"Валентин Маслюков. Чет-нечет" - читать интересную книгу автора

двадцать с доброй еще прибавкой. А лицо чистое, по девичьи юное - детское,
словно бы до сей поры ничей кулак не встречался с Федькиными слегка
припухлыми от нетронутой свежести щеками. И до сей поры, похоже, не плевался
еще парень кровью, не шатал, скривившись, меж разбитыми губами зуб. Язык вот
не повернется сказать, что у Федьки Малыгина рожа или харя, то есть
действующее лицо слободской драки. Скорее уж нежный подьячий приспособлен
был для любовной истомы. Глаза у мальчишечки хорошие, карие, под такими
тяжелыми да густыми ресницами, что не враз, кажется, и подымет. Губы у
Федьки мягкие, влажные, поцелует, чудится, - молоком дохнет. Шея у Федечки
тонкая, а запястья... это уж и видеть нельзя без сердечной боли!
И, однако же, несмотря на такое-то слабодушное обличье, Федор Малыгин
имел при себе проезжую грамоту с большой печатью красного воска на шнурах.
Отчего, впрочем, не особенно заносился. Держался подьячий молчаливо,
чрезмерного ничего не требовал, мелкие услуги возчика принимал с улыбкой и
просто, как нечто по взаимному человеческому расположению самоочевидное.
Приблудный попутчик их Афонька Мухосран волей-неволей усвоил по отношению к
Федору предупредительный тон. Что было бы только понятно, если бы посольский
подьячий разок-другой ткнул кулаком в рыло или уж, на худой конец, матюгнул
для порядка, юношеским ликующим голоском обозвал бы полуседого мужика
сукиным сыном. А подьячий вот даже голос ни разу не повысил.
Мухосрана, верно, и без понуканий завораживал сам собой блеск золотого
перстня на руке у подьячего. И вишневая бархатная шапка чаровала. И дорогая,
рублей в двадцать, ферязь - свободный и длинный кафтан с откидными рукавами,
крытый сине-зеленым, в цветах персидским шелком. И даже сапоги из зеленого
сафьяна, узкие, на каблуках, по голенищу вышитые, внушали Мухосрану
многосложные, противоречивые чувства.
Малопригодное, между прочим, для Дикого поля снаряжение. Дорога еще
через заповедный лес шла, на подступах к полю, а Мухосран уж тогда
приглядывался к мальчишке: сообразит ли что птенчик московский? Засечная
черта - вот она. Заглушенное листвой, солнце померкло, поутихли голоса. Оси
скрипят, лошадь замучено фыркнет. Все вокруг какое-то не свое, выморочное -
морок и блазнь. Жаркий день, а в сырой дубраве темно и дико. Разве пролетит,
каркая, птица, мазнет тенью меж вершин чудовищного взмаха деревьев. А по
сторонам разбитой дороги завалы: корявые стволы друг на друге - все
подгнило, сплелось колючими порослями. И кто там, в самом деле, какое логово
в гнусной этой трухе завел, то и подумать тошно. Подьячий головой вертит -
страсти-то эти ему, видишь, внове и даже как бы в охотку. И полный зеленым
болотом ров, острог поперек дороги - спущенные в воротах колоды, и на
раскатах пушки, и караульщики в шатрах на вершинах башен - все-то ему
диво... Миновали частокол, еще частокол, стесненную до колеи дорогу зажали
надолбы, рогатки... И опять ров. И опять мост - загрохотали колеса.
Караульщики у костра оставили кашу, смотрят вослед из-под руки. У
караульщиков за спиной засека.
А путникам путь чист. К реке только спуститься, к броду, и там, на
другой стороне, - Поле. Езжай на четыре стороны, коли смелый.
Вот тут Мухосран и растолковал подьячему, что к чему. Не усомнился
сообщить, как у него, у Мухосрана, у Афоньки, на глазах такой вот как раз
перстенек-жиковину сняли вместе с пальцем. Вжикнули саблей - отскочил палец,
что щепка. Обратно уж не приставишь.
Бледный, в каменных своих палатах позабывший солнце подьячий не выдал