"Неприкаянные" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)6Раздал сорока сиротам сорок телят Айдос и посеял семена разлуки — верно ведь сказал Есенгельды. Многих разлучили с главным бием эти телята: кто ушел из аула, кто ушел из самой жизни. Потерял он и старика Жаксылыка. Слепой, немощный, а все душа, все каракалпак. Может, и без подачки биевой ушел бы из жизни Жаксылык, угас бы сам по себе, — ждал ведь смерти и слышал ее шаги вблизи… А вот совпал уход его из этого мира с раздачей сорока телят сорока обездоленным. Теленка привел со свадьбы Доспан. Не сразу признали пастуха обездоленным, без него нашлось немало голодных и разутых, но Кумар назвала его имя, и Али подтолкнул теленка к ногам сына Жаксылыка. Застыдился Доспан, вроде признали его несчастным, и даже отстранился от телка. Айдос исправил ошибку Кумар, сказав Жаксылыку: «Слепому!» Тогда Доспан взял аркан и повел животину в землянку. За всю свою жизнь не имел Жаксылык ничего, ходящего на четырех ногах, даже кошки. Потому, услышав рядом мычание, упал на колени, обнял за шею теленка, ровно родственника после долгой разлуки, и нежно, через слезы прошептал: — Наш… свой… И у Доспана полились слезы: счастье-то степняка в животине, что ходит на четырех ногах. И повторил за отцом: — Свой… Надо было сотворить молитву: все ведь от бога — и полученное, и отнятое. Настоящей молитвы Жаксылык не знал, ему редко приходилось благодарить всевышнего за милость, да молитва — она сама творится, сердце подсказывает слова. — О аллах, делая доброе, ты принимаешь облик бия и его руками вознаграждаешь обездоленных за верность и терпение. Ты положил в руки моего Доспана серебряный кружочек как начало нашего счастья и богатства. Вот оно — наше богатство! — Старик прижал голову теленка к своей груди, рукой трясущейся принялся гладить его уши, морду, приговаривая:- Наше богатство. Наше… Ночью Жаксылык лег рядом с теленком, боясь, как бы не похитили их богатство, и не столько спал, сколько бодрствовал. Утром обвязал его шею веревкой, потянул на волю. — Буду пасти, — сказал сыну. Доспан пожалел отца. — Не взять ли мне наше богатство в стадо? — Не надо, сынок! Лучшего пастуха, чем Жаксылык, не найти в степи. Отступился Доспан — пусть тешится отец. А сил, как известно, у Жаксылыка было мало. Иногда забредет далеко, а вернуться не может и ждет, когда его отыщет Доспан. — Трудно, оказывается, иметь скотину, — жаловался старик. — Одна животина — и столько хлопот! А что будет, когда появится десять… Теленок — это ведь лишь начало нашего богатства… — Бог увеличит стадо, бог и прибавит силы, — успокаивал отца Доспан. — Прибавил бы, — простонал Жаксылык. А вот не прибавил бог силы Жаксылыку, а убавил. Не слепой теперь водил теленка, а теленок слепого. Переходит с места на место, щиплет траву, тянет за собой старика. Тот дышит тяжело, кряхтит, но веревку не выпускает из рук, — можно ли степняку потерять богатство свое! Теленок и домой приводил Жаксылыка, знал уже свою землянку. Однажды, однако, не привел. Сам пришел, волоча аркан, а старика потерял. Напугался Доспан. Подумал о плохом. Бросился в степь. А были уже сумерки, издали ничего не увидишь, ищи по низинам да холмам. Бежал Доспан, искал. Кричал: — Отец! Не отзывалась степь. Живое даже в ночи откликается, дает о себе знать. Да было ли живое! Он нашел отца у подножия холма. Старик лежал навзничь, широко раскинув руки. Тело было уже холодным. Глаза смотрели в небо. Зарыдал Доспан. Ударился головой о песок, заскреб его пальцами, как обезумевший волк. — Отец… Отец… Зови не зови, разве вернешь с того света… На другой день, до захода солнца, как и положено по