"Валентин Маслюков. Зеленая женщина" - читать интересную книгу автора

театра однако выдержали и конюшню, и три бомбы.
Когда же после освобождения города архитектору сообщили, что театр
удалось-таки спасти - стоит, тот по не весьма достоверному, но
общепризнанному анекдоту разочарованно вздохнул. Он как-то совсем уже
смирился с потерей неудачного детища и должен был заново привыкать к мысли,
что бесформенная, несмотря на архитектурное многословие, махина театра будет
и дальше беспокоить его творческую совесть.
Театр выдержал и этот вздох. Время - неоспоримый авторитет во всех
областях искусства - равнодушной рукой разоблачает хороводы литературных
успехов, но благоговейно освящает любой архитектурный грех.
При взгляде сверху, с достаточно большой высоты, театр представлялся
распластанной по земле фигурой, в которой при некоторой игре воображения
можно было различить туловище - по сторонам его торчали короткие
лапы-приделы, и огромную, непропорционально тяжелую голову, темя которой и
было куполом сцены. Голова завершалась тупым носом - порталом главного
входа. Обычный взгляд с уровня мостовой, затрудняясь громадностью зрелища,
не мог распознать зверя - целое пропадало в подробностях. И все же смутная
догадка о замурованном в камне движении смущала растревоженный музыкальными
видениями ум.
Не выразительный, возможно, в доступных глазу пропорциях,
расползающийся уступами вниз театр имел в себе, однако, нечто
величественное. Нечто такое, что соотносится не только с толщиной стен, но и
с тем особым духовным смыслом, который обретает все отмеченное печатью
сильных человеческих пристрастий.
Чтобы почувствовать этот дух, нужно было заглянуть в опустелый театр
днем, когда в рассчитанных на тысячные толпы мраморных холлах стоит плотная
тишина. Тишина, нарушаемая иной раз лишь гулким шагом буфетчика, который
несет поднос с конусами пирожных, - пройдет и сгинет. Нужно было постоять,
просто постоять, от всего отрешившись, чтобы напряженные чувства различили
ту едва уловимую, идущую от земли сырую прохладу, которая пронимает тебя в
большом старом храме.
На сцене, открытой в безлюдный зал, пыльный запах канифоли. Смолистая
канифоль в низком ящике за кулисами, здесь артисты балета натирают подошвы
туфель. Отдельная кучка серо-желтого порошка насыпана за пультом помрежа на
источенных ногами лиственных половицах. Налет пыли, как древний прах,
покрывает все, до чего не добирается мокрая тряпка уборщицы. Пыль впиталась
в плюшевую обивку осветительной ложи, и неосторожный хлопок руки поднимает в
луче прожектора мерцающую холодным огнем тучу. Пыль в воздухе, она на
огромной хрустальной люстре; она на дощатых настилах, что несколькими
ярусами идут по стенам вокруг сцены; она оседает на лебедках и еще выше, под
куполом, в святая святых театральной механики - на колосниках, на решетчатом
полу, сквозь который далеко внизу видна сцена. Всюду пыль, поднявшаяся от
пропитанных клеем и краской декораций, самые ветхие из которых хранятся на
складах уже пятьдесят лет. На железе, на дереве, на кирпиче и бетоне - пыль
тридцати тысяч костюмов, накопленных в закромах театра. Тончайший
первозданный прах, от которого, говорят, не свободен и космос...
Сцена в изначальном хаосе. Кулисы сняты, убраны задники. Обнажены
неоштукатуренные стены грубой кирпичной кладки. Паутиной рваных сетей
прикрыты костлявые механизмы, мостки, осветительные башни с поднятыми
стремянками. На полу несколько больших серебристых брусков, по бокам которых