"Фрегат Его Величества 'Сюрприз'" - читать интересную книгу автора (О'Брайан Патрик)

Глава седьмая

Свежие фрукты для больных, это да, и еда вволю для всех, у кого есть время поесть; но за исключением всепроникающих ароматов и небольшого количества арака, контрабандой пронесенного на борт, чудеса Востока, все эти мраморные дворцы, оставались для «Сюрприза» далекими, почти призрачными. Фрегат отвели прямо к военно-морским верфям, где его полностью разоснастили, сняли орудия и освободили трюм, чтобы добраться до днища. Увиденное заставило главного мастера немедленно затребовать сухой док, пока корабль не затонул прямо у стенки.

С инспекцией на нем побывал адмирал, жизнерадостный и розовощекий. Он в самом лестном стиле отозвался о «Сюрпризе», но в тот же момент оставил Джека без первого лейтенанта, назначив мистера Герви командовать восемнадцатипушечным шлюпом в чине мастер-коммандера, и тем самым взвалив на плечи капитана весь груз работ по ремонту судна.

Но адмирал все-таки не был лишен совести, да и понимал, что мистер Стенхоуп — важная персона. Сказав пару слов главному мастеру, он раскрыл к услугам «Сюрприза» все возможности далеко не бедной верфи. А уж позволить капитану Обри получить свободный доступ к смоле, вару, тросам, канатам, парусине, меди, блокам, шлюпкам, рангоуту было все равно, что запустить его на землю Тома Тиддлера.[37] И хотя ему тоже хотелось посмотреть на коралловый берег, поросший кокосовыми пальмами, он твердил Стивену:

— Пока есть такая возможность, ни один человек не оставит корабль. Куй железо, пока горячо, как говаривал любезнейший месье Кристи-Пальер.

— Ты не находишь, что среди команды растет недовольство и брожение? Не могут ли они, столковавшись, решиться на побег с корабля?

— Может они и недовольны. Зато знают, что теперь мы можем встретить муссон на полностью оснащенном корабле. А еще знают, что они служат на флоте — взялся за гуж, тяни.

— Хочешь сказать, что им теперь даже ни спать, ни есть нельзя?

— Нет-нет, не настолько. Я хочу… Прошу, Стивен, не сбивай меня с толку. Так будет продолжаться неделю, или около того, чтобы успеть взять все, что можно, пока не пришли «Эфалион» или «Ривендж», которые завопят о необходимости пополнить запасы канатов или рангоута. Потом, уверяю тебя, мы отпустим вожжи, передав дело в руки конопатчиков-туземцев, а нашим людям дадим некоторые послабления. Но сделать нужно так много — ты видел спиркетинг? — это недели и недели работы, а нам надо спешить.

С самого момента знакомства с военным флотом Стивена угнетало это ощущение постоянной спешки: надо скорее заглянуть за горизонт, скорее оказаться в том или ином порту, скорее выйти из него, а то ведь что-то происходит где-то в далеком проливе. И вот опять спешка: и не только чтобы ухватить, что можно, но еще и поймать муссон. Если они не успеют доставить посла в Кампонг к определенной дате, Джеку предстоит весь обратный путь лавировать против встречного ветра, теряя месяцы драгоценного времени, которые он мог бы потратить на активные военные действия.

— Еще бы, — стенал он. — Если мы пропустим северо-восточный муссон, война может кончиться еще до того, как мы обогнем Мыс. Хорошенькое дельце!

Но в ближайшей перспективе перед ним маячила великолепная возможность превратить свой дорогой «Сюрприз» в то, чем он был раньше, и чем он должен стать вновь. Стивена это все волновало мало: пламя, заставлявшее его предпринимать тщетные попытки заманить Джека на берег, жгло его изнутри с неумолимой, испепеляющей силой. Он предоставил Джеку обследовать массивный брус из лучшего островного тика, заявив:

— Все мои пациенты в госпитале, мистер Стенхоуп проводит время у губернатора — мне здесь больше нечего делать. Можно ли отпустить меня на некоторое время на берег? Ряд различных причин требует моего присутствия на берегу.

— Даже должно, осмелюсь сказать, — рассеянно отозвался Джек. — Мистер Баббингтон! Где же этот растяпа-плотник? Даже должно: но как бы ты ни был занят, не пропусти момент, когда мы будем извлекать мачты. Мы подойдем к плавучему мачтовому крану, и они выйдут как по маслу — зрелище, с которым ничто не сравнится. Я пошлю тебе весточку накануне — тебе придется очень пожалеть, если ты не увидишь мачтовый кран.

Время от времени Стивен бывал на корабле. Однажды вместе с парсом-математиком, пожелавшим ознакомиться с навигационными таблицами фрегата, однажды с мальчиком неизвестной национальности, нашедшим потерявшегося среди синих буйволов Онгиерского майдана и едва не затоптанного на смерть Стивена, и приведшего его за руку обратно, всю дорогу говоря с ним на урду, упрощенном донельзя. Другой раз с китайским шкипером, христианином из Макао, бывшим священником. С ним он общался на латыни и показал ему действие патентованной кетенс-помпы. В апартаментах Джека, где по теории должен был размещаться и столоваться и он, Стивен тоже появлялся время от времени. Джеку было недосуг интересоваться, где спит и обедает его друг, и он был слишком хорошо воспитан, чтобы обращать внимание на факт, что доктор приходит то обернутым в полотенце, то в европейском костюме, то в сорочке навыпуск, но неизменно с выражением неутомимого тайного удовольствия.

Что до сна, то спал Стивен где придется: под деревьями, на верандах, в караван-сараях, на ступенях храмов, в пыли вместе с другими бродягами пропыленными до такой степени, что казались закутанными в саван. Спал там, где усталость свалит с ног. И нигде в переполненном городе, привыкшем к сотням национальностей и тысячам языков, ни разу, пока он ходил по базарам, среди арабских конных рядов, пальмовых рощ, храмов, пагод, церквей, мечетей, среди процессий и погребальных костров индусов, пока глазел на мараттхов, бенгальцев, раджпутов, персов, сикхов, малайцев, сиамцев, яванцев, филиппинцев, киргизов, эфиопов, парсов, багдадских евреев, сингалезцев, тибетцев, не услышал Стивен ни малейшего замечания в свой адрес. Они смотрели на него в ответ, если им нечем было заняться, но без особого интереса, нарочитого любопытства и уж тем более враждебности. Иногда взгляд его странных глаз, казавшихся еще более бесцветными на фоне посмуглевшей кожи, заставлял человека повторно обратить на него изумленный взор, иногда его принимали за святого. Нередко его поливали маслом, с улыбкой совали в руку теплые лепешки из сладковатого растительного вещества, протягивали фрукты или чашку желтого риса, предлагали маслянистый чай, свежий пальмовый сок или сироп из тростникового сахара. Накануне дня, когда ремонтировали пяртнерс грот-мачты, он пришел домой с гирляндой из бархатцев вокруг грязной шеи, подаренной компанией шлюх. Он повесил гирлянду на правый подлокотник кресла черного дерева и уселся за свой дневник.

Я ожидал от Бомбея чудес, но самые невероятные мои ожидания, основанные на «Тысяче и одной ночи», отблеске маврских городов Африки и книгах о путешествиях оказались в сравнении с реальностью совершенно жалкими и ничтожными. Конечно, здесь тоже есть мирская, практичная, стяжательная цивилизация: все эти громадные шумные рынки, круговерть купли-продажи говорят сами за себя, и все же — сам не понимаю каким образом получается это смешение миров, — я не мог отделаться от ощущения некоей святости. Вонь, грязь, болезни «чудовищные суеверия» — как говорят наши соплеменники, — крайняя бедность, заполоняющие все вокруг последствия испражнений — ничто не может перебить это ощущение. А также ощущение человечности тех людей, которыми я окружен. Что за уютный город — здесь человек может в жару расхаживать по улицам голышом, если ему так удобно! Сегодня на ступеньках португальской церкви я беседовал с нагим священником индусом, парама-хамсой. Это истинный гимнософист. Я заметил, что в таком климате разум и одежда имеют друг к другу обратно-пропорциональное отношение. Тогда он, измеряв пядями мое одеяние, заявил, что на ум вообще ничего не остается.

Никогда не благословлял так способность легко усваивать языки, пусть даже поверхностно. Грамматика Форта Уильяма, начатки арабского, а прежде всего — разговоры с Ахметом и Буту, — и каковы плоды! Это милое дитя — Диль, весьма способствует моему обучению: она болтает без умолку, сопровождая рассказ комментариями, и повторяет до тех пор, пока я не пойму. Для нее важно быть понятой, и никакая уловка ее не обманет. Впрочем, мне кажется, что урду не родной ее язык. Со старухой, с которой она вместе живет, они говорят на совсем другом языке — ни единого знакомого слова.

Древняя госпожа, предлагавшая мне девочку за двадцать рупий, уверяла, что та девственница, и предлагала мне взглянуть на фибулу, подтверждающую этот статус. Но это было бы совсем излишне: можно ли представить себе создание более девственное, чем то, что смотрит на меня так, будто я всего лишь некое кроткое домашнее животное, и делится со мной своими мыслями и взглядами в тот самый миг, как они возникнут, словно я такое же дитя, как она? Она умеет кидаться камнями, прыгать, лазать словно мальчишка, но никто все же не посмеет назвать ее garçon manqué[38], поскольку помимо неудержимой болтливости в ней есть что-то материнское: она стремится ради моего же блага контролировать мои действия и рацион. Ей не нравится, что я курю гашиш, принимаю опий, ношу бриджи больше принятой длины. При этом она холерик: в пятницу Диль отдубасила мальчишку с кротким взором, пожелавшего навязать нам свое общество в пальмовой роще, грозя его друзьям обломком кирпича и поливая их такой бранью, что у них глаза на лоб полезли. Ест она с жадностью, но сколько раз в неделю? Из собственности у нее кусок ткани, который она носит то на манер килта, то как шаль; черный гладкий камень, которому спустя рукава поклоняется; и та самая фибула. Когда ее покормят, она выглядит совершенно счастливой, и стремится, впрочем, без серьезной надежды, к обладанию серебряным браслетом. Почти все дети здесь увешаны ими, и при ходьбе звякают. Сколько ей лет? Девять? Десять? Первая менструация недалеко — грудь у бедняжки уже обозначилась. При ее покупке меня обуревало искушение, одновременно человечное и мудрое, сохранить ее в нынешнем состоянии: не бесполого существа, но не осознающего своего пола, отдалить от клоак и базаров Бомбея. Но только Иосифу дано остановить солнце. Годом позже, годом раньше она окажется в борделе. Будет ли ей лучше в европейском доме? Роль прислуги, в чистоте, но взаперти? Могу ли я обращаться с ней, как с игрушкой? И как долго? Обеспечить ее? Тяжело представлять себе, как угасает ее живой юный дух, подчиняясь общему жребию. Нужно посоветоваться с Дианой: у меня есть смутное убеждение, что между ними есть нечто общее.

Народ в городе очень набожный, но и здесь хватает греха: мне приходилось видеть тела умерших от истощения, побоев, зарезанных и задушенных. В любом торговом городе несчастье одного является благом другого. Но все же материализм, который не вызвал бы комментариев в Дублине или Барселоне, в Бомбее приведет странника в изумление. Я сидел под башнями молчания на Малабарском холме, наблюдая за стервятниками. Какое зрелище! Я позаимствовал у Джека подзорную трубу, но она оказалась не нужна — они совсем ручные, даже желтоклювая фараонова курочка, которая, по словам мистера Нортона, очень редко встречается к западу от Хайдерабада. Я подобрал несколько необычных костей, когда ко мне обратился ховасджи — парс в украшенной перьями шляпе, отвечающий за организацию похорон. Идя от мистера Стенхоупа, я был в европейской одежде, и он спросил меня по-английски, не известно ли мне о запрете собирать кости? Я ответил, что не знаком с обычаями его страны, но по моему разумению, раз останки выложены на башне разлагаться или стать добычей стервятников, то тем самым тела становятся bonus nullius. А если плоть можно назвать собственностью, то ее обладателями становятся стервятники, и что если стервятники, отказываясь принять имущество, пожертвуют мне в силу естественного права эту бедренную кость, или этот причудливо искривленный гиоид? Но при этом я не хотел никого оскорбить, и удовольствовался бы простым осмотром, не унося кости: мой интерес к ним не имеет ничего общего с интересом кладбищенского вора, или, тем более, торговца костным клеем. Я философ-естествоиспытатель.

