"Александр Мелихов. При свете мрака (Роман) " - читать интересную книгу автора

поэтичными лишь до тех пор, пока я видел в них героев Джека Лондона. Но
когда воображаемый контекст рассеялся, привкус криминальности и нагота
страстей уже не порождают во мне ничего, кроме брезгливости или отчуждения
пополам со страхом. Страх превращается в более сносную тоску, лишь когда
передо мною возникает конкретная задача: преодолеть непроглядный коридор,
изломанный, словно греческий меандр, - на иных участках приходится брести
едва ли не в обратном направлении, ощупывая тьму, чтобы не нарушить
продуманную казачье-черкесскую экспозицию. Двери в нашем доме из матового
стекла, поэтому я не зажигаю света, чтобы не разбудить Гришку.
ТУКК!.. Сдавленное проклятие: дедовский сундук из растрескавшегося
карагача, расцветшего узорами кованого алоэ, как всегда, возник на долю
мгновения раньше, чем я ждал. Наполненный стременами, уздечками, обротью,
ухналями, темляками и прочей казачьей амуницией, он действительно до
крайности /дедовский,/ хотя в точности и неизвестно, кому приходился дедом
его бывший владелец. Потирая колено, вслушиваюсь в звуки, доносящиеся из
Гришкиной комнаты, но звуков нет, и я, прихрамывая, трогаюсь дальше сквозь
едва брезжащее мерцание серебряной чеканки на кинжалах и старинных
пистолетах, развешанных по невидимым во тьме черкесским домотканым коврам,
расцветшим исполинскими водорослями из какого-то волшебного подводного
царства. Черкес оружием обвешан... Другие впадают в детство, а Гришка - в
детство дедов, в фантазии о саклях предков.
Как всегда, немножко екнуло сердце при виде выглянувшего из-за угла
силуэта карлицы - полуторааршинной куклы в искрящейся высоченной тюбетейке и
бешмете или там чекмене с золотым подводным шитьем - черкесская княжна в
масштабе один к полутора. Значит, можно перевести дух - я уже в кунацкой. И
притом достаточно очумелый, чтобы растаяла тень на обоях, которую я не могу
назвать проклятой, потому что не хочу, чтобы она совсем исчезла. Пусть
появляется.
Только не каждую ночь. Днем - пожалуйста. Чем чаще, тем лучше.
Пускай она сопровождает меня до гробовой доски. С нею мне не так
одиноко. И она ничего не требует от меня - не то что другая, в вечном своем
сереньком ватнике...
Тысяча и не одна ночь понадобилась мне, чтобы не впадать в оторопь при
виде призрачно мерцающих как бы старинной потертой чеканкой кувшинов или там
кумганов, - к чему мне знать, что это такое, все равно на свете нет ничего
аппетитнее слов, пока ты сохраняешь хоть какой-то вкус к жизни, - я без слов
вижу, что у них девические шейки и лебединые носики. Дикие ковры в
урбанистических бликах даже сквозь полумрак наводят на меня жуть своими
колдовскими узорами, но я все равно не спешу покинуть это капище, ибо
впереди меня ждет укромный уголок беспощадного царства кафеля.
Унитаз сияет больницей столь ослепительной, что мне уже не удается
сдержать стон от спазма прямо-таки физической боли в груди, и я плюхаюсь на
белый пластмассовый хомут, словно я не подтянутый мужчина средних лет, а
разбухшая старая тетка. Этим я спасаюсь не только от больничного ужаса, но и
от унижения: зрелище моего стручка, исправно справляющего малую нужду,
дополнительным спазмом напоминает мне о том, что ни на что другое он больше
не годится.
Надо же - этот дурацкий отросток служит ключом в райский сад...
Но разве я сам не возглашал столько раз, что любовь - это греза?..
Почему же в нее нельзя войти без ключа? Разве я сам не трубил на всех