"Владимир Максимов. Сага о носорогах " - читать интересную книгу автора

И вот, с год спустя, я снова на премьере его пьесы. На этот раз шел
спектакль "Урок французского языка для американских студентов". Одна за
другой чередуются не связанные, на первый взгляд, сценки и только где-то к
концу первой половины действа зритель начинает улавливать знакомые уже по
прежним ионесковским пьесам мотивы: "Носорогов", "Лысой певицы", "Лекции",
"Кресла", "Человека с чемоданом".
И мы постепенно осознаем, что это снова о том же: о гибели всего
человеческого в человеке, о распаде его корней и связей с окружающим миром,
об отрыве его от своего Творца, и, если уж договаривать до точки, о его
близком конце вообще. Для зрителя здесь знание языка более, чем необходимо,
ибо все в пьесе построено на виртуозной вязи диалога со смысловыми и
семантическими подтекстами, где каждое слово, междометие, пауза имеют
огромное, подчас решающее в понимании происходящего на сцене значение.
И все же к концу спектакля, несмотря на языковой барьер, еле-еле
преодолеваемый мной с любезной помощью французской спутницы, я вместе со
всеми проникаюсь очищающей беспощадностью автора, без обиняков бросающего
нам в лицо правду о нас самих.
Выходя из театра, я, словно рыба выброшенная на песок, жадно глотаю
ртом ночной воздух парижской осени: мир вокруг кажется пустым и бездомным,
как после очередного потопа, хотя я чувствую, это катарсис, за которым,
пусть едва еще только различимое, но что-то открывается.
Сам Эжен Ионеско говорит об этом так:

"Я думаю, что сейчас уже не достаточно сарказма, тяжелого
сарказма, от которого смех часто холодеет на губах. И я обязан становиться
все более и более патетическим. Мне повезло - или не повезло - и я никогда
не был на каторге, поэтому то, что я могу о ней сказать, будет менее
глубоко, менее исторично, чем у свидетелей каторги. Но это не значит, что я
не могу говорить о несчастьи других - наша история все больше и больше
становится ожиданием жалости и милосердия".

В своем творчестве, как, впрочем, и в жизни, Эжен Ионеско хирургически
жесток и нелицеприятен, но это его врачующий метод для того, чтобы призвать
нас к Мужеству и Сопротивлению.
И в этом его величие.

2

Профессор по совместительству или, так сказать, пушкинист-смежник.
Похож на резиновую копию самого себя. Резиновость эта как бы проступает в
нем изнутри: резиновая походка, резиновый взгляд, резиновые, всегда по
обстоятельствам, слова:
- Я диссидент по несчастью, меня не поняли, у меня нет претензий к
советской власти, мое сердце с угнетенными всех стран, моя лояльность
социализму общеизвестна...
Правда, свою лояльность социализму он подтверждает не деятельностью на
благо "угнетенных", а инсинуациями в эмигрантской среде и печатными доносами
на инакомыслящих. Видно, все еще надеется, что бывшие хозяева наконец-таки
поймут и оценят его верноподданническое сердце.