"A.C.Макаренко. Домой хочу (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

аэродроме; хочет Семен побродить по музеям Москвы. Мы вообразили, что он
нуждается в нашей помощи. Но однажды он остановился против одной церкви на
Ордынке, посмотрел, помолчал и вдруг говорит:
- Шестнадцатый век, вторая половина.
Мы прямо в восторг пришли, хором потребовали объяснений, кричали,
просили, но добились только одного слова:
- Шатровая.
Показал рукой и пошел дальше.
Больше всего приставал к нему Виталий Горленко. Виталий теперь
авиаконструктор, до зарезу ему нужно было узнать мнение Семена насчет
прицельного аппарата для бомбометания.
На разные лады расспрашивал:
- А может, так удобнее? А если отсюда залезть? А с этой стороны
неудобно? А если такое приспособление?
Семен внимательно выслушал все его вопросы, потом молча достал карандаш
и бумагу, оглянулся, дернул Виталия за рукав и потащил его в самый дальний
угол. А ведь мы его друзья уже десять лет. С Виталием он, представьте
себе, разговаривал долго, доносились до нас отдельные непонятные слова:
"угол перемещения", "инерция будет мешать". Кончили они совещание, мы и
говорим:
- Что ж ты нам не доверяешь?
- Доверяю, - говорит.
- Так почему?
Подумал немного, улыбнулся даже, сказал:
- Доверяю, что из любопытства спрашивать не будете.
Видите, какая речь!
Однажды мы его поддразнили. Фашисты, говорим, теперь вооружаются, как
- ты на это смотришь? Настроят бомбардировщиков, плохо нам придется.
Тогда он целую речь сказал, первую, может быть, речь, какую мы от него
слышали.
- Настроить они могут... Только... люди какие. Можно послать сто
бомбардировщиков, - и ни одна бомба в цель не попадет. А рассеивание...
знаете какое? До десяти километров.
- Ну, так что? А у нас?
Семен неохотно хмыкнул, даже отвернулся, из скромности, конечно.
- Да говори!
- У нас... другое. Можно... двенадцать бомб посадить в одну точку.
Точность прицеливания - очень важное дело.
- И что?
- Ничего... ничего не останется.
Вот тут только мы начали догадываться, за что он получил орден. Мы
представили себе Семена в деле, на высоте семи или восьми километров в тот
момент, когда он прицеливается, когда он собирается спустить на врага
двенадцать, или сколько там, бомб. Мы представили себе его
добродушно-румяное лицо, его спокойно-уверенную точность, его прищуренный
глаз. Мы хорошо знали, что, уничтожив врага, он ничего не изменит в этом
лице, он не захочет и тогда сказать ни одного слова.
А может быть, он тогда и позволит себе сказать свое любимое "угу". Во
всяком случае, это будет хорошо сказано.
Семен прожил у нас только двенадцать дней. Получил какое-то письмо и