Он заявил, что тоже философ: философ чисел. Не желаю ли я послушать, как он вычисляет кубический корень? Мне можно назвать любое число по желанию. Какое представление: ответ звучит почти в тот же миг, как мой кусок кости закончит писать в пыли число. Он был очарован, и мог бы продолжать до бесконечности, если бы я не упомянул про кости Непера, шкалу Гюнтера — прикладную навигационную математику… лунные таблицы. Но тут мне пришлось вступить на зыбкий грунт: не имея возможности удовлетворить его интерес, я предложил ему посетить наш корабль. Любопытство пересилило очевидный страх: он был тронут вниманием, удивлен инструментом, и по возвращении пригласил меня выпить чаю в своей конторе — мой новый знакомый оказался крупным торговцем. По моей просьбе он рассказал о своей жизни; меня разочаровал, но вовсе не удивил факт, что это весьма самодовольный, прагматичный человек. Мне не так много известно о математиках и адвокатах, но сколько приходилось мне встречать математиков и адвокатов, им свойственна некая безжизненность, пустота, прямо пропорционально возрастающая их успешности. Возможно, это проистекает из умения жить в некоем ограниченном мире, а в случае с адвокатами — почти совершенно вымышленном. Как бы то ни было, этот человек, видимо, заменил благословенное древнее кредо системой механических наблюдений: сколько часов затрачено на государственные церемонии, какая часть прибыли будет недополучена из-за раздачи милостыни (похоже, благотворительность здесь ни при чем). Еще мстительная ненависть к хадмеям, спорящим с его сектой шеншахеев не только по всем пунктам доктрины, но даже по датированию нынешней эры. Предложил мне поучаствовать в диспутах на Ситинг-лейн. И все-таки он не кажется мне типичным парсом за исключением рвения, проявляемого к деловой жизни. Среди прочего, он занимается страхованием — страхованием кораблей, и говорил о росте премий, связывая его с движениями (действительными или мнимыми) эскадры Линуа. Эта сила обеспокоила не только Ост-Индскую компанию, но и туземных моряков — премии стоят дороже, чем во времена Сюффрена. Его семейство занимается бесчисленными коммерческими делами: тибетская бура, бенкуленский мускат, тутикоринский жемчуг — это то, что я успел запомнить. Банковский дом его кузена тесно связан с конторой комиссионеров бывших французских поселений. Он мог бы рассказать много интересных вещей о них, если бы не осторожничал, но даже так немало распространялся о Ричарде Каннинге, которого весьма уважает и ценит. Из его рассказа я узнал мало нового, но он подтвердил, что их возвращение ожидается семнадцатого.

Он ничего не смог мне рассказать по поводу индуистской церемонии, которая должна будет состояться на берегах бухты в новолуние. За этим снова придется обращаться к Диль, хотя ее познания о религии столь эклектичны, что она сама в них путается. Так она утверждает, что Бог не будет милостив к тому, кто из тщеславия носит длинные штаны (мусульманский взгляд), но в то же время почитает за непреложную истину то, что я на самом деле — медведь-оборотень, заблудший медведь-оборотень — слабенький деревенский демон, попавший по недоразумению в город. Она уверена, что я наделен способностью летать, правда летать вслепую, медленно и не в том направлении, куда хочу. Это суеверие она, видимо, позаимствовала у тибетцев. Впрочем, Диль права, когда говорит, что мне нужен наставник.

Семнадцатое. Если Джек не ошибается в своих расчетах (а такого мне не приходилось наблюдать), у меня есть три недели до отплытия корабля. Сейчас я с нетерпением жду их возвращения, хотя в момент прибытия сюда скорее боялся его. Какая это была замечательная интерлюдия, какой удивительно богатый период в моей жизни…

— Ах, ты здесь, Стивен! — воскликнул Джек. — Вижу, ты вернулся домой.

— Так и есть, — ответил Стивен, сопровождая слова радостным взором: ему так нравилось, как Джек произносит подобные фразы. — Так же как и ты, дружище — и раньше, чем обычно. Ты выглядишь неважно. Может из-за жары? Скидывай свое парадное облачение.

— Да нет, все как всегда, — отозвался Джек, снимая шпагу. — Хотя тут жарко, как в аду, и душно. Я сюда считай случайно заглянул… Знаешь, я тут обедал у адмирала, и услышал нечто, от чего у меня кровь застыла в жилах… Я подумал, что должен сказать тебе. Диана Вильерс здесь, и этот тип — Каннинг. Бог мой, как бы я хотел, чтобы мы уже были в море. Я не вынесу этой встречи. А ты разве не удивлен? Не потрясен?

— Нет. Вовсе нет. В свою очередь должен сказать тебе, Джек, что с нетерпением жду встречи. На самом деле они не в Бомбее, но их приезда ждут семнадцатого.

— Ты знал, что она здесь? — вскричал Джек. Стивен кивнул. — Ну и скрытный же ты человек, Стивен, — проговорил Джек, искоса поглядывая на друга.

Стивен пожал плечами.

— Ну да, видимо, такой. Да и обязан быть таковым, ты же знаешь. Вот почему я еще жив. А сила привычки… Но я прошу у тебя прощения за то, что не был в достаточной степени открытым и правдивым с тобой. Впрочем, тебе известно, что материя эта деликатная.

Было время, когда они являлись соперниками, когда Джек питал жгучую страсть к Диане, поэтому материя действительно была деликатной. Ради нее Джек едва не разрушил свою карьеру, как и шансы жениться на Софии. Вспоминая об этом, он раскаивался, и негодовал на нее за неверность, хотя она не давала ему клятв. В определенной степени он ее даже ненавидел, считал ее если уж не злой, то опасной, и опасался встречи — опасался не столько за себя, сколько за Стивена.

— Нет-нет, мой дорогой друг, тебе не за что извиняться, — сказал он, похлопывая Стивена по плечу. Думаю ты был прав. В том, что хранил свой секрет, я имел в виду.

— Но я удивлен, что ты до сих пор не знал, что они здесь, — промолвил после паузы Стивен. — Что тут, что в Англии сплетни об их сожительстве — излюбленная тема для разговоров среди европейцев на любом обеде, даже чаепитии, которые мне доводилось посещать.

Так и было. Приезд Ричарда Каннинга и Дианы Вильерс стал для Бомбея, утомленного скучной болтовней про голод в Гуджарате или войну с маратхами, настоящим кладезем. Каннинг занимает большой пост, имеет большой вес в Компании, живет в роскоши. Это деятельный человек, готовый принять любой вызов, и ясно давший всем понять, что намерен добиться признания всеми своего ménage.[39] Кое-кто из высокопоставленных чиновников помнил ее отца, еще часть — те, что жили с наложницами-индианками, не представляли угрозы, как и холостяки. Зато жен-европеек убедить было труднее. Мало кто имел моральное право бросить в нее камень, но ханжество неистребимо свойственно английскому среднему классу на всех широтах, и камни в ее сторону запускались с удовольствием. Да что там камни — скалы, булыжники, ограничиваемые в размерах только опасениями за карьерный рост мужей. Мудрая предусмотрительность никогда не числилась среди достоинств Дианы Вильерс, и если кумушкам требовались темы для сплетен, она готова была завалить их по уши. Большую часть времени Каннинг проводил во французских владениях или в Гоа, и все время его отсутствия подзорные трубы благочестивых леди были неотрывно направлены на дом Дианы. С подчеркнутым осуждением оплакивали они смерть мистера Джеймса из 87-го пехотного, убитого капитаном Макфарланом, ранение одного из членов Совета и ряд менее важных столкновений. Об этих поединках говорили почти с мистическим ужасом, в то время как на другие дуэли, которые в этом обожравшемся и обпившемся обществе чаще приводили к смерти, чем к примирению, готовы были снисходительно прикрыть глаза — видимо, вследствие естественного действия жары. Мистер Каннинг был ревнивцем, и неподписанные письма держали его в курсе обо всех посетителях Дианы, как настоящих, так и вымышленных.

— Сэр! Сэр! — раздался на веранде голос Баббингтона.

— Эгей! — громко откликнулся Джек.

Лестница задрожала, распахнулась дверь и улыбка Баббингтона осветила полумрак. При виде сурового выражения лица капитана она померкла.

— Что вы делаете на берегу, Баббингтон? — спросил Джек. — Еще две пары вант не заменены, а вы на берегу!

— Ну, сэр, колипар губернатора передал почту, и я подумал, вдруг вы захотите посмотреть ее немедленно.

— Что ж, — произнес Джек, просветлев. — В этих словах есть доля истины. Он схватил пакет и поспешил в соседнюю комнату. Через несколько секунд он вышел из нее, передал Стивену конверт и снова исчез.

— Ну, сэр, не смею вас долее задерживать, — заявил Баббингтон.

— Да и вашу шлюху тоже не стоит заставлять ждать, — ответил Стивен, выглядывая в окно.

— Но сэр, — возмутился Баббингтон. — Она вовсе не шлюха, а дочь священника.

— Так вот почему вы одалживаете значительные суммы у одного человека на корабле, недостаточного твердого, чтобы отказать вам? Две «пагоды» на прошлой неделе. Четыре рупии шесть пайсов на позапрошлой.

— О, сэр, она только разрешает своим друзьям… то есть другу… поддержать ее с помощью ренты — ей задерживают какие-то выплаты. Я бываю у них, когда попадаю на берег, а это, как вам известно, случается очень редко. Но ведь вы всегда были так добры ко мне, не правда ли, сэр?

— Вот как? Тогда позвольте мне сказать вам одну вещь, мистер Баббингтон: такие дела могут завести очень далеко, и священники не все бывают тем, чем кажутся. Извольте припомнить мой рассказ о гуммате и третьем поколении. На базарах вы можете увидеть достаточно примеров. Как вам понравится видеть своего внука лысым, хилым, беззубым и состарившимся в возрасте двенадцати лет? Прошу вас, будьте осторожны. Женщина для моряка — сосуд греха.

— Буду сэр, а как же, — вскричал Баббингтон, стараясь незаметно выглянуть через занавеску в окно. — Но знаете, сэр, странная вещь — кажется я покинул корабль без гроша в кармане.

Стивен прислушался, как шаги юноши затухают на лестнице, вздохнул и обратился к письмам. Сэр Джозеф писал почти исключительно про жуков различных видов; он был бы бесконечно благодарен дражайшему Мэтьюрину, если бы тот не забыл про него в случае, если ему в руки попадет какой-нибудь из бупестридов. Но загадочный постскриптум дал ему ключ к письму мистера Уоринга, казавшемуся на первый взгляд собранием тупых и склочных сплетен об общих знакомых. На самом деле письмо позволило ему ознакомиться с политической ситуацией: в Каталонии британская разведка, как водится, опять поставила не на ту лошадь; посольство в Лиссабоне ведет переговоры с очередной партией сомнительных представителей сопротивления; движение подвергается риску раскола, и возвращения Стивена ждут с нетерпением.

Новости от его собственного агента: миссис Каннинг готовится к путешествию в Индию для схватки со своим мужем. Мокатта выяснили, что Каннинг должен быть в Калькутте до наступления сезона дождей, и ей предстоит направиться на борту «Уоррена Гастингса» в этот негостеприимный порт. Софи запамятовала обозначить три своих письма датой более точной, чем день недели, и Стивен прочитал их в неверном порядке. Сначала у него создалось впечатление, что Сесилия ждет ребенка («о, как жду я момента, когда стану тетей!»), не претерпев при этом урона девичьей чести и не выслушав нотаций со стороны подруг. Фрэнсис удалилась на пустынные берега Лоф-Эрн, где мучается в компании некоей особой, именуемой леди Ф., и с нетерпением ждет возвращения сэра О. Второе письмо несколько прояснило ситуацию: обе сестры Софи вышли замуж. Сесилия — за юного офицера милиции, а Фрэнсис, стремясь не отстать от сестры, — за старшего кузена оного воина. Пока сей ольстерский землевладелец представлял в Вестминстере графство Антрим, Фрэнсис коротала дни с его пожилой матерью во Флудсвилле, дважды в день поднимая бокал бузинового вина за посрамление папы римского. В письмах описывалась радость, даже восторг по причине счастья сестер: Сесилии в конце-концов понравилось замужество, оно оказалось даже более приятным, чем она ожидала, хотя им до поры, пока сэр Оливер не выхлопочет чего-нибудь для своего кузена, приходится жить на съемной квартире в Госпорте; также послание содержало подробное описание брачных церемоний, проведенных по всем правилам и при хорошей погоде мистером Хинкси, их уважаемым викарием. Но по-настоящему счастливыми эти письма не были, не такие письма любил он читать.

