"Геннадий Николаевич Машкин. Синее море, белый пароход (Повесть) " - читать интересную книгу автора

На вокзале я хотел устроить последнее совещание нашего штаба. Но старая
труба из духового оркестра расстроила все мои планы.
Бронзовой улиткой прильнула она к железной ограде вокзала. Ее
золотистый, с легкими вмятинами бок отражал солнце сильнее, чем наш чайник.
Люди проходили мимо, но никому до трубы не было дела. Наверное, поломалась
труба во время марша, и военные выбросили ее.
Мы окружили трубу. Борька оглянулся, поднял ее и надел на себя. Никто
не окликал нас. Значит, труба была ничейная. Борька подул в мундштук, давя
на клапаны. Труба не играла. Ребята побросали чемоданы и стали по очереди
надувать щеки. Но труба только сипела.
- Починим, - сказал Борька, и они пошли назад. Они торопились, чтобы
кто-нибудь не отобрал трубу.
- Ребята! - крикнул я.
Они повернули головы.
- Вот что, Гера, - Борька перебрал клапаны трубы, - если там
подвернется флейта какая-нибудь, пришли. Создадим оркестрик...
- Знаешь, Борька, - ответил я, сдвигая брови, как отец, - я еду не
флейты собирать!
Они посмотрели себе под ноги, потом по сторонам, помахали мне торопливо
и зашагали дальше. Труба колыхалась на прямой Борькиной спине, обтянутой
перелицованной шинелью. У нас с Борькой одинаковые шинельки.
Я заплел руку в решетку перронной ограды и так замер. Неужели не видеть
мне больше оврага, где в зарослях паслена скрывался вход в пещеру?..
- Чего рот раскрыл? - Мама схватила меня за плечо и подтолкнула к
воротам на перрон.
Вокзальный репродуктор с треском пел "Под звездами Балканскими".
Я протиснулся в вагон. Отец бегал взад-вперед, таская узлы. Его кудри
из-под лакированного козырька военной фуражки обмокли и прилипли ко лбу.
Поезд двинулся, и песня стала стихать. Я высунулся из окна, стараясь
увидеть ребят. Но ветер ударил в затылок, и мама закрыла окно от сквозняка.
Я сел на скамейку в угол и нахохлился. Да и вся семья загрустила. У
мамы слезы лились, точно масло из дырявой масленки. Бабушка перекрестилась,
когда мы проехали последний дом на краю Хабаровска.
- Ох, и зачем ты пожег иконы, Василь! - сказала она. - Ляксей мой и тот
иконы не трогал.
Отец облизывал языком цигарку и сплевывал табачины. Он лишь поморщился
от бабушкиных слов.
Один Юрик суетился и смеялся. Он сел на столик и прилип носом к стеклу.
Мимо проносились бурые луга с гусями, красные дома, голые перелески, а
дальше проплывали под солнцем широкоплечие сопки, пятнистые от снега. Поезд
догнал тележку, которую волокла корова. Буренку подстегивала длинным прутом
девочка в рваной телогрейке. Девочка пыталась угнаться за поездом. Но
буренка только отмахивалась хвостом от прута. Тогда девочка показала нам
розовый острый язык.
Юрик запрокинул голову от смеха. Но смех перешел в кашель. У брата
посинел висок, и лицо сморщилось, как у старичка.
Мама и бабушка захлопотали вокруг него. Они уложили Юрика в большую
нашу корзину на бельё. Отец сбегал к бачку, набрал в грелку горячей воды и
положил Юрику в ноги.
Брат перестал кашлять. Он лежал, точно кукла. Глаза его поблескивали