"Валентин Маслюков. Чет-нечет" - читать интересную книгу автора

выслушивал уговоры и поучения. Однако, зная кругом свою вину, он начинал
избегать сестру так же, как прежде отца. Ничто теперь не препятствовало
похождениям Федора по кабакам и игорным притонам. Брат твердо верил, что,
как бы там ни было, сколько бы ни плакала, ни злилась, ни выходила из себя
сестра, тайная ее страстишка возьмет верх: кое-как покончив с нехитрым
сиротским хозяйством, она сядет за работу. Сядет переписывать исковерканные,
недоделанные братом выпуски "Вестей-Курантов" или списки с грамот шведского
посла. Примется выводить их летучим, полным соразмерности, ясным и
затейливым одновременно почерком, так что старые отцовские товарищи,
создатели и хранители посольской школы чистописания, только диву давались.
Они подносили бумагу к подслеповатым глазам, чтобы проследить внятные лишь
знатокам тонкости росчерков, оценить намеренную прочность толстых
размашистых линий, которые удерживали в порядке и строгости словесную вязь.
Старые подьячие Посольского приказа, повидавшие мир, людей и почерка, сами
исписавшие к закату жизни не мерянные версты узких столбцов, глядели,
поднимали брови и, в конце концов, вынуждены были пожимать плечами,
передавая друг другу бумагу.
- Ну вот, будто кто рукою его водил.
- Рука, небось, та же. Рука что! Прилежание. Розог бы отцу не жалеть,
розог бы не жалеть - по-нашему так-то будет! - со вздохом говорил лысый
сосед по столу, возвращая свиток после беглого взгляда, которого ему
хватило, чтобы распознать мастерскую природу произведения.
А Федька владела искусством редким, если вообще возможным, - она
освоила три мало схожих почерка: отцовский, братнин и свой. Первый после
смерти отца пришлось оставить, третий, свой, она отрабатывала ради чистого
художества. Чтобы совсем не утратить лицо, растворившись в почерке брата, не
во всем продуманном, лишенном настоящей свободы, ибо не раз вынуждена она
была останавливать полет пера, применяясь к уровню и возможностям брата.
В том-то и заключалось несчастье, что не осталось у Федьки, в сущности,
ничего своего, хотя и родилась она, как рассказывал отец, прежде брата, в
материнской утробе еще оттеснив своего тезку Федора. Туго распяв жемчужной
головкой страдающее материнское лоно, она вынырнула в этот мир с такой
страстной, нетерпеливой живостью, с такой радостной верой в торжество
первого вздоха и первого крика, что сверкающие соленые брызги, что ударили
при этом до середины бани, заплевали лицо и отцу, и повивальной бабке.
И, может быть, заплеванный до смеха отец не очень хорошо соображал, что
делает, когда решился обрезать пупок дочери на книге, а не на веретене, как
это пристало девочке испокон веков. С того-то все и пошло на перекос.
Единственным оправданием отцу служило, может статься, лишь то, много
объясняющее обстоятельство, что и Федора, и несколько запоздавший брат ее
Федор родились в новолуние. В тревожный час перехода, когда одна луна ушла,
а другая не появилась, когда женское естество меняется на мужское, а мужское
на женское, четное на нечетное, а нечетное на четное, и нет ничего
определенного, и холодно застывшие на осиротелом небе звезды не в силах
развеять безоглядно объявший землю мрак.
По этим-то звездным туманом поставленная на задах двора баня огласилась
двойными детскими криками. Двойнята кричали и требовали своей доли, каждый
хотел доли. Но доля-то, как известно, падает на рождение только одна и,
значит, двойнята должны были занять у кого-то недостающую... Мать отдала им
свою. Она умерла. Отец всегда думал и однажды признался Федьке, с которой