Из третьего письма он уловил, что женитьба Сесилии была относительно поспешной, что миссис Уильямс вынуждена была отступить по всем фронтам, поскольку молодой офицер произвел подкоп под ее цитадель, зато ей удалось отыграться в деле с сэром Оливером Флудом, человеком состоятельным и черствым. Это третье послание окончательно закрепило ощущение подавленности и уныния. Дух миссис Уильямс воспрял вследствие свадеб и победы над поверенным сэра Оливера, но здоровье вновь пошатнулось, и она без конца стенала о своем одиночестве. Теперь, оставшись вдвоем с Софией, она сократила число слуг, закрыла башенное крыло и прекратила принимать гостей. Почти единственным посетителем стал мистер Хинкси, заходивший почти каждый день, и остававшийся на обед, если только мог передать ведение службы мистеру Феллоусу.

Теперь, когда не что отвлекало ее, миссис Уильямс возобновила давление на Софию — словоохотливо, когда чувствовала себя хорошо; с судорожными вздохами, когда была прикована к постели. «Странная вещь, но хотя я слишком часто вынуждена слышать имя мистера Хинкси, он действительно нравится мне — это воистину дружелюбный человек, человек добрый, вполне стоящий ваших рекомендаций — он такого высокого мнения о «бесценном неземном Мэтьюрине», и вы, не сомневаюсь, покраснели бы, услышав, как мы говорим о вас, а происходит это так часто. Он никогда не выдает своих чувств и не ставит меня в неудобное положение, и всегда так добр с мамой, даже когда она не вполне в здравом уме. Проповеди его блестящи: без экзальтации и высокопарных слов, без того, что вы бы назвали краснобайством — но слушать его удивительно приятно, даже когда он ведет речь о долге, а это случается частенько. И должна сказать, что он сам следует тому, чему учит — это очень послушный сын. Его пример заставляет меня краснеть и мучаться. Его мать… — Стивен никогда не придавал особого значения старой миссис Хинкси — прекрасная старушка, милая и добрая, но совершенно глухая»… «Черта с два, — подумал Стивен, — когда надо, она отлично все слышит. Это все бессовестный обман, да и седые волосы тоже».

Он перескочил к той части письма, что волновала его больше всего. София считала очень странным, что Джек не пишет. «Ну, горячая голова, тебе ведь не известно, что военный корабль обгонит самый быстрый пакетбот?». Она уверена, что Джек никогда, никогда не сделает ничего плохого преднамеренно, но даже лучшие из мужчин бывают такими беззаботными и забывчивыми иногда, особенно когда у них много других дел, как, например, управление военным кораблем, а еще есть древняя поговорка, что расстояние и соленая вода смывают все чувства. Что может быть естественнее, если мужчине надоест глупая деревенская девушка вроде Софии? Даже самые пылкие чувства способны остыть в человеке, если ему приходится заботиться о столь многих вещах, и нести такую ответственность. Но превыше всего ей не хочется быть преградой на пути Джека в его карьере (лорд Сент-Винсент категорически против женитьбы) или еще в чем-либо: у него в Индии могут оказаться подруги, и ей было бы исключительно жаль, что из-за нее он будет чувствовать себя связанным или окажется в ложном положении.

— Катализатором тут выступает генерал, — заметил Стивен, сравнивая письмо с более ранними образцами почерка Софи. — Оно написано второпях, в смятении духа. Правописание хромает даже сильнее, чем обычно.

Софи попыталась представить все в виде пустяка, но веселье ее было наигранным и неубедительным. Генерал Обри вместе с мачехой Джека, жизнерадостной вульгарной юной особой (молочницей в недавнем прошлом), и им маленьким сынишкой, посетили Мэйпс, по счастью как раз тогда, когда миссис Уильямс уехала в Кентербери вместе с миссис Хинкси. Софи накрыла, как могла, обед, при этом, увы, с парой бутылок вина. Генерал Обри принадлежал другой цивилизации, цивилизации, не затронутой просвещением и развитием буржуазии; существовавшей вокруг Лондона задолго до рождения Софи, и которую ее городская, респектабельная семья не могла принять ни в коем случае. Она выросла в спокойной, сдержанной обстановке, и не знала как себя вести в ответ на комплименты генерала по поводу хорошего вкуса Джека (Сесилия чувствовала бы себя гораздо увереннее), или замечания, что Джек — сущий повеса, и всегда был таким, — но ей не стоит переживать по этому поводу — мать Джека никогда не переживала. «Ну подумаешь, полдюжины внебрачных детей, всего делов», — утешал он Софию.

Генерал Обри вовсе не был дурным человеком — на свой манер, для деревни и лагеря, его можно было счесть добрым и хорошо воспитанным. Но недалекий и импульсивный, да еще разволновавшись (Софи и представить не могла, что пожилой мужчина лет семидесяти может стесняться) и под действием вина, генерал чувствовал себя обязанным что-то говорить. Его вульгарные шутки и приземленные радости шокировали ее, генерал показался ей грубой, безнравственной, распущенной карикатурой на своего сына. Единственным утешением для Софи было то, что ее мать не встретилась с генералом, и не видела второй миссис Обри.

Ей помнилось, как громкий, четкий голос генерала, так похожий на сыновний, восклицает с конца длинного стола, что Джек «так и будет жить без гроша — все Обри несчастливы на деньги, зато счастливы в браке». Помнилась та бесконечная пауза после обеда, когда мальчик проковыривал дырки в экране камина; то нетерпение, с которым она ждала, пока генерал покончит с бутылкой, чтобы подать чай и выпроводить их до приезда матери, уже и так сильно запаздывавшей. Помнилось, как она вместе со смеющейся миссис Обри заталкивала его в экипаж. Бесконечные прощания, генерал, сбиваясь, рассказывает долгий-долгий анекдот про охоту, а мальчик тем временем наводит бардак на цветочных клумбах, ухая, как филин. Десять минут спустя приезжает мать. Сцена, крики, слезы, обморок, постель, смертельная бледность, упреки.

— Стивен! Стивен, я не помешаю? — произнес Джек, входя в комнату с письмом в руке. — Что за чертовщина? Софи тут мне пишет какую-то галиматью — я не могу показать, очень личное, сам понимаешь — но суть такова, что если я хочу, то могу чувствовать себя совершенно свободным, ничто-де не сделает ее более счастливой. Свободным делать что? Бога ради, черт побери, чтоб мне лопнуть! Ведь мы же обручены, или как? Иди речь о другой женщине, я заподозрил бы, что где-то рядом появился соперник. Но что она хочет сказать? Может, поможешь мне понять, откуда ноги растут?

— Возможно, это подстроено… Кто-то сказал ей, что ты отправился в Индию повидать Диану Вильерс, — ответил Стивен, закрыв ладонями зардевшееся от стыда лицо. Это была неприкрытая попытка разделить их, исходя из собственных интересов — отчасти из собственных интересов. Разумеется, совершенно нечестная, а он никогда раньше не вел себя нечестно по отношению к Джеку. От этого Стивен разозлился, но продолжил: — или что ты можешь увидеться с ней здесь.

— Она знает, что Диана в Бомбее?

— Да это в Англии все знают.

— И мамаша Уильямс тоже?

Стивен кивнул.

— О, в этом вся Софи, до мозга костей, — просияв, воскликнул Джек. — Можно ли себе представить, как мягче выразить такую вещь? А какая скромность, разве не так? Да как будто кто стал бы смотреть на Диану после того… — он спохватился и настороженно посмотрел на Стивена. — Я не хотел сказать ничего дурного или непристойного. Но ни единого упрека, ни одного резкого слова во всем письме. Господи, Стивен, как я люблю эту девчонку!

На глаза у него навернулись слезы, Джек утер их рукавом и продолжил:

— Ни единого намека на плохое обращение, хотя я чертовски хорошо представляю, как обращается с ней эта женщина, не говоря уж о том, что она отравляет ее мысли. Ужасная жизнь. Ты знаешь, что Сесилия и Фрэнки выскочили замуж? От этого только хуже. Боже, мне надо поспешить с ремонтом! Еще сильнее, чем прежде. Надо поскорее вернуться в Атлантику или на Средиземное — здесь не те воды, где можно отличиться или, тем более, разбогатеть. Вот если бы нам удалось раздобыть хоть один стоящий приз у Иль-де-Франс, я написал бы ей, чтобы она ехала на Мадейру, и будь я проклят… Несколько сот фунтов обеспечат нам отличный коттедж. Как я буду любить свой дом, Стивен: картофель, капуста, и все такое прочее.

— Хоть убей, не пойму, почему ты не напишешь этого вне зависимости от призов. В конечном счете, у тебя есть твое жалованье.

— Но это будет не правильно, ты же знаешь! Я почти освободился от долгов, но нужно найти еще пару тысяч. Вряд ли будет честно выплатить их из ее приданого, оставив ей только семь шиллингов в день.

— Неужели ты решил учить меня разнице между достойным и недостойным поведением?

— Нет, вовсе нет, прошу, не обижайся на меня, Стивен. Я опять неудачно выразился. Я хотел только сказать, что на мой взгляд так поступать нельзя, понимаешь? Я не вынесу, если миссис Уильямс станет называть меня охотником за приданым. В Ирландии дело другое… О, проклятье, опять меня занесло… Я не хотел сказать, что ты охотник за приданым, но ты ведь знаешь, что в вашей стране на эти вещи смотрят иначе. Autre pays, autre merde.[40] В любом случае, она поклялась не выходить замуж без благословения матери: так что и говорить не о чем.

— Да ничего подобного, дружище. Если Софи отправится на Мадейру, миссис Уильямс или вынуждена будет дать свое благословение или, в противном случае, терпеть ухмылки соседей. Уверен, она поступит так же, как в случае с Сесилией.

— Разве от этого не отдает иезуитством, Стивен? — спросил Джек, глядя ему в глаза.

— Ничего подобного. Если в благословении отказывают без уважительной причины, его вправе вытребовать силой. Для меня счастье твое и Софи значат гораздо больше, чем корыстные прихоти миссис Уильямс. Ты обязан написать это письмо, Джек. Поразмысли: Софи — самая красивая девушка в мире; хоть у тебя и весьма бравый вид в этом твоем тарполине, ты становишься старше и старше, и поправляешься, скоро сделаешься полным — да что там — толстяком. — Джек посмотрел на свой живот и затряс головой. — Битый-перебитый, в шрамах, без уха: братец, ты не совсем не Адонис. Только не обижайся, — продолжил Стивен, похлопав Обри по коленке, — когда я говорю, что ты не Адонис.

— Да я никогда им и не был.

— Как и на то, что ты не хитрый лис: нет в тебе острого ума, способного заменить отсутствие привлекательности, элегантности и богатства.

— На хитроумие я тоже не претендую, — вставил Джек, хотя по временам и мне в голову приходят неглупые вещи.

— А Софи, повторю еще раз, настоящая красавица: а в Англии столько Адонисов — Адонисов умных, Адонисов с деньгами. Опять же, живет она как в аду. Две младших ее сестры вышли замуж — ты представляешь, насколько важно замужество для молодых женщин: положение, избавление, гарантия не остаться старой девой, основание рассчитывать на постоянные средства к существованию. А ты далеко, за десять тысяч миль с лишком, и в любой момент можешь получить заряд в голову, не говоря уж о том, что меж тобой и могилой лишь двухдюймовая доска. Между ней и тобой полмира, а между тобой и Дианой — полмили. Софи мало знает жизнь, и мало, или почти ничего, о мужчинах — за исключением того, что почерпнула из рассказов матери — а там немного добрых слов, уж будь уверен. И наконец, это ее высочайшее понимание долга. Хотя в Софи гуманистические добродетели достигают непревзойденных высот, как ни в одной другой молодой женщине, она все же человек, и подвержена человеческим предрассудкам. Я допускаю ни на минуту, что она способна хладнокровно руководствоваться ими, но они все же давят на нее, и они сильны. Ты должен написать это письмо, Джек. Бери перо и чернила.

