"Александр Мелихов. Любовь к отеческим гробам (Роман) " - читать интересную книгу автора

ссуженный ему в молчаливом предположении, что для последнего торжества он
его возвернет. От всех этих историй я одуревал, словно от исповедей
пациентов в сумасшедшем доме: да не снится ли мне это?! А
Бабушка Феня с полной простотой припоминала, как еще "у Ворши" один
отцовский друг попросил поносить пальто, а потом объявил, что никаких
"польт" в глаза не видел. А что на вешалке, это крестный привез из
Бердянска.
Хотя для самой Бабушки Фени было немыслимо даже мысленно покуситься на
чужую собственность, повествовала она как о деле самом обыкновенном: Катькин
отец потащил свое пальто с вешалки, друг кинулся не давать, отец, отступив
от всегдашнего принципа
"Я тебе лучше свое отдам, только бы не ругаться", развернулся да как
хрястнет... Эта дикость и впрямь не так уж и выпирала из того месива,
которым мне представлялись отношения в Катькиной родне. Во время войны народ
исхитрился вместо брусков для правки кос использовать застывшую сосновую
смолу, перемешанную с песком, и Бабушка Феня однажды случайно увидела в
окно, как отцовская сестра закидывает "ееный" суррогатный брусок под
крыльцо - чтобы потом отдать любимому племяшу. Абсолютно, повторяю,
неспособная на что-либо в этом роде, Бабушка Феня, однако, не видела и
ничего странного в том, что нелюбимого родственника можно обокрасть в пользу
любимого.
Когда речь заходила о лишней пуговице, их испепеляющая зависть не знала
ни братьев, ни сестер. В этом мире десятилетиями перемывались клокочущим
ядом такие наследственные ценности, как пуд лука, "кубел" сала... Взял три
шпалы, пообещав вернуть брусом, а вернул опять-таки шпалами - на подобные
темы могли часами переругиваться и мои заозерские соседи. И каким чудом эта
окружающая среда могла произвести на свет Бабушку Феню, превыше всего на
свете ставившую мир и согласие... При том, что она с чрезвычайнейшим
вниманием относилась к мельчайшим достоинствам и лука, и сала, и дров, она
вовсе не была юродивой. И уж тем более не имела она и призрака гордыни,
которая позволяет утешаться собственной безупречностью, - она вся была
направлена вовне. Но сколько бы мерзостей она ни наблюдала в этой
единственной для нее реальности, ей ни разу не пришло в голову признать их
нормой: в мире идеалов она оставалась столь же твердой, сколь мягкой она
была в мире реалий. Она и в семьдесят ахала так же сокрушенно, как в
шестнадцать, по поводу того, что наш солидный непьющий сосед (непьющими
здесь становились только от скупердяйства да презрения к окружающим) в своем
заборе каждую
"досточку" подгонит (краденную на станции), а на задах общего сортира,
вычерпав сколь надо удобрений, доски уложил обратно так, что в выгребную яму
только чудом не ухнул соседский малолетка. Бабушка Феня оставалась
добродетельной исключительно из любви к добродетели - никакой пользы от нее
она не ждала.
"Видите, что с нами люди делають?" - горестно вопрошала она, изредка
задумываясь, какие выгоды ее семейству принесли честность и щедрость. Но в
патетическую минуту - при виде очередного свинства - она могла вновь
страстно провозгласить:
"Надо жить, чтоб тебе люди не проклинали!" "Люди" - в ее устах это было
суровое слово, обычно она называла их "людюшки".
Временами меня утомляло ее непреходящее умиление по всем поводам. Брат