"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

всего труднее разглядеть Катьку - слишком уж реалистически непрозрачен ее
сегодняшний облик. Чем она там, в летейской толще, сейчас поглощена:
протирает для нас палитру соусов на столовском пластике или ее девичья
гордость еще удерживает в узде ее страсть опекать и наводить порядок?
Нет, если все столы были засвинячены, Катька непременно отправлялась на
розыски тряпки, почему-то вечно марлевой. Вот
Томка Воронина - та с полной непосредственностью гоняла других.
"Тома, принеси мне, пожалуйста, чаю", - вдруг с самым невинным видом
попросил Славка, и мы с Катькой покатились со смеху. А
Томка обалдело застыла с полуоткрытым ртом - еще курносая пампушка, а
не холеная молодая баба с нагло задранными ноздрями: мы еще только дружим,
любовь еще не вступила в свои права, чтобы всех щедро окатить грязью и
заставить возненавидеть друг друга.
Когда Катька пользуется очередной оказией уведомить меня, что в былые
времена я ее любил, а теперь не люблю, я с холодным бешенством приказываю
себе: спокойно, это нормально. Точнее, непоправимо. Что из того, что я,
проходя по коридору, с нежностью трогаю за рукав ее пальто, что я любуюсь ее
движениями, детской серьезностью (из-за Катьки я теперь люблю наблюдать за
животными), с которой она гладит белье, стряпает, умывается, с особой
тщательностью растирая уши (в восьмилетнем возрасте ей разъяснили, что это
способствует бодрости), углубляется в книгу с внезапно увеличившимися из-за
непривычных очков глазами; что из того, что у меня каждый раз сжимается
сердце, когда мой не желающий смотреть правде в глаза взгляд снова и снова
находит на прежнем месте все эти сеточки и веерочки морщинок; что из того,
что я серьезно стараюсь сделать ее жизнь хоть чуточку более сносной; что из
того, что когда она беспрерывно отжимает воспаленный нос или ходит
изжелта-бледная от сердечной недостаточности, я испытываю сострадание и
тревогу, а не раздражение, как в былые времена, когда я ее "любил", - что из
того! Если она не в силах забыть тех лет, когда я торчал на
Юле, значит, надо с этим жить.
Спасибо еще, она способна забываться - в болтовне (оставшись вдвоем, мы
и сегодня, как в пресловутые былые времена, готовы проболтать царствие
небесное), в постели (хотя, к неудовольствию моему, она по-прежнему не любит
это обсуждать). А я - в отличие от былых времен - сегодня, наверно, уже и не
мог бы спать с другой женщиной: я не вынес бы фальши ласк и поцелуев,
которые из средств сексуального самостимулирования теперь превратились для
меня в знаки - нежности и... дружбы, что ли? Если сегодня мне случается
заглядеться на девушек, я почти всегда заглядываюсь на дурнушек - их
доверчивая женственность, мечта о крупице любви и готовность платить за нее
в стократном размере не прикрыта надменностью красоты или глянцем
смазливости, а потому особенно трогательна и... Да, прекрасна. Пожалуй, с
кем-то из них я все же мог бы совершить дружеский акт.
Приятна все-таки эта восстановившаяся сытая снисходительность
полноценного самца, спрос на которого существенно превышает предложение.
Нулевое, собственно: мне не хочется никого, кроме
Катьки. И врать не надо, и... Я с отечески-блудливой улыбкой заранее
устраиваюсь поудобнее, когда она забирается под одеяло, каждый раз, чтобы
оно расправилось, помолотив его розовыми после ванны согнутыми ногами, вот
уж лет тридцать не подозревая, какое зрелище этим открывает опытному глазу.
Но если ей случится уснуть раньше меня, я стараюсь не разбудить ее. Даже