"Валентин Маслюков. Зеленая женщина" - читать интересную книгу автора

зажигая огней, прислушивались к тишине квартиры и ждали хозяина, болтали о
пустяках, а потом незаметно соскользнули на извечный разговор о себе.
Майя училась на предпоследнем курсе мединститута в Ленинграде и
специализировалось в психиатрии, а Колмогоров заканчивал балетмейстерское
отделение консерватории. "Тогда я уже понимала, что такое талант, -
повествовала она тихо, так тихо, что он вынужден был напрягать слух. - Я уже
прикоснулась... я наблюдала ту человеческую деятельность, где
профессионализм подразумевает... ну, как сказать?.. всегдашнюю
настороженность... возбуждение ума и ощущений. Понимаете?" - "Да". - "Если
бы вы держали в руках книгу Кандинского о галлюцинациях, вы бы увидели, что
такую работу нельзя написать без художественного чутья, без свойственных
таланту прозрений".
"Кандинского?" - не удержался он. - "Вот именно, - тотчас поняла она, -
двоюродный брат или что-то вроде того, родственник вашего Кандинского. Но
наш Кандинский, психиатр, по-моему талантливее".
Он не стал разводить дискуссию, чтобы не уйти в сторону от того, что
его занимало, и только поощрил ее уважительным междометием.
"Колмогоров очень, очень талантлив, - продолжала она так же тихо, без
аффектации, словно говорила: хорошенько помешать и положить две ложки
соли. - Но в то время, как мы познакомились, никто этого не знал". -
"Разве?" - односложно перебил он. - "Колмогоров тогда был никто. А профессия
балетмейстера представлялась мне чем-то эфемерным. Но я свои суждения
держала при себе. А пошла я за Славой почему?.. Я увидела в нем надежного
человека. Я устала, и хотелось чего-то надежного".
Удивительно откровенно, отметил про себя Генрих.
"Ребята у нас на курсе торопились продемонстрировать женщине, что они
умнее. Легонечко так, мимоходом унизить. Слава не был таким... А мне
казалось, что для меня уже ничего не возможно. Я чувствовала себя
старухой... Мы валялись на травке. В лесу. Май, а было уже тепло, даже песок
теплый. Я разомлела, сбросила куртку. Билось сердце, и я знала, что, немного
ласки, и я отдамся. Между нами еще ничего не было. А он сказал: хочешь за
меня замуж? Я не поверила. Подумала, это так... юбку снять. Солнышко в
голову ударило. Я почувствовала даже что-то вроде досады. Как от неверной
ноты".
"Но снял же он тогда с тебя юбку? Снял или нет? Вот что хотелось бы
знать", - подумал Генрих.
Наступило молчание, которое он заполнил разглядывая фотографии на
стене. "И любопытно еще, хотелось бы знать, кто собственный портрет
Колмогорова в его же кабинете на почетном месте повесил? - определилась и
прежде посещавшая Генриха мысль. - Рекомендация практикующего
психолога-психиатра?" Здесь было еще несколько фото, балетных и портрет
Майи, но те не задерживали его взгляда.
Щелчок камеры застиг Колмогорова посреди сонного раздумья. В лице его
не выражалось ничего особенно значительного. Не приметно было также и того
грубого, несдержанного, что отличало его диктаторские замашки. Только
сосредоточенность. С этой застылой сосредоточенностью глядят в огонь.
Следовало признать, портрет не приукрашивал Колмогорова. Да и не
простая это была бы задача. Привлекательность этого топорного,
приблизительно отесанного лица нужно было искать в области чисто
художественного - там же, где привлекательность откровенно толстой натурщицы