"Франсуа Мориак. Подросток былых времен (Роман)" - читать интересную книгу автора

им внушить ежедневные встречи двенадцатилетнего семинариста с
экстравагантной особой, женой мэра-франкмасона. Правда, в те времена мэра
по целым дням не бывало дома, он был поглощен своим заводом и делами
муниципалитета. Кроме того, как я узнал позднее, у него были две связи:
одна в Бордо и другая в Базасе.
Разумеется, госпожа Дюпор, рассорившаяся с богом после смерти Терезы, в
церковь не ходила, но Симон уверял настоятеля, что она никогда не
заговаривала с ним о религии. Она и в самом деле ни о чем с ним не
говорила, она только смотрела, как он читает. "Первое время мне было не по
себе: она так и ела меня глазами. А теперь я не обращаю внимания..." -
уверял Симон. Он даже не терял аппетита, когда она приносила ему
"полдник", как называл он легкую закуску - чашку какао и хлеб с маслом, -
и не сводила с него глаз, пока он ел.
В октябре, когда мы все возвращались в Бордо, Симон брал с собой в
семинарию заработанные им деньги на карманные расходы. Ни господину
настоятелю, ни маме и в голову не приходило, что ему следовало бы от них
отказаться. Мен поражало еще в детстве, что деньги для этих христиан были
высшим благом, которое не отвергают, которым не жертвуют, разве лишь по
особому обету, как францисканцы или трапписты.
Лет с двенадцати в голове у меня стала созревать некая смутна мысль,
которую за прошлый и этот год помог мне окончательно осознать Донзак, а
именно что, сами того не ведая, воспитавшие нас христиане во всем
поступают наперекор Евангелию, что каждую заповедь блаженства из Нагорной
проповеди они превратили в проклятие: они вовсе не кроткие, они не только
не праведники, но сама праведность им ненавистна.
Драма разразилась из-за сутаны, в которую обрядили Симона, едва ему
исполнилось пятнадцать лет. Каким отличием была для него эта сутана! Он
получил право на особое место на хорах и право надевать стихарь во время
службы. Если в местечке все по-прежнему говорили ему "ты", то посторонние,
несмотря на его детское лицо, называли его "господином аббатом". Но сутана
в доме мэра! Госпожа Дюпор надеялась, что Симон согласится обойтись без
этой сутаны два раза в неделю. Он отказался с таким видом, словно речь шла
о вечном спасении. Мари Дюбер, для которой эта сутана была свершением
мечты всей ее жизни - домик при церкви, где она хозяйничала бы на кухне и
в прачечной, - осмелилась одобрить отказ Симона.
И тут мама и господин настоятель заподозрили то. что я уже ясно видел,
хотя мне было всего четырнадцать лет: не маленький дружок Терезы нужен
теперь госпоже Дюпор, а тот Симон Дюбер, каким он стал. тот, кто внушал
мне такое отвращение, с этим его резким запахом, с его крестьянским
костяком и Лишними мизинцами. Мы убедились, что она не могла обойтись без
него, она мирилась с его отсутствием в течение учебного года, но, думаю, все
это время было для нее лишь предрождественским бдением, приуготовлением к
пришествию Симона... Впрочем, нет, теперь я вспоминаю, что и маме, и
настоятель ни о чем не догадывались. У них открылись глаза после того, как
Симон передал настоятелю слова госпожи Дюпор: она сказала, что не она, а ее
муж не выносит сутаны, она же, напротив, привыкла к ней и даже видит в том
некую выгоду-залог, что Симон всегда будет тук рядом, и его никто у нее
не отнимет...
- Никакая другая женщина? - спросил я.
- Да. конечно, - сказала мама.