"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

словно боясь сбиться: "Врачи сразу начинают давать таблетки, а надо быть
поближе к природе, подпитываться космической энергией, главная сила в
травах, через них мы заряжаемся солнечной энергией, но самое главное -
голодание, на девятый день начинают распадаться раковые клетки, на сороковой
день выходят шлаки..."
Шлаки - продукт мыслительной деятельности, несомненно, кочегаров,
принесших в размышления о природе человека свой арсенал аналогий вслед
зоологам, для которых человек - стадное животное, и кибернетикам,
усматривающим в человеке не более чем компьютер. Для меня же в человеке
главное не теплокровие, не стадность и не расчетливость, а умение жить
выдумками. И погибать, когда они развеиваются.
В соседстве с людьми, для которых я пустое место, я съеживаюсь,
забиваюсь под плинтус, не смею шелохнуться, чтобы ненароком - кто бы он ни
был - не разбудить соседа, но не смею и выбраться в коридор, потому что там
я могу попасться на глаза дежурной медсестре. В коммерческом отделении
персонал на нас не кричит, но обращается все равно без имени без звания, по
голой функции: /больной/. Каждый их невидящий взгляд, экономный жест,
безличная интонация неумолимо вбивают мне в душу: ты никто, ты никто, ты
никто, ты никто...
А я могу переносить жизнь, только когда чувствую себя /кем-то/.
ТУКК! Уж, казалось бы, слышано-переслышано, и все-таки стук затылка о
бетон, хоть и обтянутый линолеумом, каждый раз заставляет вздрогнуть и
съежиться. Но, на мое счастье, заодно съеживается и настывшая в моей груди
вечная мерзлота: мною овладевает единственная из грез, дарующая бесстрашие
перед жизнью, - мобилизующая греза служения, а не обессиливающая греза
самообслуживания. Едва успев зачерпнуть кончиком ступни отставший тапок,
пошатываясь со сна, хорошенько приложившись коленом о кровать, спешу в
мертвый коридор, залитый мертвым /дневным/ светом. О свинцовый линолеум,
силясь подняться, колотится седым тюремным затылком профессор Пестовский,
скрупулезнейший исследователь кларизма. Распахнувшийся халат, алый, с
позументами, до оторопи барственный в этом царстве кафеля и линолеума,
открывает его непрезентабельную наготу. Он простирает ко мне действующую
руку и перекошенно бормочет: дыр-бул-щил убещур скум вы со бу
шар-шор-шур-шир, згара-амба, згара-амба, згара-амба...
Ухватив под ускользающие бессильные подмышки, пытаюсь его поднять, но
удается только усадить. Появляется заспанная медсестра, вся в белом. Я всеми
силами и средствами сигнализирую ей, что я что-то значу, поскольку занимаюсь
важным делом, ее же собственным делом, но она по-прежнему не желает меня
замечать, словно это пустота, прихрамывая, влачит вместе с нею /больного/ в
самовольно покинутую палату. Чего вам не лежится, металлическим голосом
отчитывает она знатока Кузмина и Гумилева, и я понимаю, что мне ничто не
поможет.
Даже если бы она устало улыбнулась и сердечно поблагодарила: спасибо,
вы мне так помогли, - этой инъекции все равно достало бы минуты на полторы,
не больше.
Нет, по-настоящему меня могло бы укрепить лишь какое-нибудь призрачное
сходство хоть с кем-то из красивых бессмертных образцов!
Но все бессмертные сказки давным-давно испарились и развеялись в
безжалостном космосе, а потому вечная мерзлота в моей груди и не думает
отмякать, хотя я прекрасно понимаю, что лежу на собственном просторном