"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

диване в собственном просторном кабинете под свежей и еще вчера отглаженной
простыней. Больница, к счастью, - пока что всего лишь мой вечный кошмар.
Всего лишь... Для меня вообразить что-то более мучительно, чем испытать в
реальности. Ибо даже самую чудовищную реальность всегда можно истолковать
как ужасное исключение, а вот воображение очень умело дает мне понять, что
не просто фантазирует, но /вскрывает суть вещей/.
Иллюзия собственной красоты и значительности - вот из-за какой
драгоценности от начала времен истребляют друг друга люди! Но испарить и
развеять эту спасительную химеру друг в друге они сумели только корыстью,
всеми силами внушая каждому встречному: ты никто, ты интересен мне ровно до
той минуты, пока я тебя имею. Но - утилитарный акт ведь не может длиться
вечно, а нам подавай именно вечность, на меньшее мы не согласны!..
Стремление оставить бессмертный след в чужих душах, след, передающийся
все дальше и дальше, - думаете, об этом мечтают одни только возвышенные
романтики? Ошибаетесь: когда какой-нибудь восьмиугольный болван,
какая-нибудь круглая дуреха, тумба, захлебываясь, спешат поведать случайным
попутчикам, до чего они любят подогретое пиво или тушеную морковку, но
только такую, которая как следует /протомилась,/ - чего, вы думаете, они
добиваются? Они стремятся оставить по себе хоть какой-нибудь отпечаток!
Неотвратимо погружаясь в реку забвения, они из последних сил взывают:
запомните, моя фамилия Добчинский... нет, Бобчинская!.. я люблю подогретое
пиво!.. Нет, не слушайте его, я люблю тушеную морковку, тушеную морковку,
туше...
Буль-буль-буль.
Я столько лет выдавливал из себя раба, что незаметно по капле выдавил
всю кровь. Я столько лет добивался независимости от денег, власти, тушеной
морковки, столько лет служил образу гордого скитальца, что не соединил свою
судьбу ни с единым из человеческих муравейничков, кои одни только и могут
поддерживать жалчайший и все же единственный суррогат бессмертия -
преемственность грез.
Не мимолетному презирать долговечное - потому-то мне так невыносимо
страшно выбраться из-под нагретой простыни и по коридору прошаркать в
сортир. Не чувствуя себя хоть чуточку бессмертным или, что, может быть, то
же самое, хотя бы красивым, я не решаюсь даже оглядеть собственный кабинет в
немеркнущих зарницах мегаполиса. Ведь никто из нас не красив сам по себе,
красивыми нас делают лишь чьи-то выдумки.
Но никаким всенародным сказкам до меня, равно как и мне до них, нет ни
малейшего дела, а я не из тех самоупоенных глухарей, что умеют воспевать
себя сами. Обмануть меня временами удавалось лишь любви - сказке, которую
двое сочиняют друг о друге. Но грезу убивала утилизация, и я вновь
обнаруживал, что я /никто/...
Однако даже самый ничтожный из ничтожных детей мира все-таки должен
регулярно посещать сортир, выхода нет, и я наконец-то спускаю ноги с дивана
в холодную реку жизни.
И попадаю прямо в тапочки.
Как зябко в натопленной комнате, если она не согрета чьей-то мечтой...
Не чьей-то - моей. Напитавшейся чужими бессмертными химерами.
Вокруг меня мерцают аккумуляторы этих химер - любимые книги, которым я
уже давно сказал: прощайте, друзья! Приполярные бичи, старатели, сплавщики,
охотники и рыбаки, вчерашние и завтрашние зэки, представлялись мне