обычаю, аульчане похоронили Жаксылыка. Рыжего теленка — богатство слепого — зарезали, сварили в большом котле и съели на поминках. Ничего не осталось у Доспана. Всех и все потерял. Была только серебряная монета, подаренная Кумар, — начало богатства и счастья. Лежала она, завернутая отцом в тряпочку, под камышовой циновкой как святыня. Прежде трогал ее иногда Доспан, веря в чудодейственную силу белого кружочка. Теперь усомнился в существовании такой силы: начало ли это богатства и счастья? Не несет ли монета, наоборот, несчастья?.. Надо бы выбросить монетку. Выйти в степь и закинуть за холм. Или лучше выпустить из рук в воду, как рыбу. На дне-то ее никто не сыщет, и никому она не принесет несчастья. А не закинул, не выпустил. Побоялся, что ли, или пожалел: подарила-то монету красавица Кумар! Зря, однако, не выбросил. Несчастье за несчастьем повалились на Доспана. Угнал кто-то пеструху из стада. Человек ли, волк ли… Ночь всю искал Доспан, стер до крови ноги о колючие стебли, охрип, окликаючи. На рассвете наткнулся на пеструху в зарослях джангиля, привязанную к сухому стволу. Человек, значит, увел. С умыслом. Не прошло и семи дней, напали на Доспана сироты Жандулы Осленка. Пришли, не поленились, из аула Бегиса и Мыржыка, чтобы расквитаться с пастухом за прежние обиды: не дал он им когда-то подоить аульских коров. Расквитались, как одичавшие жеребцы со сторожевым псом. Били его, поваленного, ногами, и он хоть и был сильнее каждого из них в отдельности, но с табуном справиться не смог. Сироты, наверное, и убили бы Доспана, не появись у джангилевой рощи сам Айдос-бий и его стремянный Али. Они возвращались из Хивы в родной аул. Увидев старшего бия, сироты оставили пастуха и скрылись в чащобе. Айдос послал помощника узнать, что за люди в роще и что они там делают. — Это пастух Доспан! — крикнул бию Али. — Он весь в крови. — Жив? — Да. Бий подъехал, осадил коня прямо перед поднявшимся с земли Доспаном. Вид у пастуха был такой, что Айдос не удержался от жалостливого восклицания: — Ойбой! Кто тебя так искалечил, сынок? Голова Доспана гудела, глаза опухли от ударов, видели плохо, однако он разобрал, что перед ним главный бий и что настроен он невесело. Надо было повалиться к ногам Айдосова коня и просить у бия защиты. Но До- спан не пал на колени, не попросил защиты. Слабость свою он еще ни перед кем не выказывал. — Никто, мой бий. — Значит, ты сам себя искалечил? — Это игра! — понурив голову, солгал Доспан. — Игра? — удивился бий. — Есть ли такая потеха, при которой кровь льется рекой. — Есть. «Наваливается верблюд» называется. Я оказался внизу, — снова солгал Доспан. — Забавляешь себя игрой, когда надо скорбеть по утрате. Могильный холм над твоим отцом еще не осел Винил бий пастуха в нарушении закона шариата, корил за легкомыслие и черствость души. Винил, хотя догадывался, что не играли парни в «верблюда», не забавлялись. Избит Доспан, и избит жестоко. Скрытность пастуха сердила Айдоса и в то же время радовала. Мужественный джигит! Как, однако, он объяснит свое непочтение к родителю? — Мой отец говорил, — ответил бию Доспан, — в мире мало радости, много горя. Я хотел от меньшего взять большее. — Заметно, — усмехнулся бий. — За это тебя и поколотили! — Нет, об этом никто не ведает. — Значит, из- за земли или травы дрались? — Дедушка-бий, какой каракалпак зарится на землю, — ее у нас глазом не окинешь! Драться из- за земли — уподобляться воронам, делящим небо. — Однако ловок ты на слово, умеешь скрывать свои неудачи. — Скрывать неудачи — беречь свое богатство, — тоже с усмешкой, как до этого бий, сказал Доспан. — Что еще есть у слабого, кроме хурджуна