"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

если она спит с открытым ртом. И даже явственно похрапывает. Я испытываю
лишь мучительную нежность к ее заезженности и беспомощности.
Особенно к ночной разгоряченности ее тела - к тому, что помимо ее воли
и сознания в ней не унимаются какие-то химические процессы... А вот в те
хваленые дни любви я испытывал лишь раздражение, что она своей низкой
физиологией мешает мне ее любить - мастурбировать ею.
Когда Юля меня бросила, я злобно твердил себе: да у меня таких... В ДК
"Горняк" прибавляли: раком до Москвы не переставить. Но, к тревожному
изумлению моему, я встретил настороженность там, где был уверен в полной
готовности. Чем я их вспугивал - целеустремленностью, скрытой
затравленностью, стиснутыми челюстями? Или просто одно дело лупить по стае
из дробовика и другое - сбить пулей заранее выбранную уточку. Я стал
сторониться женщин, опасаясь тронуться еще и на том, что недоделки вроде
меня вообще не способны вызывать ничего, кроме...
Проснуться от невыносимой душевной боли, словно от рези в мочевом
пузыре, и похолодеть от ужаса, что придется вбыходить с этой болью целый
нескончаемый день... Все вымахивает в символ: обронил двушку - даже на это
не годишься, ушел трамвай из-под носа - таким всегда не везет, небрежно
ответила дочь - даже дома меня не уважают. О смерти думается с такой
проникновенной нежностью, какой ты никогда не испытывал ни к женщине, ни к
ребенку. Останавливает не страх - его ты чувствовать уже не в силах, не
помыслы о близких - они, ты убежден, будут только рады от тебя избавиться, -
останавливает обида: никак не смириться, что так вот все и в самом деле
кончится. И все же чуточку отпускает, когда снова и снова примериваешься к
отполированным рельсам в метро... (Сегодня-то мне и самоубийство противно,
как любая мастурбация.)
Я пытался подкалываться ополосками утраченного кайфа. После работы,
безмерно ненужной, но спасительной, ибо уклониться от нее было невозможно, я
забредал в Публичку, где мы с Юлей когда-то проводили наши медовые часы,
пока на ней от каждого столкновения со знакомыми не начала вспыхивать шапка.
Многоярусные стены старинных книг, деревянная галерея, придающая
зальчику отдаленное сходство (галера?) с каравеллой - вот-вот услышишь удары
волн о дубовый корпус, увидишь росчерки летающих рыб за окном... Это,
собственно, и есть рай - библиотека и одновременно каравелла для странствий
по двум океанам сразу.
Блуждая глазами по странице, я то отвожу взгляд на бронзовую в фонарях
величественную Катьку за окном, то внезапно, будто сачком, пытаюсь накрыть в
проходе спрессованную моей надрывающейся мечтой Юлю, поправленную зимней
формой одежды, заранее лучащуюся...
Когда эта доза перестает цеплять, забираю свою откатившуюся к соседке
голубую ручку и ухожу, напрягая все силы, чтобы отрывать подошвы от
исшарканной ковровой дорожки. В гардеробе обнаруживается, что в моем
портфеле уже есть голубая ручка, - ладно, соседка не обеднеет. В
незапамятные времена у этого же барьера я обратил Юлино внимание на
оставленную кем-то на подзеркальнике коротенькую - как раз для рубашки -
шариковую ручку. Возвращаясь часов через пять, я увидел ручку на прежнем
месте. "Не бери, не бери!.." - фанатично зашептала Юля, прочтя мои несложные
мыслишки. Я протянул руку - ясно же, что ручка забыта безвозвратно, - и
вдруг ее смазанные губки задрожали, всегда словно бы смеющиеся глазки
наполнились слезами...