообщали, что в живых не осталось ни одной крысы. Что еще хуже, Стивен и Макалистер вновь столкнулись с проявлениями цинги.

Но тощие годы близились к концу. Первоначально Хэрроуби планировал плыть через пролив Девятого градуса и Лаккадивы, но Хэрроуби был бестолковым, робким навигатором, и, пользуясь своей властью, Джек проложил курс прямо на Бомбей. Они шли на норд-ост-тень-ост так долго, что по счислению «Сюрприз» должен был находиться не далее чем в сотне миль к западу от Западных Гат, словно ковчег, застывших у холмов Пуны. Консультируясь с Пуллингсом, несколько раз перепроверив свои расчеты самостоятельно и с помощью наиболее толковых мичманов, поколдовав над хронометрами и внеся необходимые поправки, Джек окончательно уверился в точности их положения. Морские птицы, туземная лодка вдалеке, купеческое судно, под всеми парусами удравшее от них за горизонт, не пытаясь выяснить, англичане они или французы — первый парус, замеченный ими за четыре месяца — а более всего глубины в одиннадцать саженей и дно из белого песчаного ракушечника, как на Дирекшн-банк, убедили его, что их местоположение — 18°34 северной широты и 72°29 восточной долготы, и что завтра они должны достичь земли. Он стоял на квартердеке, поглядывая то за борт, то на грот-мачту, с которой лучшие глаза и лучшие подзорные трубы фрегата неотрывно смотрели на восток.

Стивен так же безоговорочно и слепо полагался на навигаторские способности Джека, как тот на медицинское всемогущество доктора Мэтьюрина, и будучи потому в неведении о сомнениях, терзавших его друга, сидел на русленях, нагой как Адам, и почти такой же смуглый, и бросал в море кошельковый невод. Руслени — широкие планки, горизонтально выдающиеся вперед вдоль борта корабля и служащие для разведения вант за его ширину, представляли собой исключительно удобное место. Он наслаждался преимуществами солнца, одиночества (поскольку руслени находятся существенно ниже поручней) и моря, плещущегося у него под ногами, иногда нежно касаяющегося его теплым языком, иногда обдавающего приятных душем из брызг, и распевал:

— Asperges me, Domine, hyssopo[36]… конечно, эти качества проявлялись в ней, когда он была бедна и беззащитна. Что меня ждет сейчас? Как, в какую сторону она изменилась? Стоит ли мне искать встречи?… hyssopo et super nivem dealbabor. Asperges me…

Пение прервалось при появлении морской змеи, одной из многих замеченных, но так и не пойманных. Стивен вытравил линь, давая твари возможность заплыть в невод. Но пустой невод не соблазнил змею: едва помедлив, она продолжила свое изящное скольжение.

Сверху и сзади до него доносился голос мистера Герви; обычно вежливый, он гремел от ярости, желая знать, когда эти уборщики доберутся-таки до кормы и этот бардак снова примет облик, предписанный палубе военного корабля. Другой голос, низкий, задумчивый и негромкий, принадлежал Баббингтону. Тот позаимствовал у Стивена словарь хинди, и без устали твердил на чужом языке фразу: «Женщина, ты хочешь лечь со мной?», с нетерпением поглядывая на северо-восток. Как многие моряки, Баббингтон был наделен даром чувствовать землю — землю с тысячами живущих на ней женщин, из которых хотя бы одна может быть согласиться лечь с ним.

— Сегодня не будет орудийных учений, доктор, — произнес Пуллингс, перегибаясь через поручни. — Мы наводим лоск к завтрашнему. Полагаю, мы еще до заката увидим холмы Малабара, а в Бомбее находится адмирал. Перед адмиралом должно предстать во всей красе.

Бомбей… Свежие фрукты для больных; ледяной шербет для всей команды; еда вволю; мраморные дворцы (кто бы сомневался); молчаливые башни парсов; конторы комиссионеров для бывших французских поселений и факторий на Малабарском берегу — резиденция комиссионера мистера Каннинга…

— Какое счастье слышать это, мистер Пуллингс, — вскричал Стивен. — Это, наверное, впервые с самой тридцатой южной параллели, когда мы будем избавлены от этих нечеловеческих… Тише! Не шевелитесь. Поймал! О да, дружище, наконец-то!

Он выбрал линь, и в неводе обнаружилась морская змея: скользкая тварь, иссиня-черная, отливающая на солнце золотом, удивительно красивая.

— Только не трогайте ее, доктор! — завопил Пуллингс. — Это же морская змея.

— Ну разумеется, это морская змея. Именно ее-то я и ловил с самого нашего прихода в эти воды. О, какое великолепное создание!

— Не трогайте ее! — снова закричал Пуллингс. — Она смертельно ядовита. Мне приходилось видеть, как человек умер через двадцать минут…

— Земля! — заголосил впередсмотрящий. — Земля справа по носу.

— Отправляйтесь, с вашего позволения, на грот-мачту, мистер Пуллингс, — сказал Джек, — и доложите об увиденном.

Раздался топот сотен ног — это весь экипаж вперился в горизонт, и «Сюрприз» слегка накренился на штирборт. Стивен держал вытащенный невод на безопасном расстоянии: змея дико извивалась, металась и билась, как порванная струна.

— Эй, на палубе! — заорал Пуллингс. — Это сам Малабар, сэр. Ясно вижу остров.

Змея, обезумевшая вне родной стихии, несколько раз укусила сама себя, и теперь умирала. Прежде чем Стивен успел поднять ее на борт, к вожделенной банке со спиртом, цвета ее померкли. Но в тот момент, когда он перебирался через поручни, мощный порыв ветра заставил затрепетать паруса фрегата, донеся до них дуновение земли, наполненное тысячами неведомых ароматов, влажным духом растений, пальм, плотно заселенного места. Запах другого мира.