неудач! — Э-э, да ты мудрец! Придирчиво и не без изумления стал разглядывать бий Доспана. За лохмотьями — чекпен пастуха в драке был разорван в клочья, да и до драки небось плохо прикрывал тело — угадывался сильный и смелый джигит Редко теперь видел Айдос рядом с собой смелых людей, а преданных — тем паче. Перевелись преданные. Зато трусов и изменников — тьма. Кровные братья — и те предали. — Не я мудрец, дедушка-бий, а мой отец, — возразил Доспан. — Он открыл мне глаза на этот мир, хотя сам был слеп. Любопытство взыграло в Айдосе. Что еще открыл тебе отец? — А вот что: «Не жалуйся на тяжесть своей беды. Твоя беда легка, один снесешь ее. Тяжела беда народа, ее всем не снести». Черный дым огорчения окутал Айдоса. Пастух напомнил ему о доле народа, который нищает от ханских поборов. И, напомнив, вроде бы обвинил бия в причастности к этому злу. Ведь собственными руками и собственной плетью принуждает Айдос степняков отдавать хану последнее. Плеть все чаще и чаще пускается в ход. Не щадит степняков бий, пытаясь наполнить казну правителя Хивы. А казна все не наполняется, как тот колодец — зиндан, дна которого не видно. Бездонностью этого зиндана и пугает Айдоса хан. Последний раз собранные с таким трудом деньги казначей правителя принял с гримасой пренебрежения. «Мало, — сказал он. — Ты, видно, заодно с кунградским хакимом» А когда высыпал монеты в железный сундук, добавил: «Голова каждого хакима только тогда крепко держится на плечах, когда крышка сундука упирается в серебро и золото. А до этого еще далеко». И вернул бию пустой хурджун. Никогда не возвращал, а теперь вернул. Значит, требовал, чтобы его снова наполнили. Возвращался домой Айдос полный мрачных мыслей и печальных предчувствий. Пустой хурджун, перекинутый через седло, напоминал ему об угрозе казначея — не щадить головы бия, несущего хану мало серебра и золота! А где взять это серебро и золото? Разве gt;за такими лохмотьями, как у Доспана, прячется золото? Надо было что-то сделать для избавления подопечных от ханских поборов, а себя — от опасности потерять голову. И сделать, поторапливаясь. Не станет долго ждать хан, казна-то его пуста. То. что замыслил прежде Айдос, могло принести избавление, но с кем замысел этот осуществить? Дело такое в одиночку не творится. Потому и подумал о верности людской, разговаривая с пастухом. Посчитал ее высшим благом сейчас. Верность соединит силы, поможет привести в исполнение тайный замысел. Чьи, однако, силы? Было время, выбрал Айдос из сирот самого честного и самого верного — Жаксылыка, отца Доспана. Лучшего помощника и бог бы не отыскал. Но заупрямились бии: черная кость, безроден, не место ему рядом с нами. Если отец — черная кость, то и сын — черная кость, никто, кроме бога, не выбелит ее А бог не собирается этого делать. Избитый, окровавленный стоял перед Айдосом пастух и смотрел чистыми, преданными глазами на старшего бия. Надо было бы ответить на этот взгляд той же чистотой и той же верностью. Не сумел Айдос. В ту минуту не сумел. Отвел глаза, сказал: — Здоровья тебе, сынок. Пусть отец твой войдет в рай. Потом тронул коня и погнал его к аулу. Погнал, чтобы поскорее отделиться от Доспана, проложить между ним и собой длинную версту. Летел конь, вытягивались версты, и мысль о верности пастуха должна была покинуть Айдоса. А не покинула. И когда долгая верста вытянулась и пастух оказался далеко от бия, так далеко, что и видно его уже не стало, и думать о нем было ни к чему, Айдос вдруг придержал коня. Придержал и стал ждать своего помощника, ехавшего сзади. — Али, — сказал бий, едва кони поравнялись, — приведи вечером этого пастуха ко мне. |
||
|