"Уильям Сомерсет Моэм. Вкусивший нирваны" - читать интересную книгу автора

комнатушки и крохотную кухоньку, к которой примыкал дровяной навес. Спальня
была обставлена как монашеская келья, но гостиная, приятно пахнувшая
табаком, выглядела уютной - два покойные кресла, которые он привез из
Англии, внушительное бюро с полукруглой крышкой, небольшое пианино и битком
набитые книжные полки. На стенах в рамках висели гравюры с картин Д. Ф.
Уоттса и лорда Лейтона. Уилсон объяснил, что дом принадлежит владельцу
виноградника, который живет в другом доме выше по склону, и его жена
приходит каждый день убирать и готовить. Он нашел эту хижину еще в свой
первый приезд на Капри, а когда вернулся, снял ее и с тех пор живет здесь.
Увидев, что пианино открыто и на пюпитре стоят ноты, я попросил его сыграть
что-нибудь.
- Я ведь только бренчу, но музыку люблю и получаю от этого большое
удовольствие.
Он сел за пианино и сыграл одну из частей бетховенской сонаты. Играл он
не слишком хорошо. Я посмотрел его ноты - Шуман и Шуберт, Бетховен, Бах и
Шопен. На столе, за которым он ел, лежала пухлая колода карт.
Я спросил, раскладывает ли он пасьянсы.
- Постоянно.
Благодаря этому визиту и тому, что я слышал от других людей, у меня
сложилась, мне кажется, достаточно верная картина жизни, которую он вел
пятнадцать лет. Она, бесспорно, была очень тихой. Он купался, много гулял, и
как будто по-прежнему свежо воспринимал красоту острова, который узнал так
близко. Играл на пианино, раскладывал пасьянсы, читал. Когда его приглашали
в гости, он приходил и был хотя и скучноватым, но приятным собеседником.
Если его забывали пригласить, он не оскорблялся. Люди ему нравились, но
как-то отвлеченно, что мешало дружескому сближению. Он жил экономно, но с
комфортом. И никому не был ничего должен, даже мелочи. Мне представляется,
что плоть никогда особой роли в его жизни не играла, и если в первые годы у
него время от времени завязывался мимолетный роман с какой-нибудь туристкой,
поддавшейся романтической атмосфере, его чувства, я убежден, все время
оставались под контролем. По-моему, он твердо решил оградить независимость
своего духа от любых посягательств. Единственной его страстью была красота
природы, и он искал радости в самом простом и естественном, в том, что жизнь
предлагает всем. Возможно, вы скажете, что он вел весьма эгоистичное
существование. Да, так. От него никому не было пользы, но, с другой стороны,
он никому не приносил и вреда. Его занимало только собственное счастье, и,
казалось, он его обрел. Мало людей знает, где искать счастья, но еще меньше
находят его. Не берусь судить, был ли он глуп или мудр. Но, во всяком
случае, он знал, чего хочет. Меня в нем удивляла его заурядность. Я бы тут
же забыл о нем, когда бы не знал, что в некий день через десять лет, если
только случайная болезнь не оборвет его жизни раньше, он должен будет
сознательно проститься с миром, который так любит. И, может быть, именно
мысль об этом, все время таившаяся в уголке его сознания, и объясняет тот
особый жар, с каким он наслаждался каждым мгновением каждого дня.
Было бы нечестно по отношению к нему, если бы я не упомянул, что у него
вовсе не было привычки рассказывать о себе. По-моему, он доверился только
одному человеку - моему другу, у которого я гостил. И мне он рассказал свою
историю, я уверен, только потому, что подозревал, что я ее уже знаю, а к
тому же выпил в тот вечер много вина.
Время моего визита подошло к концу, и я уехал с острова. Год спустя