"Уильям Сомерсет Моэм. Белье мистера Харрингтона" - читать интересную книгу автора

смешанного общества, и "М" (только для мужчин), если предназначались лишь
для грубого мужского слуха. Он специализировался на тех особого рода
анекдотах, которые состоят из длиннейшего описания вполне серьезного
происшествия с нагромождением всяческих подробностей, в конце концов
завершающегося комичным финалом. Он не избавлял вас ни от единой детали, и
Эшенден, давным-давно предугадав финал, судорожно сжимал кулаки и сдвигал
брови, чтобы не выдать своего нетерпения, а потом заставлял упрямые губы
раздвинуться и испускал угрюмый неубедительный смешок. Если кто-нибудь
входил в купе в процессе повествования, мистер Харрингтон приветствовал его
с большой сердечностью:
- Входите же, входите и садитесь. Я рассказываю моему другу одну
историю. Обязательно послушайте. Ничего смешнее вы еще не слышали.
И он принимался рассказывать с самого начала слово в слово, не изменяя
ни единого удачного эпитета, пока не достигал юмористического финала.
Эшенден как-то предложил выяснить, не отыщутся ли в поезде два любителя
бриджа, чтобы можно было коротать время за картами, но мистер Харрингтон
сказал, что он карт в руки не берет, а когда Эшенден от отчаяния попробовал
разложить пасьянс, сделал кислую мину.
- Не понимаю, как культурный человек может транжирить время на карты,
а из всех бессмысленных развлечений, какие мне доводилось видеть, пасьянсы,
по-моему, самое бессмысленное. Они убивают беседу. Человек - общественное
животное, и он упражняет самую возвышенную часть своей натуры, когда
принимает участие в общении с другими.
- В том, чтобы транжирить время, есть свое изящество,-- сказал
Эшенден.-- Транжирить деньги способен любой дурак, но транжиря время, вы
транжирите то, что бесценно. К тому же,-- добавил он с горечью,--
разговаривать это не мешает.
- Как я могу разговаривать, когда мое внимание отвлечено тем,
откроется ли у вас черная семерка, чтобы положить ее на красную восьмерку?
Беседа требует всей силы интеллекта, и если вы изучили это высокое
искусство, то имеете право ждать от собеседника, что он будет слушать вас со
всем вниманием, на какое способен.
Он сказал это не оскорбленно, но с мягким добродушием человека, чье
терпение подвергается тяжким испытаниям. Он просто констатировал факт, а как
к этому отнесется Эшенден - его дело. Художник требовал, чтобы его
творчество принимали со всей серьезностью.
Мистер Харрингтон был прилежным читателем. Он читал с карандашом в
руке, подчеркивал места, заслужившие его внимание, и своим аккуратным
почерком комментировал на полях прочитанное. Он любил делать это и вслух, а
потому, когда Эшенден, тоже пытавшийся читать, внезапно ощущал, что мистер
Харрингтон с книгой в одной руке и с карандашом в другой уставился на него
большими белесыми глазами, сердце у него болезненно екало. Он не осмеливался
поднять головы, не осмеливался даже перевернуть страницу, ибо знал, что
мистер Харрингтон сочтет это достаточным предлогом, чтобы пуститься в
рассуждения. Он отчаянно вперял взгляд в одно какое-то слово, точно курица,
чей клюв прижат к меловой черте, и осмеливался перевести дух, только
обнаружив, что мистер Харрингтон отказался от своего намерения и уже опять
читает. В те дни он штудировал историю американской конституции в двух
томах, а для развлечения погружался в пухлый сборник, якобы содержавший все
самые знаменитые речи, когда-либо произнесенные в мире. Ибо мистер