Джек некоторое время внимательно смотрел на него, напряженно размышляя, вздохнул, втянул живот и сказал:

— Мне нужно на верфь: мы сегодня вечером оснащаем новый кабестан. Спасибо за то, что ты сказал мне, Стивен.

Взять перо и чернила пришлось Стивену, открывшему свой дневник.

«Мне нужно на верфь, — заявил он. — Мы ставим новый кабестан вечером». Будь комната окутана пороховым дымом, будь враг на пороге, он бы не колебался, не смотрел задумчиво — а знал бы что делать, и действовал быстро и рассудительно. Но теперь он зашел в тупик. Что за мерзкую чушь я нес! Даже сейчас я сгораю от стыда, но в тот момент было еще хуже и больнее. В промежуток между моментом, когда он спросил у меня, знаю ли я, откуда растут здесь ноги, и моим ответом, дьявол прошептал мне: «Если Обри по-настоящему устал от мисс Уильямс, он снова повернется к Диане Вильерс. А тут еще с мистером Каннингом дела не улажены». Я это сразу почувствовал. И все же почти убедил себя, что последующие мои слова можно отнести к разряду тех, которые употребил бы любой честный человек — скажем я, если бы не было той привязанности. Не могу сказать любовной связи, поскольку любовная связь подразумевает обоюдные чувства, а у меня к тому нет никаких доказательств, только моя несчастная лживая интуиция. Я так жду семнадцатого. Я уже начал убивать время, словно нетерпеливый мальчишка: какое ужасное преступление. Надеюсь, морской праздник под корень срубит ни в чем не повинных шесть часов».

Праздничная церемония проходила по всему берегу Задней Бухты, от Малабарского мыса до форта, и похожая на парк полоса травы перед фортом как нельзя лучше подходила для наблюдения за подготовкой. Как и все виденные им прежде индуистские церемонии, эта обещала пройти с огромным воодушевлением, весело и при полном отсутствии организации. Некоторые группы были уже на пляже, их вожаки, стоя по пояс в воде, запускали в море венки; здесь, казалось, собралось большинство жителей Бомбея, все толпились на траве, облаченные в лучшие одежды, смеялись, пели, стучали в барабаны, поглощали купленные в маленьких ларьках яства и сладости. То тут то там образовывались нестройные процессии, горланящие пронзительной и мощный гимн. Жара, неисчислимое разнообразие красок и ароматов, гул раковин, рев труб, сутолока, мелькающие между людей слоны с переполненными башенками на спинах, запряженные волами повозки, сотни, тысячи паланкинов, всадники, священные коровы, европейские экипажи.

Чья-то теплая ладошка скользнула в его ладонь, и, опустив глаза, Стивен увидел улыбающуюся Диль.

— Ты очень странно оделся, Стивен, — сказала она. — Я едва не приняла тебя за топи-валла. У меня тут целый кулек понду, пойдем и съедим, пока не рассыпался. Имей в виду: твоя хорошая базарная рубаха в грязи — они слишком длинная, твоя рубаха.

Она повела его по вытоптанной траве к гласису форта; там, найдя свободное местечко, они присели.

— Вытяни голову вперед, — скомандовала Диль, разворачивая кулек из листа и кладя набухшее месиво между ними.

— Ну, вперед! Дальше! Сейчас ведь всю рубаху уделаешь! Ох, стыдоба. Откуда ты такой взялся? Что за мать тебя родила? Ну, тяни!

Разочаровавшись в идее научить его есть по-человечески, она встала, слизнула комок с его рубашки, потом села, поджав под себя смуглые гибкие ноги, прямо напротив него.

— Открывай рот, Стивен! — опытной рукой Диль скатала из понду шарик и положила ему на язык. — Закрывай рот. Глотай. Открывай. Так, махарадж. Еще. Вот, мой соловьиный сад. Открывай. Закрывай.

Сладкая, зернистая, липкая масса проваливалась в него, а Диль все продолжала щебетать.

— Ты ешь неуклюже, как медведь. Глотай. Теперь подожди. Отрыгни. Ты не знаешь, как отрыгивать? Вот так. Я могу рыгнуть, когда захочу. Рыгни еще. Глянь-ка, глянь: вожди маратхов. — Появилась группа всадников в расшитых золотом алых тюрбанах. — Вон там в середине — пешва, а там — раджа Бхонсли — хар, хар, махадео! Еще шарик. Открывай. У тебя вверху пятнадцать зубов, а внизу еще меньше. Вот европейский экипаж с франками. Па-а, я их отсюда чую, воняют хуже верблюдов. Они ведь едят говядину и свинину — это все знают. В умении есть пальцами ты такой же неуклюжий как медведь или франк, бедняга Стивен. Может, ты иногда превращаешься во франка?

Ее глазенки пытливо вперились в него, но прежде чем он успел ответить, им пришлось податься назад перед колонной слонов, так плотно покрытых башенками, попонами и мишурой, что из под них виднелись только топчущие пыль ноги, а впереди — позолоченные и посеребренные клыки и загнутые вопросительным знаком хоботы.

— Я спою тебе марварийский гимн Кришне, — говорит Диль, и затягивает гнусавую песнь, рассекая воздух ладонью правой руки в ритм мелодии. Перед ними появляется еще один слон; из паланкина у него торчит шест с развевающимся на ветру вымпелом с надписью «Ривендж». Большая часть марсовых из вахты правого борта корабля сгрудилась там же, а их товарищи из вахты левого борта бегут следом, вопя, что так нечестно и теперь их очередь ехать. Соперничающий с первым слон «Голиафа», почти скрытый под массой радостных матросов в береговой оснастке, в плетеных шляпах и с лентами. Мистер Смит, морской офицер из разряда низкорослых, щеголеватых, подвижных, круглолицых и изрядно пропитанных портвейном, — некогда соратник Стивена по «Лайвли», а теперь второй лейтенант на «Голиафе» — едет на верблюде. Ноги его болтаются, свисая с боков животного. Он затерт между берегом и слоном, лицо находится прямо на уровне с лицом Стивена, футах в пятнадцати. Голиафовцы орут мистеру Смиту, размахивая бутылками, тот машет им в ответ. Видно, как рот его открывается и закрывается, но ни единого звука не долетает сквозь гомон. Диль продолжает петь, загипнотизированная монотонностью мелодии и потоком слов.

По мере того, как становится прохладнее, появляется все больше европейцев. Экипажи на любой вкус. Бесшабашная ватага мичманов с «Ривенджа» и «Голиафа», шествующая верхом на миниатюрных арабских лошадях, ослах и очумевшем буйволе.

Все больше европейцев, но индусов не в пример больше, поскольку кульминация близится. Берег почти весь покрыт темными фигурами в белых одеяниях, а рев труб перекрывает рокот волн, толпа на траве делается еще гуще, и экипажи могут ехать только шагом, и то не всегда. Кругом пыль, жара, веселье; над всей этой оживленной картиной в невозмутимом небе реют воздушные хищные птицы и стервятники, без усилий описывая круги, все выше и выше, пока наконец не становятся темными точками и не растворяются в синеве. Диль продолжает петь.

Оторвавшись от созерцания птиц и неба, Стивен опускает глаза и обнаруживает, что смотрит прямо в лицо Дианы. Она сидит в ландо под сенью двух абрикосового цвета зонтиков в обществе трех офицеров, вытягивавших головы в стремлении выяснить, что их задержало. Прямо перед экипажем две запряженные волами повозки сцепились колесами, возницы стояли рядом, поливая друг друга бранью, волы, подавшись в упряжи, дремали, а доносившиеся из-за занавесок женские голоса выкрикивали оскорбления, советы и приказы. Учитывая, что приплясывающая процессия заполонила пространство справа и слева от гласиса, ландо придется ждать, пока повозки не расцепят. Диана повернулась: жест, забытый Стивеном вдруг показался близким, как стук собственного сердца. Примостившиеся сзади слуги с зонтиками нырнули вниз, открывая ей обзор: пути назад через толпу не было, и она снова уселась на место, отпустив сидевшему напротив нее мужчине какое-то замечание, от чего тот рассмеялся. Абрикосовые зонтики снова вскинулись над ними.

Если такое возможно, она выглядела даже лучше, чем при последней их встрече: до нее было далековато, чтобы судить с уверенностью, но похоже, климат, от которого кожа большинства англичан приобретала желтый оттенок, являясь практически родным для нее, придал ей блеск, ранее — в Англии, не заметный. В любом случае, ее бесподобная грация осталась именно такой, какой он ее помнил: ему не было нужды изучать в ней что-то заново, ничто не нарушало прежних впечатлений.

— Что с тобой? — спросила Диль, прерывая пение и глядя на него.

— Ничего, — ответил Стивен, не отводя взора.

— Ты заболел? — вскричала она, вскочив и приложив руку к его сердцу.

— Нет, — сказал Стивен. Он улыбнулся и покачал головой. И овладело полнейшее спокойствие.

Она присела на корточки, глядя на него. Диана, рассеянно улыбаясь в ответ на какое-то замечание спутника, оглядывалась вокруг. Взгляд ее скользнул по гласису, миновал Стивена, резко вернулся и остановился на нем, выражая недоверие, затем крайнее удивление, и тут же лицо ее озарилось радостью: оно вспыхнуло, затем побледнело. Женщина отворила дверцу и выпрыгнула из экипажа, оставив за спиной изумление своих спутников. Она бежала вверх по склону, Стивен поднялся, перешагнул через Диль, и принял Диану в распростертые объятья.

— Стивен, клянусь душой и честью! — вскричала она, радуясь, как ребенок. — Но Бога ради, как ты здесь оказался?

— Морем… на корабле… обычным способом… — прерываемые возгласами изумления скоропалительные объяснения про «десять тысяч миль», здоровье, обмен любезностями, открытые взгляды, улыбки, — какая ты смуглая! Гораздо смуглее, чем при нашей последней встрече.

— Стивен, — пролепетала Диль.

— Кто твоя очаровательная компаньонка? — спросила Диана.

— Позволь представить тебе Диль, моего близкого друга и проводника.

— Стивен, скажи женщине, пусть сойдет с моей хатты, — проговорила Диль с окаменевшим взором.

— Ах, деточка, прошу простить меня, — воскликнула Диана, наклоняясь, чтобы стряхнуть пыль с лохмотьев Диль. — Ах, мне так жаль. Если твоя одежда испорчена, я подарю тебе сари из голкандского шелка, с двумя золотыми нитями.

Диль обвела взглядом толпу.

— Сойдет, — сказала она. — От тебя пахнет не как от франка.

Диана улыбнулась и взмахнула над головой девочки своим носовым платком, распространяя аромат эфирных масел из Оуда.

— Прошу, прими его, Диль-Гюдаз, — сказала она. — Возьми его, растапливающая сердца, и мечтай о Сиваджи.

Диль завертела головой: конфликт между удовольствием и обидой явно отражался на ее искаженном гримаской лице. Удовольствие одержало верх, она приняла платок, с милым поклоном благодаря бегум-лала, и жадно вдохнула аромат. Позади раздался звук, свидетельствующий, что повозки расцепились, подбежал грум с докладом: путь свободен, их все ждут, а лошади в поту и в навозе.

— Стивен, я не могу задерживаться, — сказала она. — Приходи повидать меня. Нужно объяснить тебе, где я живу. Знаешь Малабарский холм?

— Да знаю, знаю, — закивал Стивен, желая выразить, что ему прекрасно известно, где она живет, что он отлично знает ее дом, но Диана, погруженная в свои мысли, не обратила на это внимания.

— Нет, ты наверняка заблудишься. — Она повернулась к Диль. — Знаешь джайнистский храм за Черной пагодой? Дворец Джасвант-рао, потом башню Сатара? — последовала краткая серия указаний. Диль слушала, храня спокойное, немного циничное, покровительственное выражение. Чувствовалось, что лишь вежливость не дает ей прервать ее словами Стивена: «Да знаю, знаю». — Потом через сад. Он точно потеряется без помощи мудрого проводника. Прошу, проводи его завтра вечером, и я исполню три твоих желания.

— Конечно, он нуждается в проводнике.

Дверца экипажа захлопнулась, грум вскочил на подножку; изнутри трое офицеров, напустив на себя беззаботный вид, бросали скрытые взгляды на гласис. Ландо утонуло в потоке транспортных средств; несколько минут абрикосовые зонтики еще виднелись, потом пропали.

