"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

Зеленец, дай бог вам этого не видеть, - это детеныш нерпы, которого,
чтобы не портить шкурку, забивают дубьем. Покуда мать пытается накрыть его
своим телом. Даже в те годы, когда я ставил лихость выше жизни, я не смог на
это смотреть, предпочтя сделаться всеобщим посмешищем. Но сердцу-то -
воображению - не прикажешь: не снег, напитавшийся кровью, - глаза, глаза
стоят перед глазами...
Я еще раз окинул взглядом ее налитые кровью щеки, растянутые губы,
короткую шею и понял, что никакая это не матрешка, а жаба. Вернее, помесь
жабы с пиявкой. Покрытая присосками вместо бородавок. И к скольким же
источникам земных соков она уже прилаживалась своими алчными пятачками!..
Париж, Брюссель, Амстердам, Рим, Неаполь,
Мадрид, Барселона - все это были не волшебные звуки, а аппетитные лужи,
бутики, склады, харчевни, массажные кабинеты. Весь земной шар превращался в
сферу услуг, природа была не храмом, а сырьевым придатком к ее бизнесу...
Но она зачем-то все-таки хотела знать мое имя и зачем-то желала
сообщить мне свое, - тоже, стало быть, стремилась оставить по себе какой-то
отпечаток?.. Стало быть, и она все-таки человек?..
Итак, она звалась Татьяной... И какие-то дочка с сыном, несомненно,
называли ее мамой. Но даже о них она рассказывала в параметрах стоимостей -
во что они ей обходятся. Не только прокормом и иномарками - она намеревалась
присосаться и к образованию. Для детей. Пребывая в полной уверенности, что
знания - такие же вещества, как и все прочие, которые можно купить и ввести
при помощи некоего специального клистира. И, само собой, импортные клистиры
лучше отечественных: сына она уже отправила в Англию путем
Розенкранца и Гильденстерна, дочь пока еще готовилась к отплытию в
/частной/ школе, в которой каждое впрыскивание алгебры или географии
обходится в месячное жалованье университетского профессора.
Это было до такой степени наивно, что приходилось признать: да, эта
жаба тоже живет грезами. И все же воображаемые миры такой степени оскудения
я, воля ваша, уже не могу признать человеческими.
Боже, и с этим существом я буду заперт на целые... да я же просто
сдохну, задохнусь!.. Но... Но что за бред?.. Заплывшие серо-бурые глазки
наполняются сияющей влагой, и вот уже хрустальные слезинки бегут по этим
тугим нарумяненным щекам... Она попросила подбросить ее на окраину -
взглянуть на барак, в котором прошло ее детство. А там ничегошеньки нет -
один фундамент. Нашла вот только старое коромысло...
Когда Командорский застиг меня в объятиях своей супруги - даже в ту
минуту я не испытал такого испепеляющего стыда. А когда я наконец решился
поднять на нее глаза, эта царевна-лягушка уже успела сбросить свою
мерзостную пупырчатую кожицу - передо мной сидела простодушная девчонка из
рабочего поселка, да, та самая похожая на веселого лягушонка соседская
Танька, которая в пропахшем кобылой тарантасе когда-то продышала мне в ухо:
"Давай е...ся!" И я, кажется, наконец-то смогу вернуть неуплаченный долг...
Но - это всегда страшно осложняло мои отношения с женщинами: я не могу
выплатить ни полушки, не подзарядившись поэзией, - разве что в самые
гиперсексуальные годы, да и то лишь в пьяном кураже (коий, впрочем, и сам
служит суррогатом поэтичности). А уж в мои нынешние более чем зрелые годы...
Объевшись всем, о чем когда-то грезилось...
Однако в наскипидаренном воздухе явно потрескивало поэтическое
электричество: сквозь ее растрепавшиеся, крашенные самолучшим аглицким