"Валентин Маслюков. Зеленая женщина" - читать интересную книгу автора

Ренуара. То есть в той области, где расхожее слово "красивый" звучит
неуместно даже в отношении слащавых фигур Кановы. Где глаз ищет не
"красоту", а выразительность. Выразительности Колмогорову хватало с
избытком. В горячке постановочных репетиций длинное мужицкое лицо его
приобретало черты мученической одухотворенности, так что Генрих тянулся к
карандашу, чтобы положить на бумагу несколько поспешных, удовлетворительных
лишь как намек штрихов. Он пытался передать излом бровей, хищные складки
рта - совокупность подробностей, в которых выражалось неистовство этого
рычащего от вдохновения Савонаролы. Художник Генрих Новосел вполне понимал и
выразительность грубости, и выразительность неистовства - фанатизма. Но
смотрит ли женщина глазами художника? Что она видит на портрете? Бесконечные
сигареты и кофе сказались морщинами и мятой шеей. Прописанная объективом
кожа осела, как серый от копоти городской снег. В молодости в этом грубом
своеобразии имелась, вероятно, безыскусная правда мужицкого естества. И это
может нравиться уставшей женщине. Но что Майя чувствует теперь, когда над
ней склоняется постаревшая голова с почти еще не тронутыми сединой кудрями?
Закрывает глаза? Теперь Майя выглядела лет на пятнадцать моложе мужа,
незаметно отдалившись от него на целое поколение.
В комнате не вовсе еще стемнело, и случайный взгляд открыл Генриху на
полированной дверце шкафа довольно ясное отражение колмогоровского портрета,
возле которого различался отсвет оконной занавески. Не трудно было
вообразить, что, размножившись с легкостью призрака, Колмогоров поселился и
здесь. Наблюдая за происходящим с противоположных концов кабинета
одновременно. Майя сидела между этими призраками за письменным столом мужа.
И сейчас, обратившись к ставшей перед глазами картине (как это бывает с
пораженным неприятностью человеком), Генрих вспомнил, что, войдя в комнату,
Майя села не на диван, а за письменный стол. А он, не придавая этому в
первый момент значения, опустился в поставленное перед столом кресло. Словно
они были пациент и врач в их заданных самой обстановкой кабинета отношениях.
- Вас не тяготит молчание? - спросил он вдруг.
- Нет, не слишком. Это профессиональное. Иногда полезно помолчать.
Он сбился. И продолжал словно бы через силу.
- И вы всегда так тихо говорите?
- Дурная привычка. Тоже, наверное, привычка. Тихий голос успокаивает.
- И завораживает, - отозвался он с совсем уже излишней
язвительностью. - А бывает любовь под гипнозом?
Генрих испытывал потребность вывести ее из себя. Она же наблюдала за
ним взглядом естествоиспытателя.
- На самом деле нужна дистанция. Симпатия и расстояние. Пациент
влюбился во врача - считай, катастрофа. Он обвиснет на тебе всем телом. - И
она улыбнулась: - Так что я искалечена профессией. Если нравится мне
мужчина, я его непроизвольно отталкиваю.
Она сказала. А он запомнил. Словно все к тому только и велось, чтобы
упрятать между необязательными рассуждениями несколько действительно важных
слов. Генрих не совсем ясно разбирал, где кончался психотерапевт и
начиналась женщина, где женщина становилась женой Колмогорова и как эти
качественные состояния, сочетаясь между собой, составляли Майю. Но, может
быть, гадать особенно было и нечего? Может быть, загадка существовала лишь
до тех пор, пока кто-то, увлекшийся было интеллектуальными ребусами, не
замечал наконец очевидного?