Стивен чувствовал на себе неумолимо-испытующий взгляд Диль. Он молча поднялся, прислушиваясь к бешеному стуку своего сердца.

— Ох, ох, ох! — вскричала наконец она, вскочив и сложив руки наподобие храмовой танцовщицы. — Ох, теперь я поняла.

Диль закружилась, пританцовывая и напевая:

— О, Кришна, Кришнаджи, о, Стивен-багадур, Сиваджи, о, растапливающий сердца! Ха-ха-ха! — дурачась, она не удержалась и шлепнулась на землю. — Ты-то понял?

— Ну, наверное, не так хорошо как ты.

— Я скажу, все открою. Она добивается тебя — хочет видеть тебя вечером. О, бесстыдство. Ха-ха-ха. Но зачем, если у нее три мужа? Потому что ей нужен четвертый, как у тибетцев: у них по четыре мужа, а женщины франков такие же как они. Чудно. Трое не сделали ей ребенка, значит четвертый должен, и она выбрала тебя, потому что ты так не похож на них. Ясное дело, ей было видение во сне: сказано, где найти тебя, такого непохожего на остальных.

— Совсем непохожего?

— О да, да! Они идиоты — у них на лбу написано. Они богатые, а ты бедный; они молодые, а ты старый; они красивые розоволицые мужчины, а ты… большинство святых людей страшные на вид, но более-менее невинные. О трубы и рожки! Скорее, давай скорее: бежим к морю.

Стивен свернул в проулок серебряных дел мастеров: улочку еще более узкую, чем прочие, укрытую от жалящих лучей заходящего солнца тентами. Жара была наполнена беспрестанным теньканьем, сходным со стрекотанием каких-то насекомых. По обе стороны дороги в своих открытых лавках трудились кузнецы, работая над филигранью, носовыми кольцами, ожерельями, браслетами, корсетами. У некоторых имелись тигли с мехами для поддержания огня, и по земле стелился густой аромат древесного угля.

Он присел, чтобы посмотреть, как мальчик полирует изделие на точильном колесе, выбрасывающем на улицу сноп красных искр. «Как неудачно, что Диль должна сопровождать меня, — думал Стивен, — и что я в европейской одежде». На него, как и на лавку упала тень браминского быка, заставив тигль замерцать еще ярче. Бык ткнулся носом ему в грудь, фыркнул и пошел дальше. «Мне так больно от лжи: она, в той или иной форме так давно опутывает меня. Притворство и отговорки — опасное ремесло, и расплата рано или поздно наступит. Есть люди, и Диана, думается, из их числа, для которых существует собственная правда. Обычный человек — как Софи или я, к примеру, не может жить без своей обычной правды, не может и все. Он без нее умирает, без чести и славы. На деле большинство людей убивают себя задолго до момента, когда пробьет их час. Живут как дети: бледные в юности, вспыхивают огнем в любви, умирают, не дожив до тридцати, и блуждают по земле, как проклятые души, не зная покоя. Вот Диль жива. И этот мальчик тоже». Время от времени мальчишка, существо с огромными глазами, улыбался ему сквозь браслеты. Они уже стали хорошими знакомыми, когда Стивен спросил:

— Парень, скажи, сколько стоят эти браслеты?

— Пандит, — ответил тот, сверкнув зубами, — правда — мать моя, и я не стану врать тебе. У меня есть браслеты на любую толщину кошелька.

Он нашел Диль занятой игрой столь похожей на знакомые с детства классики, что ощутил старинное волнение, увидев, как плоский камешек скользит через линии к «раю». Одна из товарок Диль радостно заскакала к цели, звеня по пути браслетами. «Так нечестно, — завопила Диль, — не считается, даже слепая гиена разглядела бы, что ты зашаталась и коснулась земли»! Сверкая глазами и сжимая кулаки она взывала к небу и земле как свидетелям, но, заметив Стивена, бросила игру, заявив на прощание, что не будет водиться с ними, дочерьми шлюх, и быть им бесплодными всю жизнь.

— Ну, вести тебя? — спросила она. — Сгораешь от нетерпения, Стивен? — Стивен в роли жениха казался ей донельзя комичной фигурой.

— Нет. Вовсе нет, — откликнулся он. — Я знаю дорогу. Бывал там много раз. Хочу попросить тебя о другой услуге: отнести вот эту записку на корабль.

Лицо ее омрачилось, нижняя губа выпятилась, весь вид выражал разочарование и несогласие.

— И ты не боишься заблудиться в темноте? — спросила она, глядя на солнце, лишь ободок которого не успел еще погрузиться в море. — Ба-а! — Диль топнула ногой. — Я хочу идти с тобой. Как же мои три желания? Нет справедливости на свете!

Что могло быть проще, чем угадать, каковы будут желания Диль, сколько их не загадывай — с первого дня их дружбы она толковала о браслетах, серебряных браслетах: рассказывала, какой формы, какого размера, веса и качества должна быть каждая из категорий в их округе, а также в близлежащих провинциях и королевствах. Не раз ему приходилось замечать, как Диль, единственно из зависти, отвешивает пинка какому-нибудь особо звенящему ребенку. Они шли к рощице из кокосовых пальм, разглядывая остров Элефанта.

— Я еще не осмотрел пещеры,[41] — проговорил Стивен, извлекая из-за пазухи сверток из ткани. Словно ей тоже пришло видение во сне, Диль замерла и смотрела на него, не сводя глаз. — Вот первое желание, — он достал первый браслет. — Вот второе, — на свет появились еще два. — Вот третье, — и вытащил еще три.

Она робко протянула руку и легонько коснулась их, ее обычно дерзкое веселое личико сделалось застенчивым и серьезным. Диль на мгновение взяла браслет, положила, посмотрела на Стивена, не сводящего глаз с лежащего в бухте острова. Одела браслет, и присев от изумления стала глядеть на свою руку, сияющую от серебра. Она нацепила другой, третий; жажда обладания овладела ей. Девочка залилась неудержимым смехом, она то нанизывала, то снимала браслеты, сочетая их в разном порядке, позвякивала ими, разговаривала с ними, каждому давая имя. Она прыгала и вертелась, махала руками, заставляя браслеты издавать звон. Потом вдруг упала перед Стивеном на колени и благодарно обняла его ноги. Поток искренних, душевных слов прерывался восклицаниями: откуда он узнал?… ну разумеется, ему дано знать сокрытое… как по его мнению, лучше носить: так или вот этак?… как блестят!… можно ли взять ткань, в которую они были завернуты?

Она сняла их, уложила, потом одела вновь — как легко они скользят! — и села, прижавшись к его коленями, глядя на серебро на своих руках.

— Дитя, — промолвил он. — Солнце садится. Наступает ночь, нам пора.

— Сейчас же! — воскликнула она. — Дай мне листок, и я бегу на корабль, прямо на корабль. Ха-ха!

И Диль помчалась вниз по склону. Стивен глядел ей вслед, пока она, зажав в зубах письмо и раскинув наподобие крыльев мерцающие серебром руки, не растворилась в сумерках.

Снаружи дом был хорошо знаком ему — стены, окна, двери, — уединенный дом, спрятавшийся за двором и обнесенным оградой садом. Но он был изумлен, обнаружив, как огромен он внутри. По сути, небольшой дворец: немногим меньше, чем резиденция комиссионеров, но намного красивее, с отделкой из белого мрамора. В комнате, где стоял Стивен — восьмиугольной, увенчанной куполом и с фонтаном посередине — мрамор был украшен затейливой резьбой. Под куполом находилась галерея, отделанная таким же резным мрамором, лестница витками спускалась с галереи к тому самому месту, где расположился Стивен. На пятой от него ступеньке стояли три небольших горшка, медный чан для отходов, на шестом — располагались короткая щетка из искусно связанных пальмовых листьев, и щетка подлиннее — можно сказать, метла. Под чаном укрылся скорпион. Впрочем, убежище показалось пауку не слишком надежным, и Стивен наблюдал, как тот беспокойно шевелился промеж горшков. Передвигаясь между ними, скорпион соблюдал баланс между клешнями и хвостом, довольно грациозно приподнимаясь на ножках. При звуке голосов доктор поднял голову: по галерее промелькнули тени, и Диана в сопровождении другой женщины появилась на верхней ступеньке. Многие женщины считают невыигрышным для себя, когда на них смотрят снизу — но не Диана. На ней были воздушные голубые муслиновые шаровары, перехваченные у колен, темно-синий кушак и поверх него безрукавка. Благодаря ее росту и стройности искажающий пропорции эффект совсем не чувствовался.

— Мэтьюрин! — вскричала она, сбегая вниз. Правая ее нога задела чан, а левая — ручку метлы; инерция разбега помогла ей махом преодолеть прочий инвентарь и оставшиеся ступеньки, а внизу ее поймал Стивен. Он подхватил на руки ее гибкое тело, расцеловал в обе щеки и поставил на ноги.

— Мадам, обратите внимание на скорпиона, — обратился он к пожилой женщине на лестнице. — Он прячется под маленькой щеткой.

— Мэтьюрин, — снова вскричала Диана. — Я все еще не могу прийти в себя после встречи с тобой. Невероятно, что ты стоишь здесь, еще невероятнее, чем когда ты сидел в толпе там, в форте. Это как сон. Леди Форбс, могу я представить вам доктора Мэтьюрина? Доктор Мэтьюрин, это леди Форбс, столь любезно согласившаяся жить со мной.

Леди оказалась коренастой, безвкусно одетой, увешанной украшениями. Зато предметом особой заботы для нее были широкое лицо, разукрашенное так, что почти утратило сходство с человеческим, и парик, локоны которого ниспадали ей на лоб.

— Какой-то чудаковатый бездельник, пародия на человека, смею сказать, — пробормотала она, разгинаясь после глубокого книксена. — Чертова нога, никак не распрямиться. Как поживаете, сэр? Вот и замечательно. Вы родились в Индии, сэр? Слыхала я о неких Мэтьюринах с Коромандельского берега.

Диана хлопнула в ладоши: комнату заполонили слуги — восклицания глубокого, даже скорбного сожаления о пережитой ей опасности, извиняющийся шепот, поклоны, тихая, непоколебимая покорность. Наконец появился пожилой слуга, вынесший чан; скорпиона выловили деревянными щипцами, еще двое убрали остальное.

— Прости, Мэтьюрин, — сказала она. — Ты даже представить себе не можешь, что значит содержать дом при наличии разных каст. Одни не могут трогать это, другие — то, половина вообще ничего. Такие дела: горшок может выносить только радха-валабхи. Но все же, давай попробуем добиться от них чего-нибудь, чем можно промочить горло. Ты поел, Мэтьюрин?

— Нет.

Она еще раз хлопнула в ладоши. Ввалилась новая толпа самого разнообразного народа; пока Диана раздавала указания — увещеваний, споров и смеха слышалось гораздо больше, чем ему встречалось где-либо кроме Ирландии, — он повернулся к леди Форбс и сказал:

— Здесь удивительно прохладно, мадам.

— Препирательства, препирательства, препирательства, — произнесла леди Форбс. — Она не умеет обращаться с прислугой, и не умела раньше, когда была девочкой. Да, сэр: помещение как раз для этого заглублено — ниже уровня земли, скажу вам. Боже правый, надеюсь, она распорядится насчет шампанского: я совсем иссохла. Неужто ей кажется, что этот юнец стоит того? А, вот в чем дело. Каннинг очень дорожит своими винами. Зато есть неудобство — затапливает. Помнится, во времена Рагмунатха-Рао — дом, знаете ли, раньше принадлежал ему, здесь на полу был слой в два фута толщиной. Но за этот муссон дождей не было, ни единого. Опять, наверное, в Гуджарате будет голод: эти несчастные станут мереть как мухи, а это так портит вид во время утренней прогулки.

Та часть реплик, которые предназначались для нее самой, произносились несколько глуше, но столь же громко.

— Вильерс, — произнес Стивен, — на каком языке ты с ними общаешься?

— Это бангла-дхаса, на нем в Бенгалии говорят. Будучи в Калькутте я захватила с собой нескольких бывших слуг отца. Но расскажи скорее о своем путешествии — оно было благополучным? — на чем ты сюда прибыл?

— На фрегате, «Сюрприз» называется.

— Какое удачное название! Я и впрямь была — не ругай меня, если употреблю слово ошарашена, — увидев тебя на гласисе в этой потрепанной рубахе. Так и думала, что ты станешь носить нечто подобное в таком климате — гораздо удобнее любого сукна. Тебе нравятся мои шаровары?

— Необычайно.

— «Сюрприз». Да, ты меня удивил. Адмирал Герви толковал про фрегат со своим племянником на борту, но называл его «Немезида». Им командует Обри? Ну разумеется, кто же еще, раз ты тут. Он уже женился? Читала в «Таймс» о помолвке, но про свадьбу пока нет.

— Уверен, что это вот-вот случится.

— Все мои кузины Уильямс выйдут замуж, — заметила она, и сквозь шумную веселость прорезалась грустная нотка. — Ну вот наконец шампанское. Господи, я его готова вместе с бутылкой проглотить. Надеюсь, твоя жажда не уступит моей, Мэтьюрин. Давай выпьем за его счастье и здоровье.

— От всей души.

— Скажи, — спросила Диана, — он хоть возмужал?

— Полагаю, тебе не приходилось еще видеть большей мужественности, — ответил Стивен, и заметил про себя: «Чем старее я становлюсь, тем грубее делаюсь». И осушил бокал.

Перед Дианой возник седобородый человек с серебряным жезлом, поклонился и трижды постучал им. В ту же секунду появились низкие столы и огромные серебряные подносы, уставленные бесчисленным количеством блюд, в большинстве своем крошечных.

— Прости меня, дорогая, — заявила, поднявшись, леди Форбс, — ты знаешь, что я не ем супа.

— Разумеется, — ответила Диана. — Раз вы уходите, не будете ли вы любезны посмотреть, все ли готово? Доктор Мэтьюрин расположится в комнате из ляпис-лазури.

Они устроились на диване, перед расставленными столами. Она словоохотливо давала пояснения к блюдам, откровенно наслаждаясь ими.

— Как ты относишься к предложению есть на индийский манер? Мне нравится.

Она находилась в приподнятом настроении, смеялась и болтала без умолку, словно уже давно была лишена общества.

«Как идет ей, когда она смеется, — думал Стивен. — Dulce loquentem, dulce ridentem[42] — большинство женщин чванны как совы. Впрочем, немногие могут похвастаться такими прекрасными зубами».

— Сколько у тебя сейчас зубов, Вильерс?

— Господи, откуда мне знать? А сколько должно быть? Поскольку все тут. Ха, нам несут бидпай-чхатта — как я любила его ребенком! И сейчас люблю. Позволь помочь тебе. Как думаешь, Обри понравиться идея отужинать здесь со своими офицерами? Я могу поговорить с адмиралом. Он сволочь, но может быть любезным когда захочет. Жена у него дура, но у многих морских офицеров жены просто невыносимы. Пригласим еще несколько человек с верфи — только мужчин.

— Я, конечно, не могу отвечать за него, но насколько мне известно, он по уши занят ремонтом. Корабль здорово потрепало к югу от Мыса — много повреждений, разные важные штуки вышли из строя. Джек отказался от всех приглашений кроме обеда у адмирала, и то у него выдался свободный день.

— Ну да, чертов Обри. Но я выразить не могу, как счастлива видеть тебя, Стивен. Мне было так одиноко, и перед тем как увидеть тебя, твой образ буквально стоял у меня перед глазами. А тебе, как погляжу, не в новинку есть по-индийски… Боже мой, что ты сделал со своими руками?

— Пустяки, — ответил Стивен, пряча ладони. — Они повредились… попали в машину. Пустое, это скоро пройдет.

— Я покормлю тебя.

Она уселась на ковре перед ним, скрестив ноги, и, наклоняясь к дюжинам горшочков, блюд, тарелок, стала потчевать его шариками, одни из которых взрывались в его желудке розовой молнией, другие же холодили и услащали небо. Он внимательно смотрел на ее крепкие ноги под голубым муслином, на изгибающуюся, когда она покачивалась или наклонялась к нему, талию.

— Что это за тощий ребенок, которого я видела с тобой? — спросила она. — Дахтари? Слишком бледная для гонда. На урду говорит плохо.

— Я ее не спрашиваю, она меня тоже. Скажи, Вилльерс, как мне поступить? Мне хотелось бы обеспечить ей постоянный кусок хлеба. Сейчас она кормится тем, что выпросит или украдет. Можно купить ее за двенадцать рупий — вроде бы все просто. Но нет. Не вижу смысла наставлять ее на путь истинный, научив какому-нибудь ремеслу, скажем, орудовать иглой. У нее нет иглы, да она ей и не нужна. Не думаю также, что стоит доверять ее заботам добрых португальских сестер, которые обратили бы и одели ее. Но должен же быть какой-то выход?

— Уверена, выход есть, — ответила Диана. — Но прежде чем я смогу подсказать что-нибудь, мне надо побольше узнать о ней — принадлежность к касте и прочее. Ты даже представить себе не можешь, как трудно бывает подыскать место для ребенка. Она может оказаться неприкасаемой — не исключено. Пошли ее ко мне с каким-нибудь поручением, и я все выясню. Ну и разумеется, пока суд да дело, пусть приходит сюда, если проголодается. Мы найдем выход, не сомневайся. Но ты большой простак, если отвалишь двенадцать рупий — три красная цена. Еще кусочек?

— С удовольствием, и не стоит забывать про светлый эль, что стоит у тебя под рукой.

Эль, шербет, манго… Небо успело посереть, пока они говорили об индийской кухне, о плавании фрегата, его задачах и целях, о мистере Стенхоупе, ленивцах и важных людях Бомбея. О Каннинге она упоминала вскользь: «В свои лучшие годы леди Форбс была хорошей компаньонкой, по-крайней мере, она удерживает меня в рамках — а мне это нужно, ты же знаешь». И еще: «Я проехала шестьдесят миль позавчера и шестьдесят миль вчера, прямо через Гаты. Вот почему я приехала раньше ожидаемой даты. С низамом предстояло обсудить одно скучное дело, и я вдруг почувствовала, что не могу больше, и поехала одна, предоставив слонам и верблюдам идти следом. Они должны быть семнадцатого».

— И много там слонов и верблюдов?

— Нет. Тридцать слонов и около сотни верблюдов. Ну, еще, повозки с буйволами, конечно. Но даже небольшому каравану требуется много времени: начинаешь сходить с ума и выть с тоски.

— И что, ты всегда путешествуешь на тридцати слонах?

— Только на небольшие расстояния: до Хайдарабада, не дальше. Когда нужно пересечь Индию, мы берем сотню, ну и остальное в соответствующей пропорции. Это похоже на армию. Ах, Стивен, как бы мне хотелось, чтобы ты увидел половину из того, что довелось увидеть мне за последнее время! Дюжины леопардов, тучи птиц и обезьян, питон, проглотивший оленя, молодой тигр-подросток — небольшой по нашим бенгальским стандартам, но вполне приличный зверь. Скажи, Стивен, что показать тебе? Это же все-таки моя страна, и мне хочется провести тебя по ней. В ближайшие несколько дней я сама себе госпожа.

— Да благословит тебя Бог, дорогая. Мне бы хотелось осмотреть пещеры Элефанты, если можно, бамбуковый лес и увидеть тигра.

— Элефанту я могу обещать: устроим в конце недели пикник и пригласим мистера Стенхоупа — это очаровательный человек, он выказывал такую обходительность в Лондоне — и твоего приятеля — священника. Бамбуковый лес тоже. За тигра отвечать не могу. Уверена, что пешва попробует изловить его для нас в холмах Пуны, но прошли дожди, и джунгли почти непроходимы… Так или иначе, если мы не найдем тигра здесь, в Бенгалии я разыщу тебе хоть полдюжины. Ведь доставив старого джентльмена в Кампонг вы на обратном пути зайдете в Калькутту, не так ли?

Возможно, идея пригласить мистера Стенхоупа была не слишком удачной: день выдался жаркий и душный, и единственным желанием посла было улечься наконец в кровать под опахала, способные хоть немного пошевелить неподвижный воздух. Но ему казалось, что его долг — ухаживать за миссис Вильерс, не прочь он был и повидаться с доктором Мэтьюрином, без вести пропавшим на столько дней, и, преодолевая слабость и подрумянив пожелтевшие щеки кармином, Стенхоуп пустился в путь по тяжелым, маслянистым волнам, где за все шесть миль по бухте не было даже намека на ветерок.

Мистер Эткинс сидел рядом с послом, и торопливым возбужденным шепотом делился с ним своими открытиями. Мистеру Эткинсу не требовалось долго вращаться в обществе, чтобы разузнать все сплетни: он выяснил, что миссис В. на деле вовсе не респектабельная персона, а содержанка еврейского торговца — «еврея, спаси Господи!» — а ее бесстыдное времяпрепровождение в Бомбее вызывает осуждение. Доктор же Мэтьюрин замешан в дела преступной парочки, и тем самым ставит мистера Стенхоупа в двусмысленное положение: посол Его Величества водит компанию с людьми подобного сорта!

Мистер Стенхоуп больше отмалчивался, и по высадке вел себя тише и сдержанней, чем обычно, но его подчеркнуто любезное обхождение с Дианой, похвала в адрес великолепных палаток, зонтиков, ковров, прохладительных напитков (напомнивших ему Аскот), восхищение глыбоподобной статуей слона и несравненными, удивительными скульптурами в пещерах, а также желание поддержать дух радостного веселья обратили на себя внимание всей компании. Во время осмотра пещер он отозвал Стивена в сторонку и сказал:

— Я совершенно сбит с толку, доктор Мэтьюрин: капитан Обри велел передать, что мы отплываем семнадцатого! Я же рассчитывал по меньшей мере на три недели. Курс грязевых ванн и кровопусканий, который мне прописал доктор Клоувз, должен занять еще три недели.

— Возможно, тут дело в жутком пристрастии флотских все раздувать. Разве не приходилось вам слышать истории о пассажирах, которые мчались, как велено, в Гринвич или Даунс к определенной дате, чтобы обнаружить, что моряки даже и не собираются еще отплывать, что у них еще даже парусов-то нет? Вам стоит успокоится, сэр: мне отлично известно, что еще совсем недавно «Сюрприз» стоял без мачт. Физически невозможно, чтобы он смог отплыть семнадцатого. Поражаюсь опрометчивости Джека.

— Давно вы видели капитана Обри?

— Ну да, пожалуй. Да и к своему стыду, не заглядывал с самой пятницы к доктору Клоувзу. Как вы находите его ванны?

— Доктор Клоувз и его коллеги — прекрасные врачи, не сомневаюсь. Очень внимательные. Вот только боюсь, их слишком заботит болезнь печени. Они опасаются, что она может перейти на желудок и обосноваться там. Но однако… я попросил вас уделить мне несколько минут по иной причине: по суше пришли донесения, которые мне хотелось бы с вами обсудить. И не позволите ли в то же время заметить, что вы не столь прилежны в службе, как это может требовать представление об идеале? Мы не могли разыскать вас несколько дней, хотя неоднократно посылали сообщения на корабль и в ваши апартаменты в городе. Не сомневаюсь, это ваши птицы сбили вас с пути истинного, нарушив столь присущее вам стремление к пунктуальности.

— Прошу простить меня, Ваше Превосходительство. После обеда я в полном вашем распоряжении, заодно мы сможем обсудить с доктором Клоувзом вашу печень.

— Я буду бесконечно обязан, доктор Мэтьюрин. Но мы с вами самым неприглядным образом пренебрегаем своими обязанностями. Дорогая миссис Вильерс! — вскричал Стенхоуп, обводя усталым взором пышные приготовления, устроенные перед входом в пещеры, — потрясающе, потрясающе. Лукулл обедает у Лукулла, честное слово!

Капеллан Уайт, которому Эткинс тут же рассказал все, тоже вел себя сдержанно, подобно своему патрону; еще его весьма шокировали скульптурные изображения женщин и гермафродитов, да вдобавок неизвестное существо тяпнуло усевшегося на него беднягу за левую ягодицу. В течение всего мероприятия священник держался скованно и замкнуто.

На самого мистера Эткинса и молодого человека из свиты посла гнетущая атмосфера не распространилась, и они создавали достаточно шума, чтобы сборище казалось веселым. Эткинс старался особенно: он был оживлен и общителен, говорил громко, без стеснения, во время пикника советовал Стивену «не оставлять без внимания стоящую рядом бутылку — не каждый день нам приходиться вволю попить шампанского». После чего отвел Диану к отдельно стоящей скульптурной группе в глубине второй пещеры, и, светя фонарем, пожелал обратить ее внимание на плавные линии, нежнейшую гармонию, сбалансированность, достойные резца знаменитого греческого мастера Фидия. Ее покоробили эти речи, а также его манера придерживать ее за локоть и дышать на нее, но решив, что тот находится под действием винных паров, она не стала возмущаться, только отстранилась, заметив, что слишком необразованна для столь тонких материй. Увидев, что к ним идет Стивен, Диана очень обрадовалась.

Мистер Эткинс не унимался, и когда на бомбейском берегу все стали расходиться, он просунул голову в ее паланкин и заявил: «Я загляну к вам как-нибудь вечерком, — и с игривым взором, от которого у нее пропал дал речи, добавил, — мне известно, где вы живете».

Ближе к вечеру Стивен вернулся в дом на Малабарском холме и сказал Диане:

— Мистер Стенхоуп просил передать свои наилучшие пожелания миссис Вильерс, а также самую искреннюю благодарность за незабываемый день. Леди Форбс, ваш покорный слуга. Вы не находите, что сегодня необычайно жарко, мадам?

Леди Форбс одарила его растерянной, испуганной улыбкой и вышла из комнаты.

— Мэтьюрин, приходилось тебе хоть раз в жизни видеть такой унылый, жуткий, чудовищный пикник? — спросила Диана. На ней было неуклюжее темно-синее платье, богато расшитое жемчугом и перехваченное пояском с еще более крупным жемчугом на пряжке. — Но с его стороны было так любезно прислать свои благодарности, наилучшие пожелания падшей женщине.

— Что ты несешь, Вильерс? — воскликнул он.

— Как же низко я пала, что даже эта мерзкая рептилия Перкинс позволяет себе такие вольности. Боже, Мэтьюрин: это проклятая жизнь. Мне нельзя выйти без риска подвергнуться оскорблению, я совсем одна, и заключена в этом доме как в тюрьме. Наберется едва с полдюжины женщин, которые принимают меня по своей воле: четверо из них имеют сомнительную репутацию, прочие же — попросту дуры. Что за компания! А остальные дамы — особенно мои прежние знакомые — о, как метко умеют они метать свои стрелы! Не смертоносные, поскольку я могу дать сдачи, а Каннингу по силам разрушить карьеру их мужей, но достаточно острые и ядовитые! Ты даже не представляешь, какими ведьмами могут быть женщины. От этого я прихожу в такую ярость, что не могу спать… мне становится плохо… От злости у меня разливается желчь и я выгляжу на все сорок. Пройдет еще месяцев шесть, и на меня нельзя будет глянуть без слез.

— Ну же, дорогая, ты не права. Как только я тебя увидел, сразу отметил, что ты выглядишь даже лучше, чем в Англии. А когда я пришел сюда, и мог не спеша разглядеть тебя, это ощущение укрепилось.

— Удивительно, как легко тебя можно ввести в заблуждение. Это же просто trompe-couillon, как говорит Амели — она лучший мастер по женскому гриму со времен как ее там звали…?

— Виже Лебрюн?

— Нет. Жезебель. Смотри, — промолвила она и провела по щеке пальцем. На пальце остался розовый налет.

Стивен внимательно его рассмотрел и покачал головой.

— Нет, не в этом дело, вовсе нет. Хотя по ходу обязан предостеречь тебя от использования свинцовых белил: они иссушают и повреждают внутренние слои кожи. Свиной жир для этих целей больше подходит. Нет, дело в твоем духе, храбрости, уме и жизнерадостности — их нельзя подделать, и именно они делают твое лицо. Ты сама ответственна за свое лицо.

— И как ты думаешь, сколько любая женщина может выдерживать такую жизнь? Когда Каннинг здесь, они не осмеливаются слишком хамить мне, но он так часто бывает в отъездах, то в Маэ, то еще где-нибудь. А когда возвращается, начинаются бесконечные сцены. Зачастую вплоть до разрыва. А если разрыв произойдет: ты можешь представить себе мое будущее? Остаться в Бомбее без гроша? Немыслимо. Но и угодничать перед ним из страха тоже немыслимо. О, он добрый содержатель, тут ничего не скажешь, но как ревнив! Убирайся, — рявкнула Диана на слугу, появившегося в дверях. — Убирайся! — когда же несчастный промедлил, делая умоляющие жесты, в его голову полетел графин.

— Так унизительно жить под подозрением, — продолжала она. — Мне известно, что половина слуг шпионит за мной. Если бы я не настояла на своем, меня бы уже окружала армия чернокожих евнухов, этих несчастных уродов. Вот почему я сама набрала слуг… О, как я устала от этих сцен. Только во время путешествий жизнь еще хотя бы терпима. Такого не выдержит даже самая стойкая женщина. Помнишь, давным-давно я сказала тебе, что женатые люди становятся врагами? И вот теперь я вся, с руками и ногами, отдана врагу. Разумеется, это моя вина, не стоит напоминать мне об этом. Но от этого жизнь моя не делается легче. Конечно, жить на широкую ногу хорошо, и мне, как и всякой женщине, нравится этот жемчуг, но я готова поменять его на самую грязную и вонючую хижину в Англии.

— Мне жаль, что ты несчастна, — промолвил он сухо. — Но это хотя бы немного ободряет меня, вселяет некоторую уверенность, когда я собираюсь сделать тебе предложение.

— Ты тоже намерен взять меня на содержание, Стивен? — с улыбкой спросила она.

— Нет, — сказал он, пытаясь подражать ее тону. Неприметно перекрестившись, он, путаясь от волнения, продолжил. — Никогда не делал женщине предложения… не знаю как… положено делать. Прости за неуклюжесть. Но я прошу тебя оказать мне любезность, да, огромную любезность, и стать моей женой.

Поскольку ответа не последовало, Стивен добавил:

— Ты очень обяжешь меня, Диана.

— Ну и ну, Стивен, — наконец вымолвила она, глядя на него с нескрываемым изумлением, — клянусь честью, ты меня удивляешь! У меня едва язык не отнялся. Я до глубины души тронута твоими словами. Но твоя дружба и привязанность заводят тебя на ложный путь: твое нежное доброе сердце наполнено состраданием к другу, который…

— Нет! Нет! Нет! — вскричал он страстно. — Это осознанное, созревшее решение, возникшее уже давно и окрепшее за двенадцать с лишним тысяч миль пути. К сожалению должен признать, — произнес Стивен, лихорадочно сжимая и разжимая сцепленные за спиной руки, — что внешность говорит не в мою пользу, что есть обстоятельства, бросающие на мою персону тень: рождение, вероисповедание, состояние, не идущее ни в какое сравнение с богатыми людьми. Но я уже вовсе не такой бедняк без гроша в кармане, как во время первой нашей встречи, и могу предложить если уж не выгодный, то почетный брак, и могу гарантировать своей жене — вдове, коль случится — достойное содержание, обеспеченную будущность.

— Милый Стивен, ты добр ко мне сверх всякой меры. Ты самый замечательный человек из тех, кого я встречала, и уже давно — мой лучший друг. Но ты же знаешь, что в гневе я часто говорю глупости: захожу дальше, чем хотела. Боюсь, у меня скверный характер. Я очень привязана к Каннингу, он был так добр ко мне. Да и какой женой я могу стать для тебя? Тебе бы жениться на Софи: ей по силам довольствоваться малым, и тебе никогда не пришлось бы стыдиться ее. Стыдиться: вспомни, кем я была, и кто я сейчас — а Лондон не так уж далеко от Бомбея, сплетни и там и там одни. И погрузившись снова в эту жизнь, могу ли я… Стивен, тебе нехорошо?

— Я хотел добавить: есть еще Барселона, Париж, на худой конец Дублин.

— Тебе и впрямь нехорошо, ты побледнел. Сними сюртук, останься в сорочке и бриджах.

— И впрямь, мне никогда не было так жарко, — промолвил он, снимая сюртук и развязывая шейный платок.

— Выпей воды со льдом, откинь голову. Дорогой Стивен, мне бы так хотелось составить твое счастье. Пожалуйста, не гляди так печально. Ну может быть, если дело дойдет до разрыва…

— Снова хочу сказать, — сказал он так, будто не было десятиминутной паузы, — по европейским меркам это не так уж мало: у меня примерно десять тысяч фунтов, недвижимости примерно на ту же сумму, которая может и прирасти в цене. Ну, еще мое жалованье, — добавил Стивен, — две или три сотни в год.

— И замок в Испании, — смеясь, продолжила Диана. — Лежи, не шевелись, и расскажи мне про замок в Испании. Слышала, там есть купальня из мрамора?

— Да, и еще мраморная крыша — там, где она еще сохранилась. Но не стану пудрить тебе мозги, Вильерс: это совсем не то, что у тебя здесь. Шесть, нет — пять жилых комнат, да и живут в большинстве из них только овцы-мериносы. Это романтические развалины в окружении романтических гор, но романтикой не заткнешь дыры в крыше.

Он сделал попытку, повел наступление, и потерпел неудачу. Его сердце снова билось ровно, он спокойным, отстраненным тоном повел разговор про овец, про особенности земельной ренты в Испании, про тяготы войны, про шансы моряка заполучить призовые деньги, и уже потянулся было за шейным платком, когда она сказала:

— Стивен, твое предложение так потрясло меня, что я даже не помню как ответила на него. Мне нужно подумать. Давай вернемся к этому разговору в Калькутте. У меня будут многие месяцы на размышление. Господи, как ты опять побледнел. Давай, накинь халат, и мы посидим во дворе, на свежем воздухе — эти лампы совершенно несносны в помещении.

— Нет, не двигайся.

— Почему? Потому что это халат Каннинга? Потому что он мой любовник? Потому что он еврей?

— Чепуха. Я очень уважаю евреев, если можно говорить в таком смысле о такой большой и разноликой группе людей.

В комнату вошел Каннинг. Этот крупный мужчина передвигался совершенно бесшумно.

«Как долго он простоял снаружи?» — подумал Стивен.

— Каннинг, доктору Мэтьюрину стало жарко. Я предложила ему накинуть халат и посидеть у фонтана в павлиньем дворе. Ты помнишь доктора Мэтьюрина?

— Прекрасно помню, и очень рад видеть его. Но мой дорогой сэр, боюсь, вам нехорошо. День сегодня и вправду ужасно жаркий. Будьте добры дать мне руку, и выйдем на воздух. Я сам помогу. Диана, может пошлешь за халатом или накидкой?

«Что ему известно обо мне?» — гадал Стивен, пока они сидели в теньке. Каннинг обсуждал с Дианой свое путешествие, речь шла про низама и некоего мистера Нортона. Выходило, что лучший друг мистера Нортона сбежал во владения низама вместе с миссис Нортон.

«Он не подает вида, — размышлял Стивен. — Но это само по себе говорит о многом. Кроме того, не задает вопросов о Джеке, что еще более показательно. Его простоватый бесхитростный облик не должен вводить в заблуждение — так же выглядит Джек и большинство мужчин, но за этой личиной скрывается острый ум. Как было бы здорово, обладай Каннинг свойственный леди Форбс даром вслух произносить свои тайные мысли».

— Мистер Нортон? Орнитолог? — спросил он вслух.

— Нет, — ответила Диана, — но птицами он интересуется.

— И настолько, — продолжил Каннинг, — что добрался в поисках рябков до самого Биканира. А когда вернулся, миссис Нортон уже упорхнула. Мне сдается, что соблазнить жену друга — не самый благородный поступок.

— Совершенно с вами согласен, — произнес Стивен. — Но так ли уж это возмутительно? Коль на то пошло, порочный негодяй может вскружить голову какой-нибудь наивной девчонке, но взрослой, замужней женщине? Что до меня, я уверен: брак нельзя разрушить извне. Предположим, перед той миссис Нортон стоит вопрос: предпочесть кларет или портвейн. Она решает, что ей не нравится кларет, и предпочитает портвейн. С этого момента она предана этому напитку до гробовой доски, и бесполезно убеждать ее, что кларет лучше. Так и здесь мне кажется, что нет смысла осуждать ту бутылку, которую она предпочла.

— Ну хоть бы малейшее дуновение с моря, — проговорил Каннинг с низким грудным смешком, — и я бы камня на камне не оставил от вашего сравнения. Да и вряд ли его можно счесть уместным: оно бессмысленно, если вообще имеет смысл. На мой взгляд важно одно: Мортон был лучшим другом Нортона; Нортон привел его в свой дом, а тот протоптал дорожку в спальню Нортона.

— Это не есть хорошо, не стану спорить: отдает бесчестностью.

— Я же не спросил на нашего приятеля Обри? — воскликнул Каннинг. — Знаете вы что-нибудь о нем? Полагаю, нам стоит выпить за его здоровье, может быть, прямо сейчас.

— Он здесь, в Бомбее. Его фрегат, «Сюрприз», ремонтируется в Бомбее.

— Вы меня удивляете, — вскричал Каннинг.

«Сильно в этом сомневаюсь, друг мой», — подумал про себя Стивен. Он выслушал тирады Каннинга о флотской службе, ее неисповедимых путях и вездесущности, о превосходных качества Джека как моряка; а также многократные искренние пожелания счастья капитану. Тут доктор поднялся и попросил разрешения откланяться, поскольку ему давно пора быть в своих апартаментах, где его ждет работа. Апартаменты находятся у верфи, и путь до них не близкий.

— Зачем же идти в такую даль пешком, — заметил Каннинг. — Я дам вам паланкин.

— Вы очень добры, но я бы предпочел прогуляться.

— Но дорогой сэр, настоящие безумие бродить по Бомбею в столь поздний час. Можно лишиться головы. Поверьте мне, это очень опасный город.

Стивена было нелегко убедить, но Каннинг уговорил его взять эскорт, и во главе отряда бородатых, вооруженных саблями сикхов Мэтьюрин двинулся в путь по пустынным улицам, в немалой мере довольный собой — «все-таки я вел себя как мужчина, и не доставил ему удовольствия понять, что я выбит из седла и потерял надежду». Они шли вниз по склону холма, мимо горящих на берегу погребальных костров, разносящих запах горелой плоти и сандалового дерева, по тихим улочкам, занятым дремлющими священными коровами и собаками-дворнягами, мимо сухого дерева, на ветвях которого угнездились стервятники и вороны, по базарам, усеянным телами спящих прямо на земле людей, по припортовым кварталам с борделями — здесь кипела жизнь, слышалась музыка, бродили группы матросов — «сюрпризовцев» среди них не было. Прошли по длинной узкой дорожке, огибающей стену верфи, и свернув за угол, натолкнулись на кучку собравшихся в кружок моплахов. Моплахи вскинулись, поколебались, оценивая силы, и бросились бежать, оставив на земле распростертое тело. Стивен склонился над ним, держа в руке сикхский фонарь: помочь тут было нечем, и он пошел дальше.

Еще издали его удивил горящий в окне огонек. Еще более удивился он, обнаружив внутри дремлющего Бондена — моряк склонился над столом, опустив голову на сложенные руки. И руки и голова были словно усеяны пеплом — это бесчисленные ночные мотыльки слетелись на свет лампы. Несколько гекконов устроились на столе, пожирая неосторожных насекомых.

— Ну вот и вы, сэр, — вскричал старшина, сгоняя гекконов и отряхиваясь. — Я так рад видеть вас.

— Приятно слышать такие слова, Бонден. Что творится?

— Ад творится, сэр, простите за выражение. Капитан рвет и мечет, ожидая вас. Матросы и юнги посменно дежурили здесь, каждый час посылали гонцов — не вернулись ли вы? — и те боялись идти назад, поскольку сказать им было нечего. Бедняга мистер Баббингтон в цепях, а молодых Черча и Кэллоу капитан собственноручно вздул в каюте, да так, что тем мало не показалось — визжали как коты.

— Так что стряслось?

— Что стряслось? Пустяки: всего-навсего кранты. Никакой свободы, увольнения на берег прекращены, ни одной лодке с припасами не разрешается подходить к борту, а вся команда, включая офицеров, работает в две смены. Помните как на старине «Цезаре» в Гибралтаре в пожарном порядке ставили новые мачты — как раз перед нашей стычкой с испанцами? Так вот здесь нечто подобное: день за днем все заняты адской работой: все до единого, кто способен тянуть канаты, болен ты или нет, шайки ласкаров, которых он сам нанял, команды с флагмана, рабочие с верфи — прям чертов муравейник, прошу прощения, и все это под палящим солнцем. Выходного в воскресенье нет! На берег сходить никому не разрешают, только тех, кто не годен к работе на борту, используют как посыльных. Если бы не моя рука, я бы здесь не оказался.

— Что с рукой?

— Кипящая смола, сэр. Обжегся, когда она пролилась с фор-марса, но это цветочки по сравнению с тем, какого жару задает нам капитан. Говорят, он получил какое-то известие про Линуа, но в любом случае у нас только и слышится: «живей, живей, живей!» В четверг еще ни одного юферса не было, а сегодня мы уже натянули ванты, и завтра с приливом отплываем! Адмирал не верил, что такое возможно; я не верил, даже самый старый из фор-марсовых не верил. Мистер Реттрей в понедельник слег от усталости и изнеможения, и полкоманды сделало бы то же самое, если бы могло. И целый день одно и то же: «Где доктор? Черт побери, сэр, разве нельзя найти доктора, чертовы салаги?» Он просто в бешенстве. Багаж Его Превосходительства погрузили с удвоенной скоростью. Каждые пять минут давали выстрел из пушки — пускали ядро над головами гребцов, чтобы шлюпки шевелились быстрее. Сохрани нас Господь. Он мне дал записку для вас, сэр.

«Сюрприз»

Бомбей.

Сэр,

Сим вам незамедлительно по получении данного приказа предписывается прибыть на борт находящегося под моим командованием корабля Его Величества.

Искренне ваш и прочая,

Джек Обри

— Она датирована позавчерашним днем, — заметил Стивен.

— Именно, сэр. Мы передавали ее друг другу по очереди. Нед Хайд вот даже уголок немного пуншем облил.

— Ладно, почитаю ее завтра: я сегодня не в состоянии читать, да и на сон осталась только пара часов. А что, мы и вправду намереваемся отплыть с приливом?

— Бог мой, конечно, сэр. Мы уже на фарватере, на одном якоре. Посол уже на корабле, пороховая баржа у борта, и когда я отчаливал, поднимали последние бочки.

— Ну и ну. Ладно, Бонден. Отправляйся на корабль, передай мои наилучшие пожелания капитану и скажи, что я буду к отплытию. Ты что тут застыл как статуя или картина, Баррет Бонден?

— Сэр, он обзовет меня ослом, идиотом или не знаю чем еще, если я вернусь без вас, и, скажу без обиняков, как только ему станет известно, что вы здесь, за вами отправят наряд морских пехотинцев. Я с ним уже много лет, сэр, но никогда не видел его в такой ярости: аки лев рыкающий.

— Ладно, я буду к отплытию. Ты же понимаешь, что тебе нет необходимости спешить на корабль, — произнес Стивен, вытолкнув сопротивляющегося, обескураженного Бондена за дверь и защелкнув замок.

Завтра семнадцатое. Возможно наличие иных факторов, но он чувствовал, что главным мотивом такой спешки стало желание Джека увезти его из Бомбея до возвращения Каннинга и Дианы. Без сомнения, им руководили благие побуждения, без сомнения, он опасался встречи двух соперников. Задумано все было блестяще, но хотя Стивен находился под юрисдикцией флотских законов, сдвинуть его было не так то просто. Ему всю жизнь было плевать на законы.

Мэтьюрин разделся, ополоснулся и сел писать послание Диане. Оно не пошло — тон был взят неверно. Другой вариант: от пота, стекающего по пальцам, буквы расплылись. Каннинг — опасный противник: умный, скрытный, стремительный. Если, конечно, его можно считать врагом — постоянный риск выдать себя, жизнь в условиях византийских хитросплетений и заговоров не проходят даром. Тошно от постоянной лжи и интриг, мучает безнадежная ностальгия по прямым, ясным отношениям, по чистоте. Еще один лист: пришли известия, что в море враг… просьба извинить за внезапный отъезд… расчет на встречу в Калькутте… напоминание про обещание показать тигра… наилучшие пожелания мистеру Каннингу… мольба не оставить своей добротой его маленькую протеже… — он все-таки решил выкупить ребенка.

«Это заставляет вспомнить о кошельке», — сказал он вслух. Разыскав этот маленький холщовый мешочек, Стивен повесил его на шею и облачился в некое подобие рубахи. Наружу, на чистый, прохладный воздух. Снова по улицам, уже более людным — огородники спешат доставить свой товар: ручные тележки, ослики, повозки, запряженные быками и верблюдами, осторожно прокладывают путь в предрассветной тьме, в сопровождении свиты дворовых собак. На базарах повсюду мерцают лампы и тигли, слышится гул. Люди разбирают свои кушетки, занося их в дом или превращая в сиденья. Вперед, мимо караван-сарая «Гхарваль», мимо францисканской церкви, мимо джайнистского храма — на ту улочку, где живет Диль.

Улочка необычно многолюдна, народ заполняет ее по всей ширине, и только благодаря тому, что он пристроился вслед за быком брамина, Стивену удается пробиться к треугольной будке, сколоченной из досок и подпертой шестом. Перед домиком сидит старуха, справа от нее горит дрожащим светом лампа, слева расположился одетый в белое человек. Перед старой женщиной лежало тело Диль, частично прикрытое куском ткани. На земле котелок с несколькими бархатцами и четырьмя медными монетами внутри. Столпившиеся перед старухой люди мрачно слушали ее рассказ, ведомый резким, злым голосом.

Стивен уселся во втором ряду — рухнул на землю со стоном, ноги словно подкосились, — и ощутил, как нестерпимая боль заполняет сердце. Ему столько раз приходилось видеть мертвецов, что ошибки быть не могло. После осознания тяжелой правды, он заставил себя очнуться. Старуха просила подать милостыню, она прервалась, говоря брамину, что нужно совсем немного дров, спорила с ним, настаивала. Люди старались помочь: добрым словом, сочувствием или молитвой. В котелок упало еще несколько монет, но округа была жутко бедной, и денег не хватало и на полдюжины поленьев.

— Здесь нет никого из ее касты, — произнес сосед Стивена, другой пробормотал, что это очень плохо — о погребальном костре должны позаботиться ее люди. Но надвигается голод, и никто не решался выйти за рамки своей собственной касты.

— Я из ее касты, — сказал Стивен, тронув за плечо сидящего впереди человека. — Скажи старухе, что я покупаю ребенка. Друг, скажи этой женщине, что я куплю ребенка и унесу его. И позабочусь о костре.

Человек оценивающе посмотрел на Стивена: отсутствующий взгляд, впалые щеки, морщинистые и грязные, волосы спадают на лицо — это может быть сумасшедший, а может и дальний родственник. Мужчина оглядел соседей, ощутил их молчаливое одобрение и сказал:

— Бабушка, вот святой человек из твоей касты: из милосердия он выкупит ребенка и унесет его, и позаботится о костре.

Разговоры, шум, потом мертвая тишина. Стивен почувствовал, как мужчина снова надел кошелек ему на шею, заправляя шнурок под рубашку.

Через мгновение он встал. Лицо Диль было бесконечно спокойным; когда пламя вздрагивало, казалось, что по нему пробегает загадочная улыбка, но при ровном свете лицо становилось безмятежным, как море — невозмутимым и сосредоточенным. На руках виднелись отметины в тех местах, где с них сорвали браслеты, но отметины были слабыми: не было ни борьбы, ни отчаянного сопротивления.

Он поднял ее, и в сопровождении старухи, нескольких друзей и брамина понес к берегу, устроив ее голову на своем плече. Когда они миновали базар, наступил рассвет; перед ними были уже три похоронные процессии, а за продавцами дров простирался берег прохладного моря.

Молитвы, омовение; песнопения, омовение. Он возлагает ее на костер. Бледные в свете солнца языки пламени, мощный треск сандаловых поленьев, столб дыма поднимается все выше и выше, слегка отклоняясь в сторону под действием морского бриза.

— Nunc et in hora mortis nostrae[43] — раз за разом повторяет он, и чувствует, как вода лижет его ноги. Стивен поднял взор. Все ушли; костер потух, волны заливают шипящие угли. Он остался один. Прилив стремительно прибывал.