"Франсуа Мориак. Подросток былых времен (Роман)" - читать интересную книгу автора

основания презирать: никаким спортом я не занимаюсь, сил у меня не больше,
чем у цыпленка. Я краснею, когда они говорят о девицах, а когда они
показывают друг другу фотографии, я отворачиваюсь. Однако иные из них
относятся ко мне дружески, и больше чем дружески.
Они знают, что они станут делать, у них есть свое место в жизни. А я? Я
даже не знаю, какой я. Я отлично знаю, что все проповеди господина
настоятеля и все, во что верит моя мать, не вяжется с тем, что существует
в действительности. Я знаю, что они и понятия не имеют о праведности. Мне
ненавистна их религия. И все-таки я не могу обойтись без бога. Вот это, в
сущности, и отличает меня oi всех прочих, а совсем не то, что изображаю из
себя собаку и рыскаю в кустах, вместо того чтобы охотиться с Лораном,
Прюданом и Симоном Дюбером, и даже не умею обращаться с охотничьим ружьем.
Все, что рассказывает господин настоятель, и то, как он это рассказывает,
кажется мне полным идиотством, и, однако, я верю, что все это истина,
решаюсь написать для самого себя: я знаю, что это истина.
Словно слепой поводырь ведет меня к непреложной истине каким-то нелепым
путем, бормоча свою латынь и заставляет бормотать ее все редеющие толпы
верующих, а точнее, просто жалкое стадо, которое будет пастись всюду, куда
его ни пригонят... Но что с того! Свет, в котором они идут, - я его вижу,
вернее, cвет этот уже во мне. Они могут болтать все, что им угодно: ведь
они и есть те невежды и идиоты, против которых ополчается мой друг Донзак,
примкнувший к "модернистам" [Модернизм - течение в католицизме, пытающееся
привести религиозные доктрины в соответствие с требованиями современной
философии.]. И все-таки то, во что они верят, - истина. Вот, на мой
взгляд, к чему сводится история церкви.
Зайца они затравили у самых полей Жуано. Возвращение было мучительным:
семь километров по этой мрачной, но милой моему сердцу дороге, между двух
стен вековых сосен. "Все гут принадлежит мадам, все, насколько хватает
глаз!" - то и дело объявлял Дюбер со своей нелепой мужицкой гордостью...
Ужасно даже писать об этом. Я заранее знал, что всю дорогу Симон будет
шагать рядом со мной, не открывая рта. А Лоран сам вдруг превратился в
ребенка. Он играл, подбрасывая ногой сосновую шишку: если доведет ее до
дома, значит, выиграл.
С Симоном мы не разговариваем ни о чем. Наверное, кюре сетовал при нем
на мое "дурное направление ума", и Симон восхищается тем, что в семнадцать
лет я способен внушать тревогу этому ограниченному человеку, под чьим
присмотром он будет находиться все время - ведь он семинарист, приехавший
на каникулы.
Сейчас я исповедуюсь перед богом в своем обмане: все, что делает меня
опасным в глазах настоятеля и, возможно, вызывает восхищение Симона, не
более как смутные отголоски речей моего друга Андре Донзака, все уши мне
прожужжавшего премудростями, взятыми из "Анналов христианской философии".
Он превозносит издателя этого журнала, некоего отца Лабертоньера, члена
конгрегации ораторианцев, одно имя которого повергает нашего настоятеля в
ужас. "Это "модернист", таких еретиков на костре сжигали", - твердит он. Я
презираю его за этот жестокий и тупой образ: костер! О, они всегда готовы
сжечь того, кто верит с открытыми глазами.
Тем не менее я обманщик, я бью их наповал зажигательными речами Андре,
выдавая их за свои собственные, и делаю вид, будто знаю то, что неизвестно
им, хотя сам я такой же невежда, как они... Нет, я клевещу на себя. Как