"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

обматерить или врезать по роже. И вдруг я почувствовал небывалое облегчение:
ба, есть же на свете и такое - не вступать в дискуссию, а без околичностей
бить по зубам. Мне столько лет - или веков? - представлялось верхом низости
на аргумент отвечать не аргументом, а пафосом, хохотом, зуботычиной, что
меня уже сторонятся. А вот, оказывается, что испытывают мои близкие, когда
меня нет рядом, - счастье, что можно наконец развернуться от всего сердца...
Но момент был упущен - тут надо сразу отвечать вопросом на вопрос: "Это
что за вонючка? Ты на кого пасть разеваешь, сморчок?" Едва не ерзая от
нетерпения, я бросал на обидчика умильные взоры, выпрашивая ну хоть
какую-нибудь зацепку.
На угол ко мне подсела и принялась меня магнетизировать черно-белая
среди всеобщего побагровения женщина-вамп - прежде эта изысканная птица
водилась лишь на филфаке.
Возник Коноплянников:
- Он, как всегда, с женщинами!
Я подхватил его тон, мы опрокинули по одной, по другой, закусили
невиданной прежде копченой курицей, замаслились, отыскалась еще
тройка-пятерка наших - тоже теперь из местной элиты, все были счастливы
через меня прикоснуться к невозвратному, а женщины
(такие тетки...) так вообще без затей бросались мне на шею: посыпались
анекдоты пополам с упоительными леммами, зазвучали волшебные имена старого
матмеха. Я снова блистал, то есть умничал и нагличал, - зачем и пить, если
не врать и не наглеть: ум без вранья и бесстыдства справедливо именуется
занудством.
Моего бесстыдства достало даже на задушевность! Мне и правда было жаль,
что они начали любить меня только тогда, когда это мне было уже не нужно.
Недоумевающая и оттого почти трогательная вамп тщетно пыталась понять,
кто я такой. Я в свою очередь бросал влюбленные взгляды на Байрона: "Ну
скажи хоть что-нибудь, открой ротик!" Я нетерпеливо прикидывал, в каком он
весе - влепится он в стену или осядет на месте: моей правой когда-то
рукоплескал весь закрытый стадион "Трудовые резервы".
Она-то, правая, и помешала мне выйти на первый разряд. С моей реакцией
и скоростью я должен был ставить на верткость, но я предпочел пользе позу и
принялся лепить из себя файтера, неповоротливого, но бьющего наповал.
Любители бокса наверняка помнят ослепительный взлет Черноуса: за год камээс,
еще через год - мастер, призер Союза, еще через год в ДК "Горняк" два
сломанных носа и перо под ребро, - а после больницы это был уже не тот
Черноус. Однако до пера он успел провести сорок шесть боев, из которых сорок
пять закончил нокаутом. И единственный бой, нарушивший эту традицию, Черноус
провел со мной. Он валтузил меня, как тренировочный мешок, но я, почти уже
ничего не соображая, среди черных молний и желтых вспышек иногда выхватывал
его бешено-собранную безбровую физиономию и бухал, ровно три раза посадив
его на задницу. И аплодировали мне, а не ему. И судья не хотел прервать
избиение за явным преимуществом возносящейся звезды: бой прервали, только
когда кровь из моей рассеченной брови при ударах стала разлетаться веером.
Если бы жизнь оставалась игрой, я бы до сих пор не знал страха.
Но реальность не стоила риска. Нет, не то - она требовала результата,
пользы, а не позы. И, следовательно, честности, а не куража.
Внезапно честность вновь обрушилась мне на плечи: я снова был не в
силах ни обнять, ни отбрить, ни ударить. А кому я такой нужен!