"Хорас Маккой. Лучше бы я остался дома" - читать интересную книгу автора

автограф. Я думал: "Ну подождите же, вы еще будете гоняться за мной, чтобы
получить мой автограф, и уже очень скоро". В тот миг мне ужасно недоставало
Моны, даже больше, чем весь этот день, потому что, когда я шел мимо
ресторана, полного кинозвезд, меня резанула мысль, что я тоже хочу стать
звездой, и яснее, чем когда-либо, я понял, насколько это безнадежно, раз я
остался один, раз она мне не поможет. "А в том, что я остался один, виновата
чертова воровка Дороти, - решил я. - Во всем виновата Дороти. Нужно было
хватать Мону, когда она вскочила с кресла, и поскорее уводить из зала суда.
По ее лицу я должен был понять, к чему все идет и чем все это закончится".
Мы с Моной отправились в суд поддержать Дороти морально. Она тоже
приехала в Голливуд, чтобы показать киношным козлам, на что способна, но
блистать талантами ей пришлось в супермаркете, откуда она систематически
уносила уйму продуктов. Мы знали, что чуда не произойдет, что на оправдание
нечего и надеяться, но рассчитывали, что судья влепит ей месяца три, ну,
максимум шесть. Но судья приговорил ее к трем годам лишения свободы в
женской тюрьме в Техачапи. Не успел он еще дочитать до конца приговор, как
Мона вскочила с кресла и принялась орать, что он подлый мерзавец, палач, и
что он порочит всю судебную систему в целом, и что, черт возьми, почему
тогда сразу не отправить Дороти на виселицу, чтобы избавиться от нее раз и
навсегда?!
Я был так поражен, что не знал, как поступить: я так и остался сидеть,
разинув рот. Судья велел задержать Мону и заявил, что арестует ее на
тридцать дней, если она не извинится. Ну а за то, что она ему ответила на
это, вместо тридцати дней Мона схлопотала шестьдесят. Когда заседание суда
закончилось, я пошел уговаривать судью отпустить Мону, но безрезультатно.
И вот теперь я остался один. И все это из-за Дороти; знай я, чем дело
кончится, никогда бы Моне не позволил идти на слушание. "Во всем виновата
Дороти", - твердил я про себя и в душе ругал ее самыми последними словами,
какие приходили в голову, самими гнусными из тех, что помнил со времен,
когда местные ребята кричали их белым женщинам, проходившим через наш
квартал на работу в бордели для негров. "Вот, Дороти, и ты такая", -
бормотал я, сворачивая с Вайн-стрит на Голливудский бульвар. Я был одинок,
как крик в пустыне, мне было ужасно плохо, так плохо мне было только, когда
Дикси Флайер убил моего пса, но из последних сил я пытался убедить себя, что
все равно мне лучше, чем ребятам, с которыми я рос в Джорджии: они женились,
наплодили детей, каждый день ходят на службу, раз в неделю получают
жалованье и делают все время одно и то же, и так будет всегда, до самой
могилы. Никогда у них не будет ни взлетов, ни падений, ни приключений,
никогда никто из них не станет знаменит. Они как цветы на пустыре: ненадолго
раскроются - и завянут, и обратятся в прах, и сгинут без следа, словно их
никогда и не было. "И все равно, - думал я, - все равно мне лучше, чем им".
Настроение у меня несколько улучшилось, хотя тоска и чувство одиночества
никак не отпускали.
"То, что сейчас испытываю я, - пришло мне в голову, - когда-то должны
были испытать и Купер, и Гэйбл, и множество других актеров, и если смогли
пережить они - переживу и я. Не будет же это тянуться бесконечно..."
Впереди, над Ньюберри, загоралась и гасла огромная неоновая реклама.
Она представляла собой контуры Соединенных Штатов, в углу рекламного щита
гасли и снова появлялись слова:
"Все пути ведут в Голливуд - отдохни и